Наконец Дмитрий снизошел до него, и Коллинзу удалось сделать фотографию – первый публичный снимок Дмитрия с 1912 года, по заявлению журналиста. Как живется великому князю, спросил он, горя желанием выяснить, каким образом тот зарабатывает. Дмитрий слегка удивился: «А как живет весь мой класс? Мы ничего не знаем, точнее, ничего не умеем делать». Но у него были друзья, и он взял заем – а потом еще заем, который даже собирался вернуть, – и «так и выжил». Он сказал, что основал собственную компанию; в противном случае пришлось бы, как большинству былых сослуживцев, оказавшихся в Париже, наниматься шофером или таксистом⁵⁵. Под собственной компанией подразумевалось, конечно же, вышивальное ателье его сестры Марии, которое ютилось в «помещениях для прислуги» в скромном домике в районе, который Коллинз назвал «парижским Гарлемом», по адресу 48, улица Франциска Первого. «Великий план» Дмитрия, как выяснил Коллинз, заключался в том, чтобы давать в своем предприятии «работу эмигрантам благородного происхождения». В другом интервью американской прессе он туманно упоминал о каких-то изобретениях и о бюро, которое «открывает с другими бывшими русскими офицерами, чтобы заниматься механикой» – предприятие, про которое никто никогда больше не слышал⁵⁶.

С большим трудом Коллинз отыскал мастерскую Марии Павловны в конце темного тупика, поднялся по узкой лестнице и был растроган видом ее обитателей. «Худенькая согбенная пожилая дама в черном бумазейном платье и безупречно чистом переднике вошла, неся в руках ворох блуз, выкроек и шарфов, расшитых дивным узором». Эти изделия, уверял Коллинз читательниц, «превосходили все виденное мною на Рю-де-ля-Пэ». Он был потрясен; еще больше его поразило то, что пожилая дама «с тонким лицом и запавшими усталыми глазами» оказалась вдовствующей княгиней Путятиной, шестидесятипятилетней свекровью Марии Павловны, которая также работала в вышивальной мастерской вместе с другими русскими эмигрантками⁵⁷. Одежда в ее руках, гордо сообщила она, вся выполнена ее невесткой. Княгиня выглядела такой изможденной, такой худой и «молчаливо-печальной», но «глаза ее оживлялись всякий раз при взгляде на изделия невестки». Мужа ее Коллинз нашел на шаткой задней лестнице, «одетого как банкир на пенсии одевается к вечеру у себя дома на Северной стороне Чикаго – в чистом накрахмаленном воротничке, шелковом галстуке и отлично скроенном светлом летнем костюме». Князь поведал ему, что разрабатывает и шьет вещи в мастерской и что они с женой тут же и живут. Его благородное лицо напомнило Коллинзу короля Эдуарда VII. Ему стало ужасно жаль «этого вежливого пожилого господина», вынужденного теперь «склоняться над гладильной доской, словно подмастерье портного». Он являл собой «образец деклассированной аристократии»⁵⁸.

В другой комнате наверху Коллинз встретился с «дюжиной представительниц знати», склонившихся над вышивальными машинками, «работающих за два франка в час!» Он пришел в ужас: франк тогда стоил около восьми центов; два франка давали «чаевыми мальчишке, который поднес вам чемодан». За день работы в ателье Марии Павловны платили полтора доллара – но этого хватало, чтобы «не дать графине Апраксиной – некогда прославленной петербургской красавице – умереть с голоду» и поддержать других придворных дам, трудившихся там. «То было лишь выживание, не более, для очаровательной синеглазой княгини Масальской», которая заявляла, что является кузиной царя, и признавала, что поначалу работать было очень нелегко – «видите ли, я же раньше ни в чем не нуждалась». В конце визита Коллинз пришел к заключению, что угнетающая обстановка этой эмигрантской русской мастерской «таит в себе, совсем близко к поверхности, стоит только поскрести, истинную трагедию человеческого сердца»⁵⁹.

Со временем Мария Павловна учредила собственный бренд, «Китмир»[27], при финансовой поддержке мачехи, княгини Палей. В августе 1923 года Мария переехала в большой дом – номер 7 по улице Монтень, – где над входом красовалась вывеска золотыми буквами Maison Kitmir. Снова у нее работали русские эмигрантки – вышивали изысканные сумочки, кушаки и шали, – эксклюзивно для Шанель⁶⁰. Ее свояченица княжна Мария Путятина тоже добилась успеха со своей шляпной мастерской – «Шапка» – на улице Сент-Оноре, где делались прекрасные шапочки-колокольчики, «клоши», представленные в парижском издании «Вог» на княгине Трубецкой. В 1926 году эксклюзивный контракт Марии Павловны с Шанель закончился, и теперь ее изделия покупали почти двести модных домов, так что ее персонал вырос на пятьдесят вышивальщиц-француженок, сидевших за машинками. Русские соотечественницы, которых она считала «непревзойденными по мастерству», занимались только тонкой ручной вышивкой⁶¹.

Во второй части репортажа о русских эмигрантах в Париже, «городе беженцев», Фредерик Л. Коллинз посещает салон «Итеб» на улице Рояль. Владелицей салона была баронесса Елизавета Гойнинген-Гюне, а название являлось перевернутой наоборот кличкой ее питомицы, Бетти. Баронесса была дочерью американки Анны ван Несс Лотроп, а та, в свою очередь, дочерью бывшего американского посла при дворе Александра III. Анна вышла замуж за члена русского дворянского рода Гойнинген-Гюне и родила троих детей: Бетти, Елену и Георгия. Семья лишилась всего в революцию и в 1918 году эмигрировала в Лондон, где Бетти и Елена, как многие другие русские девушки дворянского происхождения, занялись вышивкой⁶². Бетти недолгое время была замужем за бароном Врангелем – братом белогвардейского генерала – и продолжала пользоваться его именем и связями, хотя успела выйти за британского офицера, полковника Чарльза Баззарда. При финансовой поддержке Чарльза она решила открыть в Париже модный дом, начав со скромной квартирки на левом берегу, где давала работу представительницам первой русской эмиграции. К 1922 году она переехала в более престижный особняк на улице Рояль. Ее брат Георгий, художник, рисовал для дома «Итеб» рекламу, публиковавшуюся в журналах, а также разрабатывал эскизы костюмов, эксплуатируя, вслед за «Китмиром», популярный славянский стиль⁶³.

Салоном «Итеб» управляла другая аристократка, княгиня Кугучева, о которой Фредерик Коллинз говорил, что она «продала последние украшения, чтобы купить продуктов и напечь пирожков, которыми торговала на улицах Константинополя с целью прокормить мать, старую няню и двоих малолетних детей, а также неустанно трудилась, раздавая одежду и еду беженцам до прибытия в Париж». Одной из лучших закройщиц салона считалась графиня Гурно, манекенщицами работали две другие русских аристократки. В салоне было установлено правило: сотрудницы должны жить только на зарплату, не теряя при этом достоинства⁶⁴.

Вот как получилось, что шитье, вышивка и плетение кружев оказались самым быстрым, простым и прямым путем выбраться из нищеты. В период с 1922 по 1935 год в Париже русскими эмигрантами было основано двадцать семь модных домов. Каждый в русской колонии – от самых высокопоставленных до самых низших ее слоев – знал кого-нибудь, занятного в модной торговле, и поденную работу легко можно было найти через объявления на доске в русской православной церкви на улице Дарю. К середине 1920-х в этой индустрии было задействовано более трех тысяч русских женщин⁶⁵. В их числе княгиня Лобанова-Ростовская (дом «Поль Каре» на улице Риволи); княгиня Урусова, управлявшая maison de couture в доме 108 на бульваре Осман, где изготавливались шляпки и вышивки для Уорта; дом «ТАО» на проспекте Оперы под руководством трех русских княгинь, названный по первым буквам их фамилий – Мария Трубецкая, Мария Анненкова и Любовь Оболенская; изысканное кружевное белье от дома «Хитрово»; мастерские графини Орловой-Давыдовой, «где пятнадцать титулованных дам занимались тонким шитьем для модной индустрии» под маркой «Мод»; швейные мастерские графини Бобринской на бульваре Флодрен; по соседству княгиня Шаховская с двумя дочерями, ютившиеся в единственной комнате в Версале, вышивали скатерти – «но не очень хорошо»⁶⁶. И это не считая множества незарегистрированных женщин, работавших сдельно на дому. Английский журналист Джордж Оруэлл в своем ставшем классическим романе «Фунты лиха в Париже и Лондоне» описывает русскую эмигрантку, которая жила в «крошечной сырой комнате» в убогом отеле «Труа Молино» – «ветхом мрачном пятиэтажном муравейнике, мелко порубленном дощатыми перегородками на сорок комнатушек», – которая «по шестнадцать часов в сутки штопала: носок за двадцать пять сантимов», пока «сынок, неплохо одетый, болтался из кафе в кафе Монпарнаса»⁶⁷. Французская писательница Анаис Нин вспоминала одну «настоящую русскую дворянку», которая шила для нее. Она была «тихая, очень воспитанная» и теперь, к вящему расстройству Нин, зарабатывала на жизнь шитьем. «Когда она приходила ко мне получать работу, – вспоминала Нин, – то просила, вместо того чтобы взять ее домой, остаться и шить у меня, просто чтобы побыть снова среди красоты и изящества, к которым привыкла в собственном доме»⁶⁸.

Список молодых русских аристократок, работавших теперь манекенщицами, был не менее впечатляющ. Модные дома обожали их, поскольку те были образованными, элегантными, с идеальными манерами и самое главное – отлично говорили по-французски.

Родители некоторых возражали против такого трудоустройства, считая его недостойным высокого статуса их дочерей. Но в действительности во французских модных домах очень ценили стройных тонкокостных русских девушек. Да и работа там была куда менее обременительной, чем на фабрике, к тому же модели зарабатывали гораздо больше официанток или продавщиц. Списки русских дам из «Санкт-Петербургского альманаха», украшавших теперь подиумы модных домов, можно продолжать бесконечно: это и баронесса Тизенгаузен, и две баронессы Меден, мадемуазель Носович, две княгини Оболенских, одна из дочерей генерала Лохвицкого, княгиня Эристова, княгиня Туманова, графиня Голенищева-Кутузова, мадемуазель Баженова, графиня Граббе, мадемуазель Бобрикова и даже одна из дочерей Ольги Палей, Наталья, добившаяся, пожалуй, наибольшего успеха из всех[28]⁶⁹.

Истории русских дворянских эмигрантов, борющихся за жизнь, пользовались спросом в европейской и американской прессе. О, сколько там было маленьких трагедий! «Графиня Л.», некогда звезда русского двора, теперь старается прокормить «свою слепую мать и мужа-инвалида, работая маникюршей и торгуя шелковыми чулками». Или «графиня О.», некогда невероятно богатая, «кормит семью, расписывая фарфор для больших парижских магазинов и подносы в русском стиле на заказ». Графиня, подруга Феликса Юсупова, работает мойщицей в бане, а ее муж там же гардеробщиком⁷⁰. «Татлер» восхищался тем, как «решительны и отважны» эти русские аристократки; как «некая очаровательная княгиня» живет в дешевом отеле, где «рисует пейзажи на бархатных шляпках на заказ для галантерейщиков», но даже в этой плачевной ситуации остается «гранд-дамой» и «принимает у себя кружок русских подруг, которые, преисполненные достоинства, пьют у нее чай (без сладкого), пока хозяйка продолжает работу. Новые бедняки Парижа, таким образом, отнюдь не сидят без дела»⁷¹.

В конце своей серии статей о судьбах русской аристократии в изгнании Фредерик Коллинз признавал, что даже не представлял себе масштабов эмиграции – или «хегиры», как он ее назвал, – и ее последствий:

Коллинз не мог не восхититься мужеством и смирением бывших аристократов, с которыми повстречался, ведь те, по крайней мере большинство, продолжали «держать голову высоко и глядеть вперед, изгнанные, но не напуганные!»⁷². Тем не менее выжить в Париже в начале 1920-х было нелегко, а среди объявлений о найме на работу очень мало встречалось таких, где могли понадобиться навыки, которыми обладали легионы бывших русских военных, умевших разве что водить машину. Ничто не описывает плачевного положения первых русских эмигрантов в Париже лучше, чем ходившая повсюду присказка: «Чтобы прокормиться, мужчины водят такси, а женщины шьют»⁷³.