Это проницательный анализ, и он вводит метод дешифровки формальных принципов на пересечении «Мифологий» и «S/Z».
Филипп Ребероль уехал в марте 1949 года, как и многие французские чиновники. Некоторые из этих вынужденных отъездов влекли за собой человеческие драмы, о которых Барт упоминал в своих письмах, когда все еще пытался разобраться с «проблемой румынских мужей, вынужденных остаться на месте». На своих постах оставались только сам Барт, назначенный культурным атташе, Поль Прие, бывшая директриса Начальной французской школы, Пьер Дилан, бывший секретарь, мадам Расья и Ажи-Эдуан, секретари, поделившие между собой библиотечную работу, подготовку книг и оборудования к вывозу во Францию. Барт пытался найти способ не позволить 45 000 томов во французских библиотеках в Румынии сгинуть бесследно. 12 000 останутся на своем месте (но можно было резонно беспокоиться за их будущее), некоторые отправят назад, а остальные он поручит тем, кому доверяет, с тем чтобы их давали почитать студентам в частном порядке. Среди этих людей фигурирует профессор французской филологии университета города Яссы и декан факультета Ион Попа, с которым Барт впоследствии поддерживает переписку, сохранившуюся в архивах института. В письме от 11 марта 1949 года Попа благодарит Барта за отправку «прекрасных французских книг» и поздравляет его с назначением на должность культурного атташе, не сомневаясь, что он сможет продолжить культурное сотрудничество между двумя странами, «вдохновленное нашей общей прогрессистской идеологией». В письме от 3 июня 1949 года Барт оговаривает условия своего дара: «Отдаю вам книги в полное распоряжение с единственным условием, чтобы ваши студенты в частном порядке пользовались ими каждый раз, когда это будет возможно, и чтобы вернуть их позднее на семинары по французскому, когда позволит ситуация». В июле Попа поблагодарил его за передачу 96 книг и выразил надежду, что Барт сможет остаться в Румынии. Но через несколько месяцев положение Барта и его матери ухудшилось. Как и все дипломаты и сотрудники миссии, он не имеет права передвигаться по стране, кроме Предяла и Синаи, расположенных между Бухарестом и Брашовом (с августа ему запретят ездить и туда). Он борется за возможность получить удостоверение личности для персонала – чтобы их признали официальными лицами дипломатической миссии, что дало бы им свободу перемещения. Еще у Барта большие проблемы с получением карточек на питание, и он боится, что ему не выдадут визу для поездки в отпуск. Прошлым летом он смог поехать домой, но теперь сильно сомневается, что это получится, хотя он устал от страны и жалеет, что садовник даже не посадил розы в саду. Он чувствует себя пленником и мечтает о других городах. Ему намекают на Рим, который кажется ему гораздо свободнее. Александрия – тоже возможный и желанный горизонт.
Часть его работы состоит в том, чтобы защитить опустошенный особняк «не столько от румынской реквизиции, сколько от роя французской саранчи (колония, пожирающая глазами заманчивую добычу: пустые комнаты, стулья, столы, кровати и т. д.)»[379] и организовать вывоз материальных ценностей: книг, трех роялей, столового серебра, белья, киноаппаратуры, пластинок… Есть также картины, предоставленные институту во временное пользование Управлением по государственному имуществу: Вламинк, Боннар… Все это заняло почти целое лето. «Это агония, которую длят главным образом для того, чтобы дать смерти делать свое дело»[380]. 21 июля наконец пришел приказ об окончательной высылке, когда его уже никто не ждал. Как ни странно, имени Барта в нем нет: это могло означать, что румынское правительство оставляет его в должности культурного атташе. Он не видит никаких препятствий к этому, поскольку его жизнь более чем сносная, несмотря на обстоятельства: мать и близкие друзья рядом, у него счастливая любовная жизнь. Но похоже, что эта передышка продлится недолго. Барту по-прежнему не выдают карточки на питание и не разрешают свободно перемещаться. Его отъезд назначен на сентябрь, и он принимает меры, чтобы ускорить свое назначение в Александрию. Он возвращается на машине, брат встречает его в Вене, чтобы сменить за рулем. Перед отъездом Барт прощается с публикой на последнем концерте. «Сегодня я обращаюсь к вам в последний раз в обозримом будущем, поскольку румынское правительство потребовало депортации всех сотрудников миссии, имевших отношение к Французскому институту, включая культурного атташе и его шестерых коллег. Они уехали на прошлой неделе, а я покидаю Румынию через несколько дней». Библиотеку передали Маргарете Петреску, которой Барт полностью доверяет, а институт – другим румынским чиновникам, которые, возможно, не будут так уж стараться сохранить его дух. Менее чем через год, в марте 1950 года, репрессии и цензура коснутся и румынского персонала, особенно преподавателей. Двадцать из них будут арестованы за сотрудничество с врагом.
Остается выяснить, как изменилось его отношение к марксизму после такого опыта… Но Барт пока ничего не говорит по этому поводу.
Вдали от Парижа (2). Александрия
После беспокойного и в чем-то болезненного события (один из его самых близких друзей, Дан, совершил самоубийство весной 1949 года) Барт не слишком стремится жить в Париже. Он хочет любой ценой остаться в системе французских экспатриантов, поскольку это приносит ему надежный доход и социальную стабильность. Не то чтобы ему предлагали очень престижные должности, но по сравнению с тем, что ожидает его во Франции, это можно назвать признанием: надбавка за работу за границей неожиданно увеличивает покупательную способность, особенно в экономически менее развитых странах, таких как Румыния или Египет; факт принадлежности к дипломатическому персоналу, пусть и второстепенной его части, позволяет посещать самые признанные культурные круги, как на местном, так и на национальном уровне. Одним словом, Барт рассчитывает на Ребероля и его новые связи в этом мире, желая, чтобы тот ему помог. Через два месяца он летит в Египет, в этот раз без матери, которая остается с Мишелем Сальзедо в Париже, и селится неподалеку от дома Шарля и Анны Сенжвен, занимает две комнаты в частном доме и ходит обедать к друзьям, с которыми познакомился с Румынии.
В 1949 году положение французского языка в Египте все еще завидное, хотя египтяне пытаются постепенно получить контроль над французскими школами, а язык начинает испытывать серьезную конкуренцию со стороны английского. Жан-Клод Шевалье нашел в архивах Министерства иностранных дел следующие данные, собранные послом Арвангой 17 апреля 1948 года: «Во французских учебных заведениях обучается 34 887 учеников, из них 4746 – в средних, 1090 – в технических, 2051 – в профессиональных, 14 000 – в начальных и 13 000 – в детских садах. Для сравнения: в египетской системе образования в 1948 году обучаются 48 000 учеников в средней школе и 44 000 – в подготовительной»[381]. Обучали главным образом египтян, особенно евреев и греков, которых в Александрии было немало, а также местных французов. Барт в основном преподает французский, но также организует вместе с Шарлем Сенжвеном и Греймасом доставку в Египет книг для учащихся. В архиве есть письмо от 8 июня 1959 года, в котором министерство просят прислать около ста современных книг (романы, а также «Логический трактат» Пиаже); через год Морис Кув де Мюрвиль, посол с 1950 по 1954 год, потребует создания французской библиотеки в Египте. Ситуация шаткая, как и в Румынии, но по другим причинам. Она оставляет много возможностей для приложения энергии, для гибкости, встреч, обстоятельств. Возникают другие пути раскрытия мысли, нежели те, что дают университеты во Франции. И Барт, как и его товарищи, пользуется этим неустойчивым миром.
Клод Шевалье нашел в архивах Министерства иностранных дел следующие данные, собранные послом Арвангой 17 апреля 1948 года: «Во французских учебных заведениях обучается 34 887 учеников, из них 4746 – в средних, 1090 – в технических, 2051 – в профессиональных, 14 000 – в начальных и 13 000 – в детских садах. Для сравнения: в египетской системе образования в 1948 году обучаются 48 000 учеников в средней школе и 44 000 – в подготовительной»[381]. Обучали главным образом египтян, особенно евреев и греков, которых в Александрии было немало, а также местных французов. Барт в основном преподает французский, но также организует вместе с Шарлем Сенжвеном и Греймасом доставку в Египет книг для учащихся. В архиве есть письмо от 8 июня 1959 года, в котором министерство просят прислать около ста современных книг (романы, а также «Логический трактат» Пиаже); через год Морис Кув де Мюрвиль, посол с 1950 по 1954 год, потребует создания французской библиотеки в Египте. Ситуация шаткая, как и в Румынии, но по другим причинам. Она оставляет много возможностей для приложения энергии, для гибкости, встреч, обстоятельств. Возникают другие пути раскрытия мысли, нежели те, что дают университеты во Франции. И Барт, как и его товарищи, пользуется этим неустойчивым миром.
Его жизнь протекает совершенно иначе, чем в Бухаресте. Барт может передвигаться гораздо свободнее, и у него гораздо меньше технических и административных обязанностей. В ноябре он поедет смотреть на пирамиды, в феврале отправится в Асуан и Верхний Египет: позднее он скажет, что это лучшее воспоминание об этой стране. Филиппу Реберолю, который назначен во Французский институт в Лондон, он признается, что чувствует себя хорошо: «У меня теперь довольно уютная квартира в тихом районе, с садами; у меня есть прислуга и свободное время: девять часов занятий в неделю, не требующих никакой подготовки; обучение языку имеет преимущество перед любой литературой; оно устраняет мучительные вопросы идеологии»[382]. Если в Румынии он писал очень мало, захваченный новизной и новыми обстоятельствами, занятый многочисленными практическими заботами и составлением отчетов, столь же нескончаемых, сколь и необходимых, то в Александрии он находит душевный покой, благоприятствующий его занятиям Мишле и созданию новых статей. Там он, в частности, написал кроме нескольких рецензий свою первую большую статью об историке, опубликованную в
В Александрии происходит одна из самых важных встреч в жизни Барта – с Альгирдасом Жюльеном Греймасом. Впервые равенство работает на столь многих уровнях: принадлежность к одному поколению, маргинальность, любовь к теории.
Это знакомство не связано ни с друзьями отрочества, ни с кругом общения в санатории; оно обязано одновременно и обстоятельствам, и выбору; предшествующие пути двух персонажей дают им сразу множество причин для крепкой дружбы. Греймас принадлежит к научной группе, образовавшейся в Париже сразу после войны, чьи участники называли себя группой «неагрегированных» и собрались вокруг Шарля Брюно, заведующего кафедрой французского языка в Сорбонне. По сравнению с «агрегированными» «неагрегированных» объединяет ряд особенностей, которые позволяют Барту, так сказать, «агрегироваться» в их ряды: во-первых, они – лиценциаты, поскольку не могли пройти агрегацию, будучи иностранцами или имея ограничения по здоровью; они взялись за диссертации в университете, будучи в крайне стесненном материальном положении, что вынуждает их искать работу за рубежом. Таков, например, случай Мишеля Бютора в этот период. «У них очень посредственный капитал, во всех смыслах этого слова. Но они поддерживают друг друга и вместе проводят каникулы»[385]. Вторая особенность группы – в более легких темах, чем те, которые обычно даются «агрегированным», так что участники часто занимаются лексикологическими исследованиями. Наконец, у них очень пестрые карьеры. Родившийся в 1917 году в России, но литовец по национальности, Греймас перед войной стал лиценциатом в Гренобле, а затем вернулся в Литву во время войны, кое-как продолжив обучение в Каунасе. После войны он заявил тему диссертации о лексике под научным руководством Брюно и вел более чем скромное существование, вместе с женой работая над «Общим инвентарем французского языка» Марио Роке, для которого они делали лексикографические карточки. Когда Барт с ним познакомился, он был (с 1949 года) доцентом филологического факультета в Александрии – и он останется там до 1958 года. В возрасте 31 года он только что защитил в Сорбонне под руководством Шарля Брюно диссертацию, которая называлась «Мода в 1830 году. Попытка описания вестиментарного словаря на примере модных журналов того времени». Он применяет в ней лексикологический метод Жоржа Маторе, с которым познакомился в Литве при ужасных обстоятельствах, и они сразу же вместе опубликовали «Метод лексикологии: к вопросу о нескольких последних тезисах», а затем в 1950 году – «Метод лексикологии, II»[386]. Нет сомнений, что Барт помнил об этих работах, когда начал собственные исследования в этой области в начале 1960-х годов. Сильный литовский акцент Греймаса не дает забыть о его происхождении, хотя он и не пытается это скрыть: статус иностранца повсюду, куда бы он ни приехал, и своеобразие дискурса позволяют ему достигать решающего для теоретических исследований уровня обобщения. Они с Бартом вели долгие разговоры о литературе, и Греймас заставлял его читать работы по лингвистике, особенно Соссюра и Ельмслева[387] (последнему Барт предпочитал Брёндаля), а также Мерло-Понти, который ему «кажется во многих отношениях – с учетом личного тона автора и многочисленных совпадений идей – продолжением соссюрианской мысли»[388], и Леви-Стросса. Влияние Греймаса и Барта было обоюдным. Греймас говорит об этом в статье в журнале
Вокруг двоих друзей и Шарля Сенжвена, который, видимо, был для них философским авторитетом, формируется активная дискуссионная группа. Они встречаются каждую неделю у доктора Салама, который слушал лекции Хайдеггера, как сказал Греймас Пьеру Онкреве и Жану-Клоду Шевалье[390]. Это был «своего рода философский клуб: социологи, психологи, философы. Единственной возможной темой, общей для всех, была эпистемология, условия познания. В течение семи лет почти каждую неделю мы занимались александрийской эпистемологией»[391]. Среди участников также были Жан Марго-Дюкло, ученик Мосса, Бернар Клержери, философ, Франсуа Неэль, который станет потом советником по культуре. Они читают Якобсона, датских лингвистов, Леви-Стросса, а позднее и Лакана. Когда Барт показал Греймасу статью о Мишле и упомянул о диссертации, Греймас ответил: «А Соссюр?» Чтение книг Соссюра, которые дал ему Греймас, стало решающим фактором, структурирующим последующие годы письма. Сформировавшееся сообщество дало такую опору для проектов и идей Барта, когда он сражался с методологическими проблемами – ему не хватало книг и не удавалось соединить вместе исторический и структурный методы, – что он начинает видеть спасение в лингвистике. 1 апреля 1950 года он написал Реберолю:
Молодой литовец, преподающий здесь, Греймас, который имеет докторскую степень, настаивает на том, чтобы я переделал – он говорит, что это не составит труда, – мою диссертацию в лексикологические исследования, под прикрытием чего я мог бы заниматься любыми исследованиями, какими захочу, и это принесет мне самым скорейшим образом кафедру во Франции, поскольку по филологическим дисциплинам большой недобор кандидатов. На более глубоком уровне это поможет наконец найти порядок позитивных исследований, негипотетический способ заниматься социологией через язык… давняя мечта. Я много обсуждаю с ним все это.
Греймас же вспоминает:
Я говорил ему: «Чушь, литература, это невозможно». Я стал продавать ему лингвистику. В Александрии мы оба были достаточно изолированы. Французы представляли собой колонию вишистов, которые прибыли во время войны, когда французский флот укрылся в Александрии. Они утверждали, что стали марксистами, коммунистами. Барт приехал из Румынии, где коммунисты закрыли институт; египтяне нашли у него следы туберкулеза; нужно было проверяться; он уехал в конце года. После этого мы не расставались лет двадцать или около того[392].
Барт был полон решимости, он хотел преподавать в высших учебных заведениях; он не желал больше кочевать «из одной фашистской страны в другую, лишенный какого-либо материала для критических исследований, соизмеримых с жизнью, часть которой уже прошла»[393]. Так что ему придется продумать стратегии: предложение Греймаса показалось ему довольно эффективным, даже если не помогло самому Греймасу получить работу.
Таким образом, 1949/50 учебный год, проведенный в Александрии, важен для последующего периода, для институционального выбора и научной реализации. Барт давно понял, что ему нелегко будет получить должность в университете, но теперь он встретил людей, находящихся в таком же положении, борющихся за существование вопреки всему, стремящихся превратить свою маргинальность в источник силы. Александрия дала статусу оттесненного на обочину одиночки опору в сообществе. Если еще точнее, отношения, завязавшиеся с Греймасом, привели к целому ряду важных решений: на академическом уровне Барт решил отказаться от начатой с Пинтаром диссертации и обратиться к лингвистике; на уровне письма он решил применять свое критическое мышление к материальности языка, искать идеологию в ритмике слов и фраз. Египетские знакомства не просто представляют лингвистический поворот в мысли Барта; они придают его письму более философское направление. Утверждается и обнажается мысль структурированная и абстрактная, конструктивный метод.
Письмо: министерство и «Нулевая степень»
Барт вернулся в Париж, когда ему не продлили контракт в Александрии из-за проблем со здоровьем. Его назначили на должность редактора в Генеральной дирекции по культурным связям (RC) Министерства иностранных дел. Ему поручено заниматься вопросами преподавания «французского языка как иностранного», специалистом по которым он стал за два срока, проведенных на службе за пределами Франции. Все его рабочие дни проходят в здании министерства на набережной Орсе, и его офисный график оставляет мало времени для письма. То, что он выполняет функции «писаря», как это раньше называлось в конторах, не способствует работе над собственными проектами. Хотя работа его не раздражает, Барт разрывается между необходимостью иметь средства к существованию и желанием найти место, которое лучше бы соответствовало ему символически и интеллектуально. Из-за этого он становится вялым и слабовольным. Он мечтает о более свободной работе, которая оставляла бы ему как можно больше времени и позволила бы погрузиться в аскезу на три года, необходимых, чтобы закончить диссертацию. Барт подает заявление на пост в Кембридже с начала 1951 учебного года. Он получает эту должность в июне, но в конце концов отказывается, к большому огорчению Робера Давида, который надеялся получить его место в министерстве. Барту кажется, что пришла пора добиться чего-то во Франции, иначе будет слишком поздно. Вероятно, бессмысленно искать географическое решение в побеге. Выход, если он и есть, по сути дела, психологический. Немного позже, в декабре 1951 года, на горизонте появляется еще один пост преподавателя, на этот раз в Болонье, но ничего не выходит. В 1952 году заявка Барта на работу в педагогической миссии ЮНЕСКО в Ливане на пару лет, прекрасно оплачиваемую и интересную, тоже отклонена: «Мою кандидатуру поддержала дирекция (это была ее идея), все меня благословили и поддержали (Жокс, Байон, Люсе, Абрахам и Бизо), но делегат из Ливана, по-настоящему лицемерный священник (монсеньор Марун), выбрал другого кандидата»[394]. Барта охватывает ощущение неспособности творить, и он приписывает причину своей административной должности, потому что видит, как меняется жизнь его товарищей в отличие от его жизни, в которой ничего не созидается. Приехав в Париж, Греймас – после возвращения Барта живущий со своей женой в отеле на улице Сервандони, когда у него случаются каникулы в столице, – представляет Барта Жоржу Маторе, с которым уже давно сотрудничает. Именно благодаря Маторе он стал работать над «Инвентарем» Марио Роке, и с ним же напишет книгу, которая станет больше чем учебником: «Метод в лексикологии», который выйдет в издательстве
Барт надеется, что Маторе поможет ему с постом ассистента в своей лаборатории структурной лексикологии, где нужно будет обрабатывать множество изданий, чтобы вручную составить огромную базу данных, стараясь не отделять структурализм ни от значения, ни от истории. Это полемическая программа, противостоящая некоторым абстрактным и даже механистическим тенденциям в структуралистской лингвистике, которую Маторе излагает в предисловии к «Методу в лексикологии»[395]. Барт рассчитывал получить ответ в июне 1951 года, но и в октябре новостей так и нет. К счастью, новость о стипендии на этот проект наконец пришла в ноябре («лучшее, на что я мог надеяться последние два года»[396]); у него освобождается время, и он может рассчитывать, что закончит диссертацию за три года. Маторе советует ему тоже записаться к Шарлю Брюно, знаменитому диалектологу, продолжающему дело «Истории французского языка» Фердинанда Брюно. Тема, близкая теме Греймаса по методу и исследуемому периоду, называлась «Словарь отношений между государством, хозяевами и рабочими в период с 1827 по 1834 год, составленный на основе законодательных, административных и академических текстов». В последующие годы Барт регулярно ходит в Национальную библиотеку на улице Ришелье, чтобы обработать книги по истории рабочего класса в XIX веке. Архивы до сих пор хранят следы его упорной работы. Барт ищет альтернативный метод, который позволил бы ему не тратить время на рабский труд по кропотливому изучению текстов. Он пишет карточки на розовой копировальной бумаге или на желтых листах, разрезанных на четыре части. В верхней части карточки обычно стоит имя автора, слева – дата. В нижней части находится условный номер в каталоге Национальной французской библиотеки. Он делает также списки «значимых слов», вещей, за которыми надо «проследить», например: