Служанка Антонины отвезла письмо на поезде в Москву, сыну Горького, чтобы тот передал его Ленину в собственные руки⁴³. Однако 12 сентября 1918 года был убит Моисей Урицкий, глава ЧК. Весь город был охвачен страхом, большевики устроили вал арестов, казней и обысков – «не было такой семьи, в которой никого бы не арестовали», вспоминала Антонина, – более того, правительство объявило, что все заключенные Романовы теперь становятся заложниками и будут расстреляны в случае, если пострадает еще кто-нибудь из большевистских комиссаров⁴⁴.

После нескольких дней томительного ожидания от Ленина пришло известие с согласием на освобождение Гавриила – но только с условием его госпитализации в клинику Герзони на Лиговском проспекте для лечения⁴⁵. Горький пришел в ужас – он говорил, что Гавриил там погибнет, – и настоял на том, чтобы его перевезли к нему в квартиру. «У меня никто не осмелится его тронуть», – сказал он. Поэтому супругам выделили большую комнату в комфортабельных апартаментах Горького на Кронверкском проспекте. Там он сидел за одним столом с занятной компанией из друзей и посетителей, включая Луначарского, Шаляпина и разных большевистских знаменитостей. С помощью Горького Антонина добилась разрешения на выезд из России. После мучительных проволочек, при все ухудшающемся здоровье Гавриила, их в конце концов выпустили⁴⁶. В пять часов утра 11 ноября 1918 года исхудавший князь Гавриил с женой, служанкой и их любимым бульдогом сели в поезд до Белоострова и прибыли на границу с Финляндией, откуда их перевезли в санаторий в Гельсингфорсе (Хельсинки)⁴⁷.

Рассчитывая на такой же исход, Ольга Палей, – которая часто встречалась с Антониной, навещая мужа в тюрьме, – обратилась к Горькому, моля о помощи, но он в тот момент тяжело болел бронхитом. 27 ноября перестали приходить письма от великого князя Георгия, до того умудрявшегося пересылать весточки жене, сообщая о плачевном положении заключенных; Ольга в последний раз виделась с Павлом на Рождество 1918 года. День за днем четверо пленников слушали, как отворяются двери соседних камер и людей оттуда выводят на расстрел; надежды на освобождение рассеялись как дым. Павел сказал Ольге, что ожидает собственной казни в любой момент⁴⁸.

В середине января Горький, оправившись от болезни, поехал в Москву повидаться с Лениным и, как обещал Ольге, попробовать выступить в защиту четырех заключенных Романовых⁴⁹. Ленин поначалу сопротивлялся, но потом признал, что нет смысла дальше удерживать великих князей и лучше позволить им уехать за границу. Заручившись согласием Ленина, Горький собрался возвращаться в Петроград – при себе у него имелась бумага, подписанная Лениным, с приказом об освобождении. Однако пока он ехал, по телеграфу был отправлен приказ Ленина Григорию Зиновьеву, главе Петроградского Совета, казнить великих князей⁵⁰.

Вечером вторника, 28 января, великого князя доставили из тюремной больницы на Шпалерную, а оттуда, в десять часов вечера следующего дня, в неприступную Петропавловскую крепость. Там уже находились трое других Романовых, переведенных в камеры знаменитого бастиона Трубецкого. 30 января 1919 года[22], при двадцатиградусном морозе великих князей Николая Михайловича, Георгия Михайловича и Дмитрия Константиновича вывели из бастиона голыми до пояса; каждого волокли под руки двое охранников. Павел Александрович настолько ослаб, что не мог ходить, и его несли на носилках. Николаю позволили оставить при себе своего любимца, кота, которого он завел в тюрьме. Проходя мимо Петропавловского собора, где в роскошных усыпальницах покоились русские цари, они по привычке обнажили головы и перекрестились. Один из солдат одернул их выкриком, что вера тут не поможет: «Расстреляем вас, а похороним не в мраморе, а под бревнами»⁵¹.

Трое мужчин, держась с редким спокойствием и достоинством, встали перед неглубокой канавой близ братской могилы, где уже лежали тела тринадцати заключенных. Пока расстрельная команда готовилась, Николай попросил одного из охранников позаботиться о коте «в память о нем». Павел, который был настолько болен, что не мог стоять, так и лежал на носилках перед остальными. Дмитрий, истый православный, вслух молился за «спасение душ своих гонителей», когда некто Галкин, командовавший казнью, с двумя солдатами расстреляли их из револьверов⁵². После этого Галкин наградил своих людей книгой и половиной буханки хлеба; один из них стащил с великого князя Георгия Михайловича сапоги и расхаживал в них по улицах, похваляясь добычей⁵³.

В Москве Максим Горький садился в поезд на Петроград в уверенности, что спас великих князей, когда увидел в «Петроградской правде» новость о расстреле. Какая ирония, писала позднее вдова Георгия, «быть похороненным в двух шагах от места, где тебе по праву назначена могила»[23]. ЧК отказалась выдать тела казненных семьям для захоронения, но предположительно адъютант выкрал тело Дмитрия из канавы и похоронил во дворе частного дома⁵⁴.

Мария Павловна получила новость о казни отца, – поступившую через короля Георга из Лондона, – во дворце Котрочень, где укрылась у королевы Марии. Это стало для нее последним подтверждением того, что ее жизнь в России окончена. Она и подобные ей, признавала Мария печально, «пережили свою эпоху и были обречены». «Все тает в прошлом, все, что было хорошего и светлого, и единственное, что остается, – ужасная реальность»⁵⁵. Но, по крайней мере, вдове Павла, Ольге, удалось вывезти двух младших дочерей, Ирину и Наталью, из России в Финляндию, в санаторий. Для этого она продала часть своих драгоценностей, и они бежали на санях через Финский залив, скрываясь от огней крепости Кронштадта, в безопасный Териоки. Она воссоединилась с Ириной и Натальей в Раухе 25 марта 1919 года; там же Ольга получила письмо, подтверждающее, что ее любимый сын, Владимир, от которого больше года не поступало известий, был казнен в Алапаевске⁵⁶.

Новым домом для княгини Палей на следующий год стала Швеция, но она мечтала вернуться в Париж, в свой любимый дом в Булонь-сюр-Сен. Это желание было у нее сильным как никогда; к тому времени она перенесла операцию по поводу рака груди, которую откладывала слишком долго, борясь за жизнь мужа⁵⁷. «В духовном смысле я мертвое существо, – писала она подруге. – Однако мне надо жить ради девочек». Возвращение в Булонь казалось ей «настоящим испытанием», потому что былые воспоминания «и образ того прекрасного прошлого вставали передо мной во всей своей неумолимой жестокости»⁵⁸.

Когда в «Правде» сообщили о казни четверых великих князей, британское правительство, не сумевшее в прошлом июле помешать убийству императорской семьи на Урале, забило тревогу. Сестра вдовствующей императрицы Марии Федоровны, королева Александра, настаивала на том, чтобы правительство попыталось выручить оставшихся пятнадцать членов семьи, до сих пор прозябавших в Крыму. Экстремисты из Ялтинского совета призывали казнить их всех, так что тем давно следовало покинуть Россию, однако вывоз откладывался из-за нежелания вдовствующей императрицы оставлять родину⁵⁹. Она до сих пор отказывалась верить, что ее сын Николай с семьей убиты, не было никаких вестей и о другом ее сыне, великом князе Михаиле. К декабрю 1918 года ее зять Сандро принял решение не ждать больше в Ай-Тодоре. Когда в Ялту прибыл контингент британских военных судов, он уплыл на одном из них, «Форсайте». При этом, по собственным словам, он испытал «ужасающее чувство острого унижения, вызванного тем фактом, что внука императора Николая I [победившего англичан в Крымской войне], британцы спасают от русских»⁶⁰.

Прощаясь в порту Таранто в Южной Италии, капитан «Форсайта» с усмешкой извинился перед Сандро: «Простите, что не смог доставить вас прямиком в пальмовую оранжерею «Ритца» в Париже»⁶¹. Действительно, был ли у него выбор? Он был «мужчиной пятидесяти трех лет, без денег, без занятия, без страны, без дома и даже без адреса, грезящий о прошлом и боящийся заснуть, чтобы не видеть снов о тех, кого уже нет»⁶². Из Таранто Сандро сел на экспресс до Парижа. Теперь все было по-другому: он оказался в изгнании и прибыл «нежданный и нежеланный». «Никаких представителей русского императорского посольства в моноклях не ждало меня на платформе Лионского вокзала, никаких делегатов от правительства Французской республики не сопровождало меня к “особому выходу”»⁶³. Пусть и без денег, он все равно остановился в «Ритце», любимом отеле Романовых. Сандро сто раз успел пожалеть, что не послушался советов лондонских и нью-йоркских друзей, еще до войны уговаривавших его перевести «хотя бы четверть капитала за пределы России, а желательно и Европы». Американский промышленник, старый знакомый, предложил ему инвестицию в несколько сот тысяч долларов, если Сандро переедет в США, но тот отказался. Троих его братьев – великих князей Николая, Сергея и Георгия – казнили большевики, Россия пала, и у него не было денег даже на то, чтобы расплатиться за номер в отеле ⁶⁴. Однако, слава богу, он находился в Париже. Город пахнул по-прежнему – свежевыпеченными багетами. Для человека, избежавшего практически верной смерти в России, «ни одни дорогие духи не могли пахнуть лучше»⁶⁵.

Только 11 апреля 1919 года британский дредноут «Мальборо» вывез наконец оставшуюся колонию Романовых, съехавшихся в Дюльбер в Крыму. В их числе были вдовствующая императрица Мария Федоровна; великая княгиня Ксения Александровна с пятью из шестерых ее сыновей (старший, Андрей, уплыл раньше с Сандро); великий князь Николай Николаевич с женой Анастасией и его брат великий князь Петр Николаевич с женой Милицей; Юсуповы; князь Сергей Долгорукий, его дочь Ольга и племянница Софка; князь Николай Орлов; многочисленные дети, прислуга и гувернантки. В последний момент Мария Федоровна отказалась плыть до тех пор, пока британцы не привлекут дополнительные союзнические суда, чтобы увезти тысячи беженцев, оттесненных большевиками на север Крыма и теперь осаждавших Ялту и моливших об эвакуации. «Среди этих толп перепуганных, изможденных людей царил полнейших хаос, – вспоминал сэр Фрэнсис Пидхем, первый лейтенант «Мальборо», – дети отрывались от родителей, а мужья от жен, и неизвестно было, встретятся ли эти несчастные когда-либо вновь. Многие пришли на пирс, имея при себе только то, что было на них надето»⁶⁶.

Также на Черном море застряла на некоторое время великая княгиня Владимир. В октябре 1918 года, когда красные едва не отбили город у белых, ей пришлось предпринять долгий и мучительный переезд на 600 километров к западу от Кисловодска с сыновьями Борисом и Андреем, в крепость на Черном море под названием Анапа. Она сочла Анапу «отвратительной дырой», но когда ей предложили эвакуацию на британском судне, решила, с учетом недавних побед белых в прилежащем регионе, что ее долг – остаться в России и надеяться на успех контрреволюционной операции⁶⁷. Когда белые снова отступили в мае 1919-го, великая княгиня Владимир была вынуждена вернуться в Кисловодск с сыном Андреем и его любовницей, балериной Матильдой Кшесинской[24]. Положение становилось крайне опасным: семья подвергалась бесконечным обыскам, после которых лишалась очередной части своего имущества, так как все шкафы и комоды вскрывали и грабили. Великая княгиня Владимир писала другу, Александру Ушакову, в Париж, жалуясь на то, как тяжела стала ее жизнь: «В моем возрасте трудно спать на плохой постели, не имея достаточно белья, одежды, ванн, платьев и мехов на зиму, да еще и плохо питаться». Она просила Ушакова раздобыть для нее денег, продав машину, которая была куплена в Париже в 1913 году. Поскольку великая княгиня все еще считалась кредитоспособной, он сумел приобрести для нее в Париже кое-какие необходимые вещи и переправить их в Кисловодск⁶⁸. К счастью, Берти Стопфорд заверял, что ее драгоценности от Картье в полной безопасности, в надежном хранилище Лондонского банка.

Наконец, в конце 1919 года великая княгиня покинула Россию, доехав на поезде до порта Новороссийск, куда прибыла сильно утомленной, но неизменно царственной. Шесть недель после этого она просидела в своем купе в вагоне, дожидаясь корабля до Италии, а уплыла только 13 февраля 1920 года на «Семиранизе» с Андреем, Матильдой и их сыном Вовой. Они стали последними Романовыми, сбежавшими от большевистского террора. Их чувства в тот момент «не поддавались описанию», вспоминала Кшесинская позднее, поскольку они отлично понимали значение своего отъезда: «Мы оставляли в России часть себя, часть нашей жизни, наше сердце… Из всех испытаний, которые мы пережили и которые нам только предстояло пережить, это было, без сомнения, самым горьким и болезненным»⁶⁹.

Прибыв 10 марта в Венецию, великая княгиня Владимир была встречена преданным Берти Стопфордом. Он благополучно усадил ее на поезд до Канн, где она, в своем неповторимом стиле, немедленно заселилась в «Гранд-Отель»⁷⁰. Стопфорд тем временем перевез ее драгоценности от Картье в Париж на оценку. Великая княгиня планировала встретиться с ним там, чтобы обсудить их продажу, когда вдруг серьезно заболела – у нее началось воспаление почки. Ее перевезли на северо-восток Франции, в курортный городок Контрексвиль, однако состояние ее быстро ухудшалось, и она скончалась там же, в отеле «Ла Суверен», от почечной и сердечной недостаточности 6 сентября 1920 года, так и не воссоединившись со своими обожаемыми драгоценностями. В наследство Кирилл получил жемчуга, Борис изумруды, Андрей рубины, а их сестра Елена – бриллианты. Бо́льшую часть этих сокровищ они вскоре распродали, чтобы как-то выжить в изгнании⁷¹.

Великая княгиня Владимир была последней из Романовых, уехавшей из России, и первой, скончавшейся в изгнании. Она и ее родственники, сумевшие выбраться из страны, относились к немногим счастливчикам, у которых оставалась поддержка и даже финансовые средства за рубежом, деньги и украшения, чтобы обеспечить себе бегство. Множеству других русских аристократов гордость помешала признать поражение и бежать: «Я никуда не поеду, – настаивала княжна Екатерина Мещерская. – Не буду сидеть на пороге какого-нибудь иностранного посольства, как нищенка, выпрашивая защиты от собственной родины»⁷². Но теперь, когда над белыми нависло неминуемое поражение, тысячи ее соотечественников – отчаявшиеся обнищавшие русские – кинулись бежать на юг в стремлении сесть на корабль до Европы.

К концу 1919 года в порту Одессы скопилось огромное количество русских, сражавшихся за места на пароходах. Такого количества беженцев Европа не видела раньше никогда. И множество из этих тысяч обездоленных русских стремились в Париж.