От Средиземноморья к Атлантике

1936–1940 годы отмечены нестабильностью и чувством некоторой внутренней опустошенности. Ролан Барт часто впадает в уныние. Его диплом не продвигается так, как бы ему хотелось. В июне 1936 года он провалил экзамен по древнегреческому, хотя усердно занимался Эсхилом: «На устном экзамене по греческому мне попался сон Атоссы, я не мог объяснить ни единого слова». В то время как многие его друзья прошли по конкурсу в Высшую нормальную школу на улице Ульм, ему казалось, что он обречен на прозябание, хоть и не по своей вине, а по вине обстоятельств. Среди ключевых эпизодов его жизни, которые он вспоминал, когда писал Vita Nova, есть такой: «Мои слезы, когда Ф[илипп] Р[ебероль] поступил в Нормальную школу»[243]. Грустно видеть, что их пути разошлись; обидно, что приходится оплакивать образ будущего, который он себе нарисовал.

Каникулы в Беарне не принесли утешения: по словам Барта, он задыхался там вдали от тех, кого любит. Тем не менее он решил все-таки получить диплом лиценциата, продолжая при этом давать частные уроки, например, Сержу Мэнге, которому помогал даже во время каникул, поехав к нему в Нормандию на некоторый срок летом 1936 года. Осенью деда по материнской линии госпитализировали в Валь-де-Грас, где он находился какое-то время под наблюдением врачей, а затем вернулся в Л’Иль-Адам, где умер 10 ноября в возрасте восьмидесяти лет. Его похоронили со всеми почестями на кладбище Монпарнас. Шумиха вокруг его смерти, на которую отозвались многие газеты того времени, не оставила Барта равнодушным. Он пока еще не стыдится своего предка и частично сохраняет то восхищение им, которое испытывал, когда был ребенком.

1937–1938 годы отмечены двумя значительными путешествиями. С июня по август 1937 года с группой студентов Барт ездил в Венгрию, в университет Дебрецен в центре Пусты, недалеко от румынской границы. До того как он был полностью разрушен во время Второй мировой войны, это был процветающий туристический город благодаря рекреационным сооружениям, устроенным в парке в центре города. В городе по большей части протестантском (включая университет, где Барт дал несколько уроков французского), царила атмосфера непринужденности и свободы, оставившая свой отпечаток на молодом человеке. На следующий год он совершил путешествие в Грецию, о котором так долго мечтал. С «Группой античного театра» он ехал из Афин в Микены через острова Санторини, Делос, Эгину. Он путешествовал по следам Филиппа Ребероля, за которым мысленно следовал, когда его сослали в Пиренеи: «Все время в Греции я думал о тебе. Ты здесь путешествовал. Побывал на этой крошечной скале, Делосе. Меня часто очень трогает то, что я и на самом деле совершаю это путешествие, в котором мысленно следовал за тобой с таким увлечением, когда был в Бедусе»[244]. Барт открывает для себя искусство путешествия как необязательное искусство, идущее по касательной[245], по краям. Любуясь центральными и заслуженно прославленными достопримечательностями – памятниками, музеями, статуями, – Барт тем не менее держится от них на расстоянии или в отдалении. Напротив, необязательное искусство путешествия предполагает любовь к посещению заброшенных мест, неизвестных скал. Оно характеризуется двумя чертами: ускользанием из группы, что позволяет посетить кварталы, расположенные вдали от центра и туристических мест, и практикой заметок, которая начинается им в этом путешествии и сохраняется в дальнейшем. Материал этих заметок позднее служит для написания фрагментарных, свободно блуждающих текстов, которые не столько рассказывают о путешествии, сколько передают чувственные впечатления. Текст «В Греции», опубликованный в Existences (журнале санатория Сент-Илер-де-Туве) в июле 1944 года, был первым свидетельством того, что выступает как совместное искусство путешествия и заметок, основанное на малом и маргинальном: искусство писать, шагая по краю или водоразделу. Барт также рассказывает о том, что дало ему Средиземноморье: конечно же, о том, что поразило его, когда он читал Ницше, – это интенсивность света, красота статуй, мысли, которые навевает созерцание руин, соединение солнца, воды и земли, но в еще большей степени – все маленькое, мрачное, вытесненное: «простые скалы», «ужасающая грязь», «узкий пляж», «утлое суденышко», «крошечная чашка», из которой пьют кофе, низменные части животных – acrocôlia, требуха, мозги, печень, зародыши, железы и вымя – облагороженные, однако, пристрастием, которое к ним питали древние. «Памятники Афин часто действительно так красивы, как о них говорят. Есть дурной квартал, который мне очень понравился; он расположен у подножия Акрополя: всего лишь базарные улочки, короткие и узкие, но полные жизни; я там часто бродил»[246]. В этом соположении двух высказываний, как в противоречивой близости двух кварталов, есть все: восхищение и красота, вызывающие своего рода безразличие, с одной стороны; удовольствие и беспорядок, позволяющие стать причастным, – с другой. Отсюда далеко до пантеона путешествия, обещанного в «Синем гиде», где преобладают живописные виды и где «жизнь той или иной страны оттесняется на задний план ее памятниками»[247]. Нега статуй – ничто по сравнению с нежностью, с какой вас бреет незаметнейший молодой цирюльник, используя «разнообразные кремы, сомнительные, но ложащиеся с такой легкостью, что этот чумазый волшебник прогоняет страх и отвращение»[248]. Только в такой обстановке и возможны приключения. Именно здесь, более чем на сияющих побережьях или там, где руины смешиваются с камнями, Барт видит, как движутся тела, позволяет какому-то из них себя увлечь или ловит встречный взгляд. Уже здесь он подступается к местам и людям, которые их населяют, через всю палитру качеств, рисующих то, что Жан-Пьер Ришар так метко назвал «истинным пейзажем чувств» Барта[249]. Среди этих qualia было масло, которое потом будет упоминаться в связи с tempura в «Империи знаков»[250], а еще позднее в связи с живописью Рекишо («масло – это та субстанция, которая увеличивает пищу, не кромсая ее на куски, и дает ей загустеть, не делая при этом жесткой»[251]), и, наконец, в связи с майонезом во фрагменте, не включенном в книгу «Ролан Барт о Ролане Барте»[252]. Масло соединяет в себе противоположные качества захватывающей все вокруг липкости (пагубное) и елейного покрова (благотворное), побеждающие здесь благодаря «глазированию», которое будет отмечаться и осмысляться в связи с «орнаментальной кулинарией» журнала Elle[253]. «Поскольку вся грязь сама по себе не исчезнет, ее покрывают глазурью; здесь ничего не жалеют: скорее сэкономят на воде, чем на штукатурке: помада, крем для обуви, косметика в изобилии, заменяя мыло, как масло у древних греков». В необязательном искусстве путешествия и заметок накладываются друг на друга пересекаемые ландшафты и территории, из которых желание и ассоциации составляют свои образы.

Вернувшись из Греции, Барт провел около недели возле Сен-Жерве у своего друга Мишеля Бауэра в отдаленной деревне, где он наслаждался некоторым одиночеством. В это время он переживал мистические кризисы, побуждавшие его к уединению, в чем уже тогда проявилась его любовь к маленьким сообществам, которая будет разрабатываться в семинаре «Как жить вместе». Когда тем летом они с теофильцами посетили бенедиктинское аббатство в окрестностях Брюгге в Бельгии, Барта тронули не столько духовность, сколько стабильность, царившая в этом месте, эффективность организации и правил. Этот фантазм снова возникает на вводной лекции 12 января 1977 года, где он называет его первичным: не Жизнь-вдвоем и не Жизнь-вместе в коллективе, а «что-то вроде регулярно прерываемого одиночества: парадокс, противоречие, апория обобществления дистанций»[254]. В ходе чтения «Лета в Греции» Жака Лакарьера, говорит он, этот фантазм обрел то слово, благодаря которому заработал, – это слово «идиорритмия»[255], использующееся в отношении монахов, одновременно изолированных и связанных в рамках определенной структуры на горе Афон. Регулярно, еще до того, как он оказался в санатории, у Барта возникает чувство, что он существует в таких мелких автаркических группах, частично даже монашеского толка: «Регулирование повседневной жизни, совершенно прекрасное», как пишет он Филиппу Реберолю 1 марта 1939 года, есть знак идеальной и плодотворной стабильности, о которой Барт мечтал всю жизнь.

Усиление европейского кризиса не способствует стабильности. Личные документы 1939 года свидетельствуют о живейшей озабоченности происходящим во внешнем мире, где «я» – больше не единственный центр.

В этих мотивах, позаимствованных у Гюго (Барт читает «Легенду веков») или унаследованных от более близких к его времени Томаса Манна или Освальда Шпенглера, выражается почти метафизическая тревога за будущее. Взгляд, обращенный на мир, не столько напрямую политичен – хотя разоблачается национализм, – сколько похож на лебединую песню веры в гуманизм. «Человеческий стыд», который позднее слышится у Делёза в выражении «стыд быть человеком», несколько раз повторенном в «Азбуке»[257] в «Ж как животное» или «Л как литература», свидетельствует о глубоком сопротивлении гнету со стороны государств, об осознании своей принадлежности к миру, который вот-вот будет разрушен. Язык все еще может нести эмоциональное измерение дискурса об универсальном, который жестокостью грядущих разрушений будет стерт навсегда. Начало войны открывает Барту реальность, до тех пор удерживаемую на расстоянии:

Из Атлантики назад

В то время как большинство друзей Барта были мобилизованы, его самого освободил Совет по реформе, куда он был вызван в сентябре 1939 года: для легочных больных альтернативной службы нет, по крайней мере пока. Запланированная поездка в Англию, где он занял бы должность преподавателя французского языка, отложена. Что касается продолжения обучения, перед Бартом встает выбор: закончить диплом, получив разрешение на преподавание, или продолжить и получить диплом исследователя, ориентированный больше на научные изыскания. Но ему надо работать, чтобы взять на себя часть материальных расходов, обременяющих семью. В ноябре ему предложили работу учителя в третьем классе в лицее в Биаррице, куда теперь ходит его брат: там Барт преподает французский, греческий и латынь. Семья занимает небольшую квартиру на улице Кардинала Лавижри, в доме под названием «Сирены», мать нашла работу в больнице. Начинать преподавать нелегко, Барт осознает ответственность, которую накладывает профессия. Он чувствует, что пользуется определенным авторитетом у учеников, но беспокоится о том, какое впечатление произведет. «Это ужасная профессия, – пишет он Филиппу 29 ноября 1939 года, – в которой для каждого акта необходимо мгновенно делать внутренний выбор, и этот выбор может иметь ужасные обстоятельства [sic]. Это власть, которая дана, можно обжечься, но выпускать ее из рук нельзя»[259]. Через два месяца его работу проверили: выяснилось, что он совершил ужасную ошибку с греческим глаголом hekein – «пришедший», но аттестовали его хорошо, как о том свидетельствует рапорт инспектора Керу:

В целом, как Барт признается, ему нравится преподавать, и ему даже удается поговорить с учениками о своем последнем литературном увлечении – Шарле Пеги. Биарриц с его архитектурой Прекрасной эпохи и ар-деко, роскошными садами и светлыми, относительно безлюдными пляжами дает Барту минуты отдохновения. Он совершает длинные прогулки по пляжу, к маяку (Itsas argi по-баскски, что означает «свет моря») на самой оконечности мыса Сен-Мартен. «Вчера я возвращался домой из кино[261]; ночь была странной, совсем неподвижной, почти матовой, теплый воздух местами застоялся. Я подошел прямо к краю террасы очень высоко над морем, поскольку прямо напротив висел невероятный полумесяц желтого золота, тонкий, изогнутый, заостренный, настоящий серп, а внизу, подо мной, внушая чувство почти космического ужаса, угадывалось огромное неподвижное движение моря в скалистых глубинах»[262]. Биарриц, по сути, небольшой порт, который защищают утесы и вокруг которого бушуют шторма. В то время как Байонна с XVIII века расширяла коммерческую деятельность, Биарриц остался маленьким рыбацким портом. Белый маяк на высоком мысу Биаррица, строившийся в рамках большой программы по регулированию судоходства во Франции в 1820–1830 годах и завершенный в феврале 1834 года, с городом соединялся бульваром, позволявшим прогуливающимся подниматься на балкон и наблюдать бесконечное движение океана; с одной стороны – баскские горы, с другой – горизонт, который едва прерывает волнорез Ла-Барр Байонны. Можно себе представить, какой отклик в душе молодого человека, у которого только что раскрылись глаза на мировые проблемы, вызвал в ту неподвижную ночь шум океана, сравнимый с грохотом войны, на которой сражались некоторые его друзья. Через несколько недель маяк потухнет, и немецкая армия возьмет побережье под свой контроль. Биарриц и Баскские земли окажутся в оккупированной зоне. Резкое осознание серьезности событий приходит к Барту в первые же дни оккупации. Военный врач, живущий на третьем этаже «Сирен», в квартире под ними, пытается покончить с собой в день вступления немцев в город. Барт выхватил у него револьвер из рук, вернувшись из лицея. А Родригес, журналист-еврей, живший на первом этаже, через несколько дней бросился со скалы. Война сразу же предстает перед Бартом как трагедия. Филипп Ребероль попал в плен. Для этого поколения будущее полностью изменилось.

После капитуляции в июне 1940 года Барт с матерью и братом вернулись в оккупированный Париж. Возвращение означает, что он снова может видеться с Мишелем Делакруа, отношения с которым, отчасти дружеские, отчасти любовные, возобновляются, спокойные и счастливые. Ребероль, бежав из плена, поселился в Лионе, в «Cвободной зоне», и готовился к агрегационному экзамену по истории. Барт тоже мечтает продолжить обучение, но знает, что ему нужно зарабатывать на жизнь.