Вдали от санатория

Вернувшись из череды санаториев и лечебниц, с осени 1946 года и до выхода первой книги в марте 1953 года, Барт завершает свою юность, пытаясь обеспечить себе будущее, не слишком далекое от того, на которое он надеялся подростком. В ноябре 1946 года ему тридцать один год. Он стремится наверстать упущенное время и одновременно найти свое место, в Париже или в мире. Ему нужно реализовать целый ряд стратегий – личных, социальных, философских, чтобы вписаться в интеллектуальный пейзаж своего поколения, утвердить свой голос, стать кем-то. Первая из этих стратегий, термин, который следует понимать настолько нейтрально, насколько это возможно, в том смысле, в каком его понимал Бурдьё, как совокупность практик или поз, нацеленных на легитимацию, – это марксизм. «В момент перемирия, – говорит Барт Жану Тибодо в интервью 1970 года, – я был сартрианцем и марксистом»[341]. Эту двойную веру, по меньшей мере вторую ее часть, он приобрел в санатории в ходе долгих дискуссий с такими же изолированными товарищами, как и он, но чей предыдущий опыт касался других необходимостей и других обязательств. Это особенно верно для Жоржа Фурнье (которого чаще звали по его кодовому имени в движении Сопротивления – Филипп). Туберкулез у него обнаружили не в юности; скорее всего, он заразился им в Бухенвальде. «Фурнье очень убедительно рассказывал мне о марксизме; раньше он работал в типографии, был троцкистским активистом, вернувшимся после депортации»[342]. Позднее Барт будет считать, что одной из причин его увлечения марксизмом были именно нравственная свобода, спокойствие, элегантная отстраненность Жоржа Фурнье.

Его товарищ, в отличие от него самого, происходил не из деклассированной буржуазии, а из народа; он сражался на стороне республиканцев в Гражданской войне в Испании, состоял в Сопротивлении, что бесспорно придавало ему определенный ореол; наконец, он был троцкистом и потому оказывался на периферии господствующего дискурса. «Так, случай свел Барта с особым и особенно соблазнительным воплощением марксизма: в общности, которую рождает болезнь, под тройным знаком народа, эпопеи и гетеродоксии»[343]. Барт утверждает, что особенно его очаровала сила диалектической мысли, которая предлагала рамки, структуру для анализа текстов. Письма этого времени полны прозелитизма и лиризма в том, что касается этого вопроса и возможностей конкретного применения марксизма во французской политике. Реберолю он пишет:

Барт доходит до того, что дистанцируется от экзистенциализма, который может обрести смысл и начать приносить какую-то пользу только начиная с «того момента»; и он всерьез задается вопросом о месте и роли интеллектуалов в этой революции. Если марксизм в конкретном выражении может быть политически эффективным, то его философский вклад менее понятен и более проблематичен. Барт часто говорил, что ему было скучно читать Маркса, особенно «Святое семейство» – он читал эту работу в Нефмутье-он-Брие и нашел ее слабой и наивной. Таким образом, личные документы того времени говорят о том, что не стоит преувеличивать эту его ангажированность, возникшую сразу после войны, в ней следует видеть скорее искания, чем глубокие убеждения (искания, которые обретут форму в «Мифологиях»), стратегическую программу, у которой много разных граней, а не полную и окончательную приверженность, тем более что Барту также претит любая форма государственного коммунизма. Роберу Давиду он пишет: «На коммунизм надеяться нельзя. Марксизм – да, возможно, но ни Россия, ни Французская коммунистическая партия в действительности не марксистские»[345]. В адрес Французской компартии произносятся очень жесткие слова: «жалкая», «занудная», «замечательно напыщенная». Эта критика, направленная на весь Коммунистический Интернационал, в более лирическом тоне присутствует в статье об «Описании марксизма» Роже Кайуа, опубликованной в Combat: «Для множества диссидентов, для которых марксизм продолжает быть личной судьбой, московский догматизм – уже не скандал: это трагедия, в разгар которой они пытаются, как античный хор, сохранить сознание несчастья, вкус к надежде и желание понять»[346]. Таким образом, он хочет, чтобы Франция не просто боролась против коммунизма во имя истинной Революции («есть другие способы не быть буржуазными»), но и способствовала «якобинизации социализма», созданию в стране чистой социалистической силы. Когда Робера Давида шокировало чтение марксистских экономистов, Барт призывает его думать «о человеке в „текущей жизни мира“ (выражение, взятое из Мишле)»; и «даже если социализм несовершенен, если пока ему не хватает людей, все равно это путь, по которому нужно идти тебе, как и мне, Давид». Хотя социализм представляется ему небуржуазным выбором, единственным, который может воплотить марксистскую мысль, его отказ от тактических союзов и партийного коммунизма тем не менее указывает, что и его желание конкретным образом включиться в марксизм, и его вера в его возможное применение в национальных и политических целях имели свои пределы. Он тоже ценит гетеродоксию и – слово, которое будет постоянно повторяться в текстах, опубликованных в этот период, – «диссидентство».

Начиная с осени 1946 года Барт изо всех сил ищет работу. Он устал от мелких редакторских работ и частных уроков, не приносящих ни статуса, ни достаточного дохода. Филипп Ребероль получил пост директора Французского института в Бухаресте, и в ноябре Барт обещал себе присоединиться к нему с разрешения доктора Бриссо, который счел его достаточно здоровым, чтобы он мог отправиться за границу[347]. Он хотел, чтобы его друг, который и так дал ему очень многое – утешение, поддержку, деньги, – нашел ему должность преподавателя в университете или в институте. Он также желал бы привезти в Румынию мать и иметь заработок, достаточный, чтобы содержать себя и ее, приличное жилье. Филипп смог подыскать ему место преподавателя с начала следующего учебного года, но в марте 1947 года этот пост преобразовался в должность библиотекаря института, что очень обрадовало Барта, который чувствовал, что не готов сейчас преподавать, потому что был полностью поглощен написанием диссертации. В октябре он действительно поступил на третий цикл обучения в Сорбонну, и его научный руководитель Рене Пинтар предложил ему две темы на выбор: одну о Вико и Мишле, вторую – об исторических методах Мишле, на которой Барт в итоге и остановился. В это время у него уже была идея свободного очерка об этом произведении, но он также с большим энтузиазмом погрузился в работу с документами и в тот вид рассуждений, который характерен для диссертации. Его научный руководитель, родившийся в 1903 году (он умер в 2002 году), занимался XVII веком, но принимал работы и о других исторических периодах при условии, что предложенные исследования фокусируются на «сознании» эпохи. Диссертация Пинтара, опубликованная в 1943 году в издательстве Boivin, называлась «Ученый либертинаж в первой половине XVII века» и была посвящена интеллектуальному и светскому движению, пытавшемуся освободиться от религиозных порядков. Очень внимательный и великодушный со студентами – на этот счет существуют единодушные свидетельства, – он особенно заинтересовался предложением Барта, с которым неоднократно встречался в 1946/47 учебном году. Итак, в феврале Барт может написать Филиппу Реберолю:

Захватывающая программа имманентной критики, отчасти унаследованная от Бодлера, но актуализированная, уже предвосхищает эту эпоху. Требуя серьезного научного подхода к занятиям, его руководитель при этом позволял ему свободно развивать постепенно складывающийся описательный метод, который отдает все место текстам и отходит от контекстов. Тысячи карточек, накопленных со времен Сент-Илера, Барт дополняет теперь многочисленными библиографическими данными, свидетельствующими о его чтении специализированной литературы. Картотека начинает делиться на темы: «Мигрень», «Тело», «Ходьба», «Франция», «Единство». Некоторые из них послужат заголовками разделов для «Мишле».

Несмотря на занятость в университете, Барт не отказывается от желания заниматься журнальной литературной критикой в том виде, как он начал ее практиковать в Existences. Возможность быстро представилась, когда он познакомился с Морисом Надо́ в июне 1947 года. Впервые он встретил его у своего друга Фурнье, чей туберкулез, не совсем долеченный после Лейзина, заставил его поселиться в деревне. Вместе с женой Жаклин Фурнье снимает дом в Суази-су-Монморанси, где принимает своих друзей-троцкистов и всех остальных. Знакомство не было случайным. Об оригинальности и глубоко литературном темпераменте Барта Фурнье очень тепло отзывался Морису Надо́, который возглавлял в это время литературный раздел в Combat, работая бок о бок с Камю и Паскалем Пиа. Жаклин, сопровождавшая мужа в Лейзине, тоже была очарована умом Барта[349]. В этот день они в основном говорили о Мишле, и Надó предложил ему написать статью. Погруженный в диссертацию, Барт хочет оставить Мишле для научных исследований и предпочитает продолжить писать о современной литературе; начало было положено размышлениями о «Постороннем». По совету Фурнье, он послал Надó заранее, еще до их знакомства, статью о белом письме и морали формы, но тот посчитал ее слишком сложной для журнала, поэтому не опубликовал и даже потерял[350]. На этот раз Барт предложил «Нулевую степень письма», которая будет опубликована 1 августа, незадолго до его отъезда в Румынию. За ней последует несколько других, которые по большей части будут воспроизведены в книге 1953 года, за исключением статьи «Надо ли уничтожить грамматику?», отвечающей на критику, которую ему адресовали читатели после прочтения августовской статьи и нескольких рецензий[351].

«Морис Надо́, которому я обязан самым главным – дебютом»[352]

Как и для многих других впоследствии, Морис Надó сыграл в жизни Ролана Барта решающую роль, создав моду на Барта в литературном мире. Он ввел его в журналистское сообщество, вышедшее из Сопротивления, и сделал частью живой и политически ангажированной среды, которой его лишили годы изоляции. Располагаясь с 1944 года в помещении l’Intransigeant, на улице Реомюра, дом 100, газета Combat хочет остаться средоточием сопротивления и после окончания войны. Выступая против партийных интриг, ее главные организаторы – Камю, Паскаль Пиа, а позднее, с начала 1947 года, и Клод Бурде, поддерживают не-коммунистический марксизм, разделяя мнение, высказанное Бартом в личном порядке. С 1945 года Надó, которого Паскалю Пиа представил Поль Боден, пишет две небольшие колонки о книгах каждую пятницу, защищая «Отсрочку» Сартра, Жана-Луи Бори, Валери Ларбо, Эме Сезера, Рене Шара, Жака Превера, Генри Миллера и Клода Симона. Его взгляды, эмоциональность, твердость очень быстро приносят ему признание, так что с преодолением дефицита бумаги в июне 1946 года и превращением газеты в четырехполосное издание ему предложили создать полноценную литературную страницу. «Со своими провокационными фразами, страстным энтузиазмом и трезвой критикой, честной, но без излишней горячности, Морис Надó решительно сражается против утешительного конформизма, рожденного Освобождением»[353]. Он хочет продемонстрировать свою способность – ставшую легендарной в последующие полвека – открывать перспективных авторов и уникальные голоса. Именно с этой целью он советует читателям читать Андре Фредерика, а особенно Клода Симона, чей первый роман «Мошенник» он сравнивает с «Посторонним». Глядя именно через эту призму, он вводит в литературную среду Ролана Барта.

Даже если у самого Барта порой возникает чувство нелегитимности из-за того, что его так превозносят, которое он не может выразить из-за стыда, испытываемого в момент выхода книг[354], он тем не менее умеет этим воспользоваться, перенося борьбу в поле письма, из которого сразу делает «единоборство». Надó не довольствуется тем, что предоставил ему трибуну и познакомил с людьми, он сопровождает этот жест формальным посвящением в рыцари. Он снабдил первую статью Барта хвалебной «шапкой», в которой указал на будущее его мысли: