Разум не посещает нации, лишенные памяти.

В споре между Женей Альбац и Зинаидой Миркиной я на стороне автора статьи «Дьявол начинается с пены на губах ангела» (Новая газета, № 88, 27.06.2014). Нельзя «вычеркнуть из памяти и сознания это время… „вычеркнуть“ и всех нас, тогда живых», настаивает автор упомянутой статьи Зинаида Миркина. Нельзя, ибо, не осмысливая советское прошлое, не сделав моральные выводы из растянувшегося на семьдесят лет советского эксперимента, невозможно и сегодня стать полноценной в моральном отношении нацией.

Правда, скажу сразу, мое личное понимание причин, побуждающих нас не забывать о советских идеалах и советском семидесятилетии, отлично от того, с чем связывает Зинаида Миркина в первую очередь память об истории большевистского СССР. Я лично, вслед за модным ныне в России Николаем Бердяевым, полагаю, что русские никогда не станут в духовном отношении полноценной нацией, пока, как он говорил, «не узрят в большевистском социализме образ сатаны», пока русские «не вернутся на свою родную землю, пока не поймут, что каждый максималист есть убийца». На мой взгляд, именно для распознания в идеалах и в теории социализма источников наших бед и страданий нам необходимо помнить и знать и советскую историю, и советскую идеологию.

Но Зинаида Миркина, напротив, в отличие от меня, полагает, что пора отделить мотивы, идеалы, веру Ленина, верных ленинцев от «дел ленинской революции», которые, с ее точки зрения, «действительно страшны». Зинаида Миркина настаивает на том, что истинная вера ленинцев – это одно, а то, «что Октябрьская революция была бедой для России», – это совсем другое. Зинаида Миркина настаивает, что даже такой фанатик, как Ленин, тем более «идеалисты и романтики», пошедшие за ним, были в духовном отношении выше, чем «прагматик Сталин».

Конечно, сопереживание советской истории является делом сугубо индивидуальным, особенно для нас, для старшего поколения, у которого все главное в жизни связано с СССР, с советской историей. Но сегодня уже не начало девяностых, а середина второго десятилетия XXI века, когда нам на самом деле угрожает не столько очернительство Ленина и большевизма, против которого восстала Зинаида Миркина. Нам угрожает не то, как она говорит, что Ленина воспринимают как «исчадие ада», а, напротив, идеализация Ленина и его революции, идеализация СССР как великой сверхдержавы, идеализация большевизма. Сегодня, уже в новой, посткрымской России, не принято говорить о «страшных делах» ленинского Октября, о преступлениях большевизма и ленинской, сталинской гвардии. Сегодня, напротив, принято бороться с так называемым «очернительством» советской истории. Поэтому я убежден: историю нельзя вычеркнуть из памяти, ибо нам, в конце концов, надо узнать правду о советском семидесятилетии, нам пора доказать, что дело не в том, что великую идею социализма испоганили, как сегодня считает вместе с Зинаидой Миркиной подавляющая часть интеллигенции, а в том, что эта идея изначально несла в себе смерть и разрушение.

Согласен с Зинаидой Миркиной, что после присоединения Крыма мы живем в другой в духовном отношении России, когда идейная и политическая инициатива переходит к тем, кого она называет «фанатичными националистами», переходит к тем, кого сейчас принято называть «сверхдержавниками». И нельзя не видеть, что чем теснее связывают нынешние сверхдержавники свое представление о русском мире с советским миром, тем спокойнее они относятся к тому, сколько умрет тех несчастных, кто поверил им, что они приведут Донбасс в Россию. Поразительно, но оправдывается предвидение русских мыслителей о том, что чем сильнее у революционеров вера в счастливое будущее (в данном случае – вера в то, что все русские вернутся «домой», под крыло Москвы), тем безразличнее они к мукам тех, кто страдает, умирает на пути к этому будущему русскому счастью.

По логике Зинаиды Миркиной, надо искать позитивное и высокоморальное в любом фанатике, раз у него есть чистая вера. Но как быть с тем, что дела нынешних фанатиков-сверхдержавников, которые предлагают Путину не ограничиться присоединением Крыма к России, а идти в Донбасс и бросить вызов «господствующему ныне миропорядку» (Олег Немецкий), могут обернуться настоящей катастрофой.

Зинаида Миркина так и не выяснила, в конце концов, свое отношение к «фанатичным националистам». Но все факты говорят о том, что чем больше они занимают места в сводках наших новостей на телевидении, тем чаще на его экранах появляются кадры с телами убитых, картины разрушенных домов, тем больше наши умы занимает своеобразная поэзия смерти.

Симфония смерти как советский гимн

Вспомните, чем отличалось советское, выросшее из революции, из гражданской войны, сопереживание жизни, действительности! Конечно же, поразительным, спокойным восприятием смерти, и не только чужой, но и своей. Еще в начале пятидесятых мы, пионеры 1941 года рождения, пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это!». И, на мой взгляд, правы те, кто видит в идее коммунизма прежде всего поэзию смерти. И ведь, действительно, больше всего воодушевления, взлета общего чувства вызывало вот это: «как один, умрем…» И, на мой взгляд, ужас, трагедия состоит в том, что это воодушевление от созерцания смерти, от сопереживания своей возможной смерти, характерно не только для молодежи Гражданской войны и тех, кто рвался на передовую во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, но и для многих представителей нынешнего посткрымского патриотизма. Привычное, родное – «лишь бы не было войны», – с чем советские люди покидали в 1991 году СССР, у многих сегодня сменяется желанием созерцать, быть рядом со смертью. Наши государственные СМИ, сумевшие вернуть сознание людей на семьдесят лет назад, ко временам войны с фашистской Германией (для этого понадобилось только на место гитлеризма поставить «бандеровскую Украину», на место фашистов – «киевских карателей», а на место советского солдата – ополченца ДНР), одновременно вернули нам образ смерти в качестве доминанты мыслей. Но ведь образ смерти, гибели людей, конечно, во имя великой цели, как раз и был сердцевиной советского сопереживания действительности.

Нельзя не обратить внимание на то, как легко за несколько месяцев украинского кризиса к нам вернулось чисто советское восприятие жизни и смерти. После бескровного, действительно бескровного присоединения Крыма к РФ как-то неожиданно, впервые после октября 1993 года, снова проснулась, напомнила о себе кровавая мистика нашей национальной истории. Тема количества погибших как-то сама собой стала доминирующей в сводках телевизионных новостей. И здесь все один к одному: тела погибших под завалами после артобстрелов в Луганске и Донецке, поиск тел погибших после катастрофы в московском метро и, наконец, поиск тел погибших пассажиров малазийского Боинга, случайно прикоснувшегося к боям за русскую правду. И не менее страшно, что в эти дни победы смерти над жизнью образ России в глазах всего мира связался с лицами каких-то странных, не очень вменяемых людей, с лицами пришедших к нам из преисподней Гиркина-Стрелкова, Бородая, с лицами людей, которые не скрывают, что они всю жизнь мечтали умереть за Россию и что им не жалко жизней тех, кто встал под из знамена. И самое страшное, что в современной России не только утратившая инстинкт самосохранения власть, но и подавляющая часть интеллигенции не понимает, что нельзя героизировать людей, которые сознательно ищут смерти и у которых так много пены на губах. Ведь на самом деле они ищут смерти и для тех, кого они соблазнили героикой войны, ищут смерти для России.

Можно ли совместить христианское «не убий»

с революционным «к топору зовите Русь!»?

Я откликнулся на заметки Зинаиды Миркиной, ибо удивился ее попытке доказать, на мой взгляд, невозможное: что можно одновременно нести в своей душе совесть и руководствоваться иезуитским «цель оправдывает средства», что можно сочетать ставку на топор с совестью. Ведь она не просто оценивает ленинский Октябрь как национальную катастрофу, пишет, что «ленинская революция открыла ящик Пандоры, что дела ее были страшны», но и признает, о чем не принято говорить в современной России, что Ленин по отношению к названному иезуитскому принципу ничем не отличается от Гитлера и от Сталина. Вот такая история. С одной стороны, революционная практика по принципу «цель оправдывает средства», а с другой стороны, у одного и того же человека, как утверждает Зинаида Миркина, вера в счастливое будущее, равная совести. И для укрепления своей позиции Зинаида Миркина говорит, что вся интеллигенция XIX века, и прежде всего русская, как Ленин, большевики, считала, что «меч (топор, гильотина) – целитель».

Не все так просто. С одной стороны, Зинаида Миркина предлагает программу облагораживания души современного русского человека, программу, несущую в себе уроки семидесятилетнего советского эксперимента, «показавшего нам, что царство Божие на земле невозможно, пока не будет открыто царство Божие внутри нас», а с другой стороны, предлагает нам относиться к Ленину с уважением, как ко всякому «романтику», «идеалисту», как ко всякому фанатику. Предпринимается попытка доказать, что идеал обладает ценностью сам по себе и, соответственно, что человека можно принести ему в жертву. Но надо отдавать себе отчет, что подобная философия, оправдывающая преступления большевизма, оправдывающая гибель миллионов ни в чем не повинных людей, находится в противоречии со всей русской культурой, литературой и философией. Русская литература, русская общественная мысль еще с середины XIX века предупреждала увлекающуюся социалистическими идеями Европу, что «революционирование широких народных масс» приведет к «прискорбным последствиям». Уже Герцен видел, что на самом деле «идеал», цель «бесконечно далекая» – всего лишь «уловка», которая должна насторожить людей, предупреждал, что в красивой, бесконечно далекой цели, в сказке о «прекрасной жизни» на земле заключен одновременно приговор всем ныне живущим на земле. С далекой прекрасной целью надо быть осторожным, ибо она завораживает людей, лишает их инстинкта самосохранения, и все оборачивается упоением от саморазрушения. Предупреждение, что попытка переустройства мира на основе идеала обернется вселенской катастрофой, что сама философия коммунизма, утверждающая, что нет преступления, а есть только голодные, изначально обагрена кровью, уже позже в лице Достоевского, Владимира Соловьева и его последователей в лице веховцев становится, как сегодня принято говорить, мантрой, сердцевиной русской духовности. По этой логике, как известно, все русские мыслители в изгнании связывали освобождение России от коммунизма с окончательным освобождением русского человека от соблазнов коммунистического идеала, с осознанием, что нет большей ценности, чем человек, живущий сегодня на земле, его заботы, радости. Да, именно Герцен настаивал, что цель для каждого поколения – оно само. Природа не только никогда не делает поколения средствами для достижения будущего, но она вовсе о будущем не заботится.

Так вот. Меня крайне удивило, что Зинаида Миркина, которая по-веховски, точно так, как, к примеру, Николай Бердяев, Семен Франк, оценивает ленинский Октябрь как катастрофу, пишет, что «ленинская революция открыла ящик Пандоры», что дела ее были страшны, что у Ленина, Сталина, Гитлера действительно общим было «цель оправдывает средства», в то же время полагает, что Ленин и его ленинская гвардия несли в себе совесть, что, несмотря на то, что «они убивали, сносили храмы», они были идеалистами и романтиками, несли в себе настоящую, истинную веру. И, в соответствии с этой логикой, противопоставляет идеализм и романтизм Ленина безверию прагматика Сталина. Зинаида Миркина считает, что присущая большевикам, Ленину вера в то, что меч (топор, гильотина) – учитель, была верой всей интеллигенции XIX века.

Меня позиция Зинаиды Миркиной удивила, ибо я никак не могу совместить разумом, конечно, своим разумом, ее близкую моим убеждениям программу оздоровления России с ее идеализацией Ленина. С одной стороны, характерное для Зинаиды Миркиной убеждение, что идеал обладает ценностью сам по себе и, соответственно, что человек, по настоящему верящий в этот идеал, подчиняющий ему свои действия и поступки, недоступен для морального осуждения, «не был исчадием ада». Но, с другой стороны, все надежды на реабилитацию христианской морали, на восстановление различий между добром и злом, на освобождение от того же ленинского «нравственно все, что служит делу коммунизма». Речь в данном случае идет о том, чтобы совместить ценности Чернышевского с ценностями Достоевского.

Я не хочу возвращаться к бесконечному, идущему еще с шестидесятых спору о том, кем был Сталин: верным ленинцем или циничным прагматиком, который во имя укрепления своей власти изменил идеалам Октября. Мне думается, что шестидесятник Михаил Гефтер, сказав еще в конце восьмидесятых, что любой ленинец, верящий, как марксист, что «существуют толчки истории», толкающие человечество в сторону коммунизма, должен понять, что если бы Сталин не вернулся в начале тридцатых к «громаде военного коммунизма», не начал бы силой внедрять в жизнь принципы коммунистической организации труда, государственной коммунистической идеологии, то от дела Ленина, идеалов Октября ничего бы не осталось. Россия нэпа постепенно вернулась бы в досоветское прошлое. Именно по этой причине, обращал внимание трезвый и последовательный Михаил Гефтер, нельзя не быть сталинцем, будучи ленинцем. Не говоря уже об очевидном, что в методах строительства социализма в СССР во время Сталина не было ничего, чего бы не было в больших или меньших размерах во времена Ленина. Разве не ленинец, соратник и близкий к вождю Георгий Зиновьев утверждал, что с теми десятью процентами населения, «которым нам нечего сказать, нам придется расстаться»? Разве не ленинец Бухарин придумал «логистику» концентрационного лагеря, которую переняли у большевиков гитлеровцы? Кстати, еще до появления шестидесятников Николай Валентинов, специально исследовавший философию и психологию Ленина, большевизма, сказал в своих мемуарах: «…из централизма Ленина выросло… государство концентрационных лагерей». Речь шла об СССР времен Сталина.