Сандро немного переоценивал количество русских в Париже, но он не мог не радоваться тому, что избежал смерти, в отличие от трех своих менее удачливых братьев. Друзьям он признавался, что ему еще придется приспособиться к тому, «что такое жить в бедности»². В Париже у него не было наличных денег; он задолжал портному, галантерейщику и сапожнику, а через пару месяцев исчерпался его кредит в «Ритце». Ничего не оставалось, как продать свою драгоценную нумизматическую коллекцию. Однако за все эти тщательно собиравшиеся монеты, выкованные доисторическими готами, византийскими греками, финикийцами и македонцами, удалось выручить не более пяти процентов их довоенной стоимости³.

Все это крайне затруднило для Сандро – с учетом пошатнувшегося престижа и влияния – представление интересов свободной России на мирной конференции в Версале, где он должен был открыть делегатам глаза на опасность большевизма. С такими же сложностями столкнулся и бывший российский посол в Париже Александр Извольский. Он теперь был «беженцем от красных» и жил в чердачной комнатке отеля «Мерис», где раньше «селились лакеи, сопровождавшие важных гостей», как отметил американский журналист Стивен Бонсэл, посещавший его. Извольский, уволенный с должности посла в мае 1917 года, был болен и слаб, он едва оправился от испанки. «Я – человек без страны, – в отчаянии сказал он Бонсэлу. – Сегодняшняя Россия – это вакуум»⁴. (Три месяца спустя он, совершенно сломленный, умер в Биаррице.)

Бонсэл вспоминал и о печальной судьбе другого русского беженца, которого увидел переходящим улицу, полуслепого и хромого:

«Уверяю вас, что тысячи других людей делали то же самое в тот оживленный час, однако разница состояла в том, что они делали это каждый день своей жизни, они к этому привыкли», – добавлял Бонсэл. А князь, когда он впервые увидел его в 1896 году, «царил над всем Китаем». В те времена он был «практически вице-королем Дальнего Востока»:

Франция сама познала, хоть и в миниатюре, массовый исход, который происходил теперь в России, когда в 1791–1793 годах, после падения Бастилии, тысячи французских аристократов покинули Париж. До того Людовик XIV отменой Нантского эдикта 1685 года заставил полмиллиона протестантов-гугенотов бежать из Франции в Британию, Нидерланды и другие страны. Однако тысячи беженцев, выехавших из России с октября 1917 по март 1921 года и прибывших в Париж, представляли гораздо более широкий срез общества и принадлежали к разным политическим партиям, социальным классам и религиям⁶. Зачастую их, всех вместе, называли «белыми русскими», что можно было ошибочно трактовать как принадлежность к монархистам. Более точным определением является «антибольшевики», поскольку отнюдь не все белые были монархистами, и масса обычных, беспартийных русских считали себя белыми в духовном и психологическом смысле, так как разделяли общую ненависть к коммунизму. Они отвергали политические претензии большевиков – даже многие социалисты, не поддерживавшие жестокость методов Ленина. Однако в целом первыми из России бежали те, кто принадлежал к старой аристократии и царистской системе и на кого большевистская жажда отмщения грозила обрушиться в первую очередь⁷.

Масса российского населения пришла в движение – в основном это были гражданские, согнанные с места гражданской войной, вспыхнувшей зимой 1917–1918 годов. Как вспоминала писательница-эмигрантка Зинаида Шаховская, «все русские превратились в кочевников: миллионы людей шли, ехали, скакали по бескрайним просторам в поисках своих любимых, или пищи, или армии, на стороне которой они хотели сражаться»⁸.

В первые недели гражданской войны еще были шансы проехать через слабо контролируемые большевиками территории по железной дороге или на другом транспорте, прибегая к взяткам и подкупу чиновников. Бегство через южные земли облегчалось тем, что немцы стояли на Украине, но со временем путь отхода через Крым стал крайне опасным.

Военное сопротивление белых большевикам так и не развернулось по-настоящему. Помехой стало отсутствие единого командования и общих политических целей; в Белом движении участвовали различные региональные армии из бывших царских военных и добровольцев. Их фрагментарная кампания не смогла отразить натиск недавно созданной и постоянно растущей Красной армии. Первое поражение они потерпели на северо-западе, когда семнадцатитысячная армия генерала Николая Юденича была разгромлена под Петроградом в октябре 1919 года. В результате началась волна эмиграции на север, в Финляндию и страны Балтии, откуда беженцы перебирались на запад, в Германию и Чехословакию⁹. Офицеры, сражавшиеся с большевиками, – в основном казаки, – которым удалось бежать, стремились к себе на юго-восток, на реки Дон и Волга, чтобы объединить усилия и начать контратаку. В Сибири тем временем социал-революционеры, либералы и социал-демократы правого крыла, а также многочисленные казаки сплотились в антикоммунистическую армию под командованием адмирала Александра Колчака со штаб-квартирой в Омске¹⁰. Колчак стал своеобразным народным героем и де-факто верховным главнокомандующим белых; однако он был моряком и не имел опыта наземных боев. Поначалу он добился в Сибири некоторых успехов, но, когда Красная армия перешла в контрнаступление, был вынужден отступить и к октябрю 1919 года эвакуировал свой штаб из Омска. Окончательное поражение его армия потерпела в Сибири в феврале 1920 года; вскоре после этого Колчака поймали и казнили. Те члены его армии, которым удалось спастись, хлынули на восток по Транссибирской магистрали, в Манчжурию и Китай; большая русская колония сформировалась в Харбине. Но главный поворот в гражданской войне произошел после поражения другой антибольшевистской армии, генерала Антона Деникина. Его добровольческие силы были окружены на юго-востоке России, родине донских казаков, в марте 1920 года, и контрреволюция захлебнулась. Белогвардейцы массово бежали вместе с семьями из Новороссийска и других черноморских портов, в частности Одессы и Батуми. Случались поистине трагические эпизоды, когда некоторые из них, не успевшие спастись от Красной армии, «просто крестились и прыгали прямо в море»¹¹. Отчаянные депеши с просьбой о помощи летели в адрес британского правительства, которое поддерживало операцию Деникина, а в апреле предыдущего года эвакуировало семью Романовых из Ялты. Теперь оно спешило вывезти тысячи белогвардейцев и гражданских лиц в Константинополь, ставший в последние годы транзитным пунктом для русских эмигрантов, стремящихся в Европу¹².

Одной из первых представительниц русской интеллектуальной элиты, бежавшей в Париж, стала популярная писательница-сатирик Надежда Лохвицкая, известная как Тэффи. Она пользовалась огромной популярностью в дореволюционной России и была любимым автором Николая II. Весной 1919 года она находилась с литературным турне на Украине и с приближением Красной армии бежала на юг, в Одессу. В конце лета ей удалось сесть на корабль «Великий князь Александр Михайлович» (названный в честь Сандро), шедший из Крыма в Константинополь. В глубоком горе она описывала, как корабль «соскользнул с карты, с гигантской зеленой карты, через которую, по всей ширине, было написано “Российская империя”». Все были напуганы и оглядывались через плечо на землю, постепенно скрывавшуюся из виду. Рядом с ней какая-то женщина рыдала так, будто оплакивала покойника, – «долгие безутешные крики чередовались со словами скорби». Это звучало жутко, вспоминала Тэффи: «Страшный, черный, бесслезный плач. Последний. По всей России, по всей России». Против воли она тоже оглянулась, в последний раз:

Эти чувства были знакомы многим эвакуированным. Писатель Аминодав Шполянский, прославившийся позднее как Дон Аминадо, рассказывал, как французское судно «Дюмон д’Урвиль» подняло якорь и отплыло из Одессы в Константинополь 20 января 1920 года. Этот день он запомнит на всю жизнь. Он и его спутники (включая писателя Алексея Ремизова, также обосновавшегося в Париже) молча смотрели на удаляющийся порт, погруженные в свои мысли. Все они осознавали горькое значение отъезда¹⁴. Когда они вернутся в Россию? Через пару лет, думали они; но с ходом путешествия «эти прогнозы все удлинялись, в зависимости от темперамента и склонности к оптимизму», а настроение становилось все безнадежнее¹⁵. Аминадо с товарищами плыли на пароходе в Марсель, откуда на поезде поехали в Париж через Арль, Тараскон, Лион, Дижон, «без планов, без программы, четвертым классом», «преодолевая все, сон, усталость, мысли и чувства, растерянность, душевные терзания…»¹⁶

Знаменитый историк и романист Анри Труайя, урожденный Лев Асланович Тарасов из Москвы, армянин по национальности, вспоминал, с каким ужасом он, восьмилетний, добирался с семьей по морю на пароходе из Ялты в Новороссийск – пропуск с большим трудом раздобыл для них отец. В шторм пассажиры наваливались друг на друга, сталкивались, стонали и передавали по кругу таз, поскольку всех тошнило. Оттуда вскорости на другом корабле они поплыли в Константинополь. Был февраль 1920 года, стоял страшный холод, корабль, покрытый снегом, казался нереальным, словно «конструкция из хрусталя и сахара со сталактитами льда, свисающими с каждого выступа». После выхода в замерзшее море…

Зинаида Шаховская с сестрой и матерью также покинула Новороссийск в феврале 1920 года – на корабле немецкой медицинской службы «Ганновер», захваченном британцами. Она вспоминала душераздирающий момент отплытия и то, как старый священник начал читать молитву. «Солнце играло на его нагрудном кресте. Женщины, старики и дети становились на колени. Многие начали плакать, не стесняясь, перед лицом моря, перед лицом земли… Мы уплывали, и солнце садилось над нами, несчастными»¹⁸. В Константинополе они пересели на Черкесенко, уже переполненный армянскими беженцами, где тряслись от холода под парусиновыми навесами на палубе. «Все вокруг было серым, грязным, безнадежным. И прошлое, и будущее тонули в дожде, – писала она в своем дневнике. – Париж казался таким далеким, что мы и представить не могли, что однажды окажемся там»¹⁹.

Без сомнения, самым известным из русских писателей, покинувших родину в первую волну белой эмиграции, был Иван Бунин, признанный главным голосом русской интеллигенции и мастером коротких рассказов в традициях Антона Чехова. Он находился на вершине успеха, когда грянула сначала война, а потом революция. В отчаянии Бунин решил, что его писательской славе настал конец. Вместе с партнершей Верой Муромцевой он после начала гражданской войны переехал из Москвы на юг, в Одессу. Бунин не мог и помыслить о том, чтобы покинуть свою родину, свой мир, даривший ему вдохновение; «всей душой», вспоминал другой писатель, Валентин Катаев, Бунин ощущал «провал, смерть прежней России и разрыв всех былых уз»²⁰. Поэтому он задержался в Одессе, временами думая даже о самоубийстве²¹. Все его худшие предчувствия насчет России сбывались; Катаев видел, что он «не хочет превращаться в эмигранта, быть отрезанным от своей страны». Вот что удерживало Бунина в Одессе, даже когда Красная армия оккупировала ее в августе 1919 года. Он не скрывал своих контрреволюционных взглядов, в то время как его коллеги и друзья, стоявшие на тех же позициях, но более осторожные, уже паковали вещи – в том числе писатель Алексей Толстой, отправлявшийся в Париж²².

20 декабря Вера записала в дневнике об их общем решении наконец-то уехать: «Большевики наступают, как Атилла, как полчища саранчи. Они крушат все на своем пути». У них с Буниным были визы в Константинополь, но что дальше? Они просили убежища в Сербии, но получили отказ, поскольку страна уже была переполнена русскими. Бунин хотел ехать в Париж, но Вера поначалу сопротивлялась: «В Париже холодно, голодно, и к нам, скорее всего, отнесутся враждебно». Вскоре, однако, ее удалось убедить, что Балканы – не лучший вариант; в любом случае они поступят так, как большинство эмигрантов: увезут Россию с собой и будут «стараться хранить ее за границей до возвращения»²³. Наконец им сообщили, что есть билеты третьего класса на «Дмитрия», выходящего из Одессы 8 февраля 1920 года. «На сердце у меня было тяжело», – писала Вера в тот момент:

Шестого февраля, когда снаряды уже рвались у них над головами, Вера с Буниным решились сесть на корабль. Они погрузили свое имущество в маленькую тележку, «которой правил очень старый и подвыпивший мужчина», и поехали через толпу перепуганных людей, почти без багажа, а то и без билетов, пытавшихся забраться на борт «Дмитрия»²⁴. На борту они прождали четыре дня, прежде чем 9 февраля судно вышло в море, однако выбор, остаться или уехать, был однозначным. Как писала Вера, «впереди темнота и страх. Позади – ужас и безнадежность»²⁵.