Ольга не утратила доброты и благородства, но была потрясена, когда узнала, что часть ее драгоценной коллекции из Царского Села большевики продают в Париже и Лондоне через аукционные дома. В ноябре 1928 года в Лондоне, в отделении King’s Bench она попыталась воспротивиться продаже некоторых произведений искусства и мебели из Царского Села, включая ее любимое пианино. Ольга, вполне справедливо, заявила, что Советы украли их, однако арт-дилеры ответили, что лот был приобретен в ленинградском Госторге (советской импортно-экспортной организации) как «часть национализированной собственности России»¹³. Ольга стремилась спасти эти вещи даже не из-за их ценности – они являлись для нее символом прежней жизни с Павлом¹⁴. Потрясение довело ее до жалкого состояния. Мария Павловна с грустью вспоминала о последних годах жизни мачехи: «Она располнела и по утрам бродила по дому в стоптанных тапочках и старом халате, с волосами, свисающими по бокам все еще красивого, но измученного лица»¹⁵. Однако Ольга продолжала вести активную переписку, часами просиживая за письменным столом возле телефона, стараясь помочь другим, пока не вернулся рак. Она скончалась 2 ноября 1929 года, в возрасте шестидесяти двух лет, и была похоронена во Франции на кладбище Коломб Габриэль-Пери. «Я все еще вижу ее такой, какой увидел в прошлом июне в Christie’s, – писал корреспондент «Дейли миррор» в кратком некрологе, – жалкую фигуру, наблюдающую за продажей ее картин, мебели и предметов искусства из дворца в Царском Селе». На торги, отмечал он, в числе прочего, были выставлены два портрета Александра II и одна картина кисти Каналетто¹⁶.

В своих мемуарах, опубликованных в 1932 году, Мария признавалась, что приехала в Париж с иллюзией, что сразу по ее прибытии перед ней «откроется новая жизнь». Однако, как большинство представителей ее класса, она понятия не имела о том, как обращаться с деньгами: русское дворянство никогда не носило при себе наличных и не выписывало чеков – этим занимались наемные служащие. Вскоре после прибытия в Лондон Мария начала, хоть и неохотно, распродавать драгоценности, хранившиеся до этого в Швеции. Когда-то они стоили немалых денег, но в начале 1920-х годов рынок был перенасыщен драгоценностями – не только русскими, но и других европейских аристократов, затронутых войной, – и Марии давали заниженную цену. Сандро говорил, что его соотечественников нагло «грабят» в Лондоне и Париже и что торговцы сговорились не поднимать цены, так что русские эмигранты получают гораздо меньше, чем платили некогда сами. Они уезжали из России, считая, что их спасенные драгоценности «наверняка позволят протянуть до конца 1930-х». Однако они ошибались. Роскошные романовские жемчуга, принадлежавшие жене Сандро, Ксении, позволили ему продержаться «всего три года, ни минутой больше»¹⁷.

Сандро никак не мог найти работу в Лондоне, как и Мария Павловна в свое краткое пребывание там. Вопрос был не только в том, чтобы прокормиться – хотя и это немаловажно, – но и чем-то занять свободное время. К счастью, у Марии Павловны имелся навык, которым обладали многие представительницы русского привилегированного класса: вышивка. Позднее Мария рассказывала в интервью, что «всегда любила возиться с иголками и нитками» и что в Санкт-Петербурге они с императрицей Александрой «развлекались тем, что вышивали платьица для маленьких великих княжон» – сестер Романовых: Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии¹⁸. В Лондоне она вернулась к прошлому увлечению, а также начала вязать на заказ свитера в американском стиле – вязаные изделия пользовались спросом из-за послевоенного дефицита качественных тканей. Занятие было трудоемким, и как бы она ни старалась, ей все равно не удавалось выручить больше шести фунтов в неделю своим трудом. Поэтому она начала копировать дизайнерские платья и шить тонкое белье для своих русских подруг – вручную, поскольку швейной машинки у нее не было¹⁹. Обосновавшись в Париже – центре мировой моды, – Мария решила, что может добиться большего. Она приобрела в кредит швейную машину «Зингер» и портновский стол. Записалась на ускоренные курсы машинной вышивки, чтобы лучше использовать возможности своей машины, и взялась за поиски парижской клиентуры. Однако она мало где бывала, ограничиваясь лишь узким кругом эмигрантов дворянского происхождения. Многие из них столкнулись с куда более тяжкими испытаниями, чем Мария, – материальными и психологическими, – но никогда не обсуждали их. «Все наши разговоры по-прежнему вращались вокруг одной темы, – вспоминала Мария, – прошлого».

Эта ностальгия, глубокая, фаталистическая тяга к утраченному прошлому, преследовала множество представителей поколения Марии, оказавшихся в эмиграции в Париже, мешая им приспособиться к новой среде. То же самое касалось брата Марии, великого князя Дмитрия Павловича, «романовского Гамлета», который постоянно грезил о прошлом, несмотря на раннюю потерю матери, одинокое детство и убийство множества родственников во время революции²¹. Некогда обладатель четвертого по величине состояния в России, Дмитрий прибыл в Париж в ноябре 1918 года «имея в своих великокняжеских карманах меньше сотни франков [восемь долларов] и единственную запасную рубашку»²².

Из всех Романовых, оказавшихся в изгнании, Дмитрий вел самую безалаберную жизнь, перемещаясь между лондонским и парижским высшим светом, останавливаясь в обеих столицах только в «Ритце», даже когда это стало ему не по средствам, неспособный грамотно воспользоваться теми малыми деньгами, которыми еще располагал. Состояние «вечного безделья» этого обедневшего плейбоя продолжалось бы дальше, но крайне стесненная финансовая ситуация вынуждала его подыскать себе работу²³. В Лондоне весной 1919 года он взял несколько уроков экономики у Хью Далтона в Лондонской экономической школе в попытке научиться лучше управлять средствами, которыми пока владел. У него имелся единственный козырь, на который еще можно было делать ставку: он был красив, соблазнителен, и женщины легко поддавались на его чары. Он всегда находился в поиске выгодных знакомств, суливших многообещающие перспективы; Дмитрий знал, что ему следует найти себе богатую жену. Памятуя об этом, он некоторое время ухаживал за разведенной американкой Консуэло Вандербильт, с которой его познакомили в Лондоне лорд и леди Керзон. Как многие женщины, Консуэло считала Дмитрия «исключительно красивым мужчиной, светловолосым и стройным, с удлиненными голубыми глазами на узком лице»²⁴. Он обладал, говорила она, потрясающей грацией, однако богатая наследница благоразумно отказалась вступить с ним в брак.

Неудачи преследовали Дмитрия – как в личной жизни, так и в денежных делах. Некоторое время он гонялся за американской танцовщицей Тедди [Теодорой] Джерард, которая играла в «детективно-приключенческом фарсе» «Затмение» в лондонском театре «Гэррик»²⁵. Тедди позднее продала свою историю американской прессе: она рассказывала, как «несчастный князь» досаждал ей излияниями на тему убийства своей семьи в промежутках между «заунывными» русскими песнями под гитару на рождественском балу в Мейфере в 1920 году. Бледный и печальный Дмитрий выглядел там классическим «призраком на карнавале»²⁶. Несколько месяцев спустя он вернулся в Париж и, остановившись в «Отель-де-Рейн», бродил по клубам и ресторанам, пока финансовые проблемы не вынудили его перебраться к сестре Марии и шурину Сергею, которые жили тогда в квартире на улице Миромесниль.

Многим казалось, что Дмитрию при его броской красоте стоит попробовать силы в Голливуде, однако весной 1921 года перед двадцатидевятилетним плейбоем открылась новая перспектива: он снова охотился за женщиной старше себя и со средствами²⁷. На этот раз ею оказалась французская кутюрье Коко Шанель – главная фигура в послевоенном мире моды. Впервые они встретились во время визита Дмитрия в Париж в 1911 году, когда Шанель работала модисткой на улице Камбон, а затем их пути пересеклись на ужине в «Ритце» 22 января 1921 года, где их заново познакомила тогдашняя любовница Дмитрия, французская актриса Марта Давелли. В конце вечера Шанель предложила подвезти Дмитрия до его квартиры и осталась там до утра, потому что, как она писала в своем дневнике, «мы внезапно оказались совсем на дружеской ноге»²⁸. Давелли была рада передать Дмитрия Шанель; по ее словам, он стал «обходиться слишком дорого»²⁹. Совсем скоро ревнивые парижские сплетники обсуждали, как «маленькая продавщица» Шанель (которая добилась успеха, будучи незнатного происхождения) заманила в свои сети красавца, русского великого князя. У Шанель на тот момент заканчивался короткий тайный роман со Стравинским, вернувшимся в Париж из Швейцарии, чтобы работать над новым балетом «Пульчинелла» для Дягилева. Шанель познакомилась с Дягилевым через Стравинского в тот момент, когда «Руссский балет» испытывал серьезные финансовые затруднения, и стала для него новым крупным меценатом[26]. Стравинский, его жена и их дети тогда не имели в Париже жилья, и в сентябре 1920 года Шанель пригласила их поселиться на ее вилле в стиле ар-нуво в пригороде Гарш. Стравинский был невысок ростом и внешне непривлекателен, однако это компенсировалось его заносчивостью денди³⁰. Короткая связь Шанель с темпераментным композитором – отчасти совпавшая с увлечением Дмитрием Павловичем – развивалась, однако, не под носом у его жены в Гарше, а в люксе Шанель в «Ритце». Довольно быстро Шанель сочла Стравинского слишком эмоциональным и импульсивным, в отличие от очаровательно-расслабленного великого князя Дмитрия, с которым смотрелась выигрышнее и который служил ей великолепным спутником на светских мероприятиях. Как язвительно шутили друзья, Шанель переживала свой «славянский период»³¹.

Позднее Шанель утверждала, что «князь всегда внушал ей огромную жалость»; поэтичный великий князь Дмитрий, на восемь лет ее моложе, безусловно, очаровал Шанель. Трагическая история дома Романовых и его связи в высших аристократических кругах открывали ей дверь к повышению собственного социального статуса и отчуждению от скромных крестьянских корней, которые злопыхатели так любили ей поминать³². Дмитрий Павлович являл собой идеального спутника, однако он не был богат. Далеко в прошлом остались золотые дни, когда он водил любовниц на завтрак в «Максим», задаривал орхидеями и украшениями от Картье, как танцовщицу Ирен Кастл в свой визит в Париж в 1913 году³³. К 1921 году он оказался вынужден продать свою последнюю собственность – особняк на Невском проспекте в Санкт-Петербурге³⁴.

Существует легенда, что при участии Дмитрия были созданы знаменитые духи «Шанель № 5», выпущенные в продажу в мае 1921 года. Якобы в 1920 году, когда Шанель задумала основать собственный парфюмерный бренд, Дмитрий познакомил ее с русско-французским perfumier Эрнестом Бо. Однако в действительности пара познакомилась только в январе следующего года; скорее всего, Шанель еще раньше привлекла Бо – самостоятельно. Тем не менее не исключен вариант, что идею с флаконом квадратной формы, в котором продается «Шанель № 5», подал ей Дмитрий. Шанель, очарованная всем русским, попросила его описать русскую военную форму, и он сделал набросок фляжки для водки – такие фляжки выдавались всем офицерам императорской гвардии³⁵. В любом случае очень скоро «Шанель № 5» стали мировым бестселлером и принесли Шанель целое состояние³⁶.

Спустя несколько недель после начала романа Шанель с Дмитрием поехали в Монте-Карло «валяться… на солнце» в ее новенькой машине – синем кабриолете «Роллс-Ройс Сильвер Клауд», – которую Дмитрий помогал выбирать. На путешествие любовники скинулись по пятнадцать тысяч франков; для Шанель сумма была небольшая, но у Дмитрия финансы снова подходили к концу. Управляющему отеля неловко было показывать его счет – это ведь ниже достоинства Романовых! Однако Шанель настояла³⁷. Во время этих каникул Дмитрий занимал себя тем, что постоянно играл в гольф; они с Шанель ужинали в эксклюзивном ресторане «Сиро», а вечера проводили в казино, где Дмитрий демонстрировал характерное для Романовых пристрастие к азартным играм. Шанель втайне выплачивала ему пособие, возможно, надеясь на брак и титул великой княгини; они часто путешествовали вдвоем по Европе, и она с удовольствием баловала его³⁸.

Дмитрий не был влюблен в Шанель; он считал ее хорошим другом, но в своей гордыне находил унизительным то, что она обеспечивает его деньгами, а ее друзья считают его жиголо. Что еще хуже, она была простолюдинкой, и это, по мнению Дмитрия, могло подорвать его позиции в эмигрантских монархистских кругах, где он вращался. «Хватит мне шататься по Франции в морганатическом положении», – писал он в дневнике, памятуя о том, какой серьезный урон нанес морганатический брак его отцу. Они с Шанель держали свои отношения в секрете; чтобы избежать сплетен, она поселила его у себя дома в Гарше, откуда уже уехали Стравинские, и «держала там как прекрасного питомца». В 1922 году они вдвоем провели очередное сибаритское лето, на этот раз в Биаррице³⁹. К концу 1923 года отношения исчерпали себя; у Шанель уже начался роман с Хью Гросвенором, вторым герцогом Вестминстерским. Дружбу с Дмитрием она поддерживала всю жизнь, сочувствуя его неприкаянности; ведь он, по точному замечанию Шанель, как и все обедневшие великие князья в изгнании, казался «приниженным, чуть ли не кастрированным своей бедностью». Да, «они выглядели роскошно, но за этим ничего не стояло. С зелеными глазами, тонкими руками, плечами, миролюбивые и робкие. Они пили, чтобы не бояться. Они были высокие, красивые, блестящие, но за этим – ничего: только водка и пустота»⁴⁰. Расставание с Шанель подтолкнуло Дмитрия к поискам работы, и в 1924 году он стал «императорским суперкоммивояжером» (по меткому замечанию Сандро) в доме шампанских вин в Реймсе, а также вошел в его совет директоров. «Чертово зелье в былые времена стоило мне столько, – ехидничал Дмитрий, – что теперь они просто обязаны мне платить. Со всей скромностью я настаиваю, что знаю о шампанском побольше, чем сама вдова Клико»⁴¹.

Дмитрий Павлович мог, однако, похвастаться тем, что дал старт своей сестре Марии в деловом мире, когда осенью 1921 года познакомил ее с Шанель. Покоренная славянским стилем благодаря Дягилеву и «Русскому балету», Шанель пришла в восторг от вышивок Марии с фольклорными мотивами⁴². У них оказалось много общего: обе в детстве лишились матерей и воспитывались суровыми монахинями⁴³. Мария оказалась гораздо способнее и организованнее Дмитрия и не позволила романовской гордыне возобладать над стремлением заработать. В декабре 1921 года она неделю стажировалась в мастерской у Шанель, совершенствуя навыки вышивальщицы. Она пыталась «не выделяться» среди остальных, но другие девушки сразу догадались, что она русская эмигрантка; понадобилось некоторое время, чтобы они оттаяли и согласились ее обучать. Очень скоро Мария «поразила их своим трудолюбием и талантом, не только в шитье, но и в дизайне», поэтому девушки «снова охладели к ней, считая, что она приведет за собой других русских, и те отнимут у них работу»⁴⁴. С подобной враждебностью на рабочих местах регулярно сталкивались и другие русские эмигранты в Париже.

Будучи в курсе изолированности большинства соотечественниц Марии в Париже, Шанель воспользовалась возможностью лишить других модельеров доступа к ее услугам, поскольку цену Мария запрашивала невысокую. Шанель заключила с ней эксклюзивный контракт на блузы и туники с вышивкой в русском стиле для своей коллекции 1922 года. По секрету модный эксперт с Пятой авеню скажет потом Марии, что ее дизайн «оказал всемирное влияние на стиль этого года», но сливки с предприятия сняла, естественно, Шанель, а не самоустранившаяся Мария Павловна. Тем не менее она говорила американскому журналисту Бэйзилу Вуну, что рада возможности вместе с другими бывшими русскими дворянами «пополнить фонды госпиталей и школ, основанные нами в Париже». И не только это, добавляла она: «Мы считаем, что раз уж не можем править Россией, то постараемся править хотя бы миром женской моды». Вуна поразила ее «нервическая энергия, внушаемая непреклонной волей», и тот факт, что она трудится по двенадцать-четырнадцать часов в день⁴⁵.

Шанель, со своей стороны, тоже помогала русским аристократам, в частности графу Кутузову, бывшему губернатору Крыма, которого взяла на работу главным секретарем в свое ателье на улице Камбон. Она нанимала русских женщин продавщицами, швеями и моделями. Шанель дала Марии совет насчет немного устаревшей прически и собственноручно подправила ее ножницами. Она же рекомендовала ей сесть на диету, чтобы избавиться от усталого, угнетенного вида, поскольку Мария, с ее неприметным лицом с квадратной челюстью, выглядела старше своего тридцати одного года. По мнению Шанель, было «большой ошибкой выглядеть как беженка… Если хочешь заниматься бизнесом, первое, что требуется, – это выглядеть процветающей»⁴⁶.

В марте 1920 года другой Романов, князь Гавриил Константинович, едва избежавший казни в России, прибыл в Париж вместе с женой Антониной Нестеровской. Оказавшись, как большинство родственников Романовых, без денег, Антонина вслед за Марией Павловной засучила рукава и стала кормилицей семьи. С упорством и энергией небольшой электростанции она начала собственный модный бизнес, дом «Бери» на улице Виталь, в сентябре 1921 года, забросив идею открыть в Париже танцевальную школу. Вскоре ее дело привлекло богатых американских спонсоров. Популярности салону придавало и присутствие там высокого, изящного князя Гавриила, который излучал неотразимый романовский шарм, сидя в кресле, показывая посетителям альбомы с фотографиями и делясь историями из своей жизни в императорской России⁴⁷. Гавриил подружился с польской художницей-эмигранткой Тамарой Лемпицкой, лидером нового модного стиля ар-деко, которая написала его в военном мундире, преисполненного фирменной романовской самоуверенности.

Вскоре и сообщник великого князя Дмитрия Павловича князь Феликс Юсупов с женой Ириной попробует себя в мире моды. Раньше они и помыслить не могли, что будут искать прибыльное занятие в Париже, ведь когда Юсуповы бежали из России, Феликсу удалось вывезти часть семейных богатств. Сандро считал своего зятя «набобом нашего племени» – Феликс единственный из Романовых привез с собой сокровища: два портрета кисти Рембрандта из Юсуповского дворца в Петрограде, а также драгоценную коллекцию табакерок, знаменитое ожерелье из черного жемчуга, предположительно принадлежавшее Екатерине Великой, и пару бриллиантовых серег Марии-Антуанетты⁴⁸. Конечно, все это были пустяки для Феликса, чей доход до революции исчислялся миллионами. Как ехидно замечал Сандро, именно привычкой швыряться деньгами и объяснялся тот факт, что «доходов от Рембрандта хватило ненадолго»⁴⁹.

Прокочевав год между Парижем, Римом и Лондоном, Феликс с Ириной купили дом по адресу 27, улица Гутенберг, в Булонь-Бийанкур. Стоило им там обосноваться, как Феликс по телефону получил радостную весть: небольшой мешочек с бриллиантами, который остался в ювелирном доме «Шоме», когда Ирина переделывала там часть своих драгоценностей, дожидается владелицу⁵⁰. Супруги давно о них позабыли; их лимузин, пылившийся пять лет в Париже, тоже дождался своего часа. В следующие несколько месяцев Юсуповы беззаботно курсировали между Парижем, Биаррицем и своей квартирой в Найтсбридже, пытаясь решить, где все-таки им лучше осесть. Выбрав Париж, Феликс с ужасом узнал, что их страховку на черный день – мешочек с бриллиантами от «Шоме», – украли у него из рабочего стола⁵¹. Деньги заканчивались, и Феликсу надо было придумать, где их раздобыть. В 1924 году они с Ириной основали модный дом «Ирфе» на улице Дюфо – название было образовано из первых букв их имен. Прекрасная Ирина, внучка царя Александра III, со стройной от природы фигурой манекенщицы, стала лицом фирмы на рекламных фотографиях. Благодаря широким связям Юсуповых в Париже показ первой коллекции состоялся в отеле «Ритц» на Вандомской площади.

Интерес британской и американской прессы к судьбе обездоленной европейской аристократии, особенно русских, был настолько велик, что в 1921 году американский журналист Фредерик Коллинз из журнала Woman’s Home Companion, явился в Париж писать статью под названием «Что случилось с дворянством?». «Все эти баловни судьбы выпали из поля нашего зрения, – говорилось в подзаголовке. – Где они сейчас, что люди думают о них и что они сами думают о себе?» Статью сопровождала фотография Марии Павловны в гостиной скромной двухкомнатной квартирки, где она жила, недалеко от мастерской; читателям сообщалось, что, хотя она некогда «унаследовала самое роскошное частное собрание драгоценностей в мире, украшения, надетые на ней сейчас, все из стекла»⁵².

В первые дни своего модного бизнеса Мария, Сергей и его родители, князь и княгиня Путятины, вместе тяжело трудились в их первой скромной мастерской при эпизодическом, не особенно эффективном вкладе Дмитрия, который, по словам журналиста Бейзила Буна, посещавшего ателье, «сделал несколько набросков»⁵³. А вот Мария вложила в их дело все свои силы, следуя рекомендациям Шанель. Дмитрий, казалось, был неспособен найти себе хоть какое-то полезное применение. Ему недоставало силы воли, чтобы начать новую жизнь. Тем не менее из-за участия в убийстве Распутина он неизменно привлекал внимание европейской прессы, хотя ни разу этим не воспользовался; для него то был вопрос чести. За неуловимым великим князем Дмитрием Павловичем и стал в первую очередь охотиться в Париже Фредерик Коллинз, чтобы взять у него интервью. Он по-прежнему являл собой «образец русского великого князя – стройный, ухоженный… с тончайшей талией», но, конечно, в отличие от великих князей прошлого, без богатства. Пользуясь своим шармом и изысканной внешностью, он ужинал в дорогих ресторанах, предоставляя спутникам расплачиваться по счетам. Коллинз много дней следовал за Дмитрием по пятам, неоднократно пытался вовлечь его в беседу, но Дмитрий «ограничивался дежурными любезностями». Наконец журналисту удалось загнать свою добычу в угол в клубе под названием «Акации», где тот выпивал с богатыми и знаменитыми, включая принцессу Мюрат, американского импресарио Флоренса Зигфельда, популярную романистку Элинор Глин, инфанта Дона Луиса из Испании и сестер Долли – водевильных актрис из Нью-Йорка. Странная компания, но, как выразился Дмитрий, «это не Париж. Это вообще ничто». Тем не менее на тот момент для обедневшего русского это был «весь мир». Причем такой мир, в котором Коллинзу можно было «запросто разговаривать с самим великим князем». Исключение составлял разве что вопрос о том, «каково это – быть бедным»⁵⁴.