«В санатории я был счастлив»

Несмотря на изоляцию и заточение, болезнь, отрезавшую его от мира и будущего, годы в санатории имели и положительную, светлую сторону. «В санатории, за исключением последних месяцев, когда я чувствовал, что система меня захлестнула, что я ею переполнен, я был счастлив: я читал, посвящал много времени и сил друзьям»[301]. Слово «счастье» часто повторяется в письмах, особенно в связи с чтением или чувством полноты самосознания: «Счастье, возможно, – это то, в чем я разбираюсь лучше всего на свете»[302]. Лечебные центры предлагают альтернативу социальной жизни, к которой Барт приспособился и о которой размышляет: «Если другие болезни вырывают из общества, то туберкулез загоняет в особое маленькое сообщество вроде племени, монастыря и фаланстера: со своими ритуалами, запретами, покровительством»[303]. В переписке появляются первые мысли о «жизни вместе», еще не до конца сформулированные в этот период. Семейное одиночество очень трудно дается мальчику, который был так близок с матерью, а теперь с нею разлучен. Из-за оккупации Анриетте Барт нелегко навещать сына. Они переписываются почти каждый день, но письма не компенсируют ее отсутствия. Барт в связи с этим говорит об утраченном единстве. Но в санатории царит дружеская атмосфера, позволяющая завязывать другие связи, особенно с медицинским персоналом: мадам Ларданше, докторами Кляйном, Коэном, Дуади и Бриссо (который наблюдает его в Париже). Он обсуждает с товарищами сравнительные качества разных докторов, особенно часто с Георгом Канетти, который сам врач по профессии. Несмотря на несколько вынужденный характер этой общительности, заставивший Пьера Гийома написать: «В санатории жизнерадостность – коллективный императив, проявление группы»[304], многообразные развлечения, которые предлагало это место, воспринимаются позитивно, хотя Барт умеет подчеркнуть свое отличие, особенно в том, что касается одежды[305], а также чтения и непринужденной манеры в спорах. Он активно участвует в жизни группы, ходит смотреть кино по субботам и слушает радио. В июле 1943 года его избрали в Ассоциацию студентов санаториев, где поручили заниматься библиотекой. Ему нравились совместные трапезы, которые будут подробно проанализированы как «есть вместе» (общительность как сотрапезничество) в лекциях 1977 года о маленьких сообществах. Хотя практика перекармливания туберкулезных больных вышла из употребления в 1920-е годы и роскошные приемы пищи санатория-отеля в Давосе были больше не актуальны, особенно в контексте войны[306], столовая способствует новым знакомствам. «Есть-вместе – криптоэротическая сцена, где много чего происходит», связанного с переменой места и сверхдетерминацией удовольствий. Совместная трапеза может быть знаком возрождения, vita nova. Каждое улучшение состояния измеряется набранным весом («у меня нет бацилл уже два месяца, и я начал регулярно полнеть»[307]); согласно анализу, сделанному в курсе «Как жить вместе», больных в «Волшебной горе» закармливают, чтобы они могли родиться заново вне болезни, «буквально пичкают, чтобы сделать из каждого нового человека»[308]. Это возрождение, образующее сюжетную линию многочисленных историй (начиная с «Силоама» [1941] Поля Гадена: герой романа, Симон, превратил санаторий, находящийся одновременно над и вне остального мира, в драматическое пространство изменения и пробуждения самосознания), пережил и сам Барт. В мае 1942 года, после всего нескольких месяцев, проведенных в Грезивудане, он описывает особое состояние, в котором смешались обостренное восприятие, воспоминание и полнота ощущений:

Компенсацией за затворничество и разлуку становится более острое осознание, придаваемое ими вещам, и это может служить утешением, отрадой, предполагая своего рода согласие с жизнью.

Два главных опыта Барта в санатории – это дружба и чтение. «Первый опыт – опыт дружбы: вы живете годами с людьми вашего возраста и часто делите комнату на двоих или на троих. Вы видитесь каждый день, и глубокая эмоциональность, которая развивается в этой среде с ее радостями, проблемами и даже со всем ее романическим аспектом, невероятно поддерживает»[310]. Он познакомился с Франсуа Риччи, Георгом Канетти и, самое главное, с Робером Давидом, который будет значить для него бесконечно много. В Сент-Илере он живет в палате № 18 с Андре Лепёплем, студентом-медиком, и Дан Хок Ханом, студентом Высшей школы политических исследований. В Швейцарии он подружится с Андре Моссе, Розель Хатцфельд и Жоржем Фурнье, а семья Сиг постоянно приглашала его на выходные; с ними отношения были не такими близкими, основывались преимущественно на деньгах. Робер Давид, с которым они познакомились в Сент-Илере в 1943 году, постоянно навещал его в эти годы: первую реабилитацию он проходил в декабре 1944 года, затем присоединился к Барту в 1945 году в Лейзине, через некоторое время после того, как Барта туда перевели. 17 сентября 1945 года он уехал из Швейцарии в Нёфмутье, где проходил реабилитацию. Дружба с этим молодым человеком на восемь лет его моложе – Давиду только исполнился двадцать один год, когда они познакомились, – довольно быстро переросла в любовь и заняла свободное место в его сердце, в котором смерть Мишеля Делакруа оставила глубокую рану[311]. Барт довольно быстро пригласил его стать соседом по палате, рассказал о своих любимых авторах и своих музыкальных пристрастиях. В периоды разлуки, когда лечение заканчивалось, начиналась активная переписка; из нее становится понятно, что любовь Барта сохранялась, хотя Робер Давид не отвечал на его страсть так, как ему хотелось. «Я не думаю, что ты любишь меня достаточно, чтобы принять мою любовь; ей суждено пропасть втуне. Я несчастен, мой дорогой; я выбрал тебя, привязался к тебе, в тебе мое счастье…»[312] Одна из постоянно повторяющихся тем его писем – сожаление, что столь сильные дружеские чувства, которые он испытывает к некоторым людям, не могут получить чувственного продолжения и найти себе социальное выражение. В ноябре 1943 года он пишет Филиппу Реберолю, имея в виду его самого, а также Робера Давида:

Переписка с Робером Давидом очень отличается от переписки с Реберолем: Барт гораздо меньше обсуждает искусство и литературу, но в своих почти ежедневных многостраничных письмах на все лады говорит о чистоте и силе своих чувств. «Чем больше я знаю, тем больше чувствую, что люблю тебя без обмана, и чувствую, что в этом чувстве мое спасение»[313]. Скоро он начинает противопоставлять «дневного Давида», который держит его на расстоянии, и «ночного Давида», который умеет его понять и иногда откликнуться на его любовь. «И хотя ночной Давид вызывает во мне такое пронзительное движение дружбы, что я хотел бы, чтобы он принял меня в свои объятья до конца дней, целиком, со всем, что во мне есть, я понимаю, что дневной Давид, заставляющий меня страдать, тоже требует от меня любви и уважения, и я поручаю себя обоим – если они оба желают меня»[314]. Едва ли это настоящий диалог; вся эта переписка образует как бы длинный монолог, тем не менее обращенный к тому, кто придает смысл его ослабевшей жизни.

Однако с несколькими другими молодыми людьми у Барта изначально установились более плотские отношения. Вокруг него складывается небольшой кружок, туда входят Федоров, музыковед сорока двух лет, Фремио, студент консерватории, Дешу, который готовился к агрегации по философии, и Пикмаль, студент Высшей нормальной школы. Их страстные споры касаются литературы и музыки, но также подталкивают и к выражению чувств. Тонкость границы, отделяющей любовь от дружбы, приводит к тому, что любовное увлечение предшествует образованию более интеллектуальной связи. Удовольствие от обольщения и желание подчинения – главные модальности этих исканий. Необузданная чувственность, приписываемая туберкулезным больным, давно являлась темой медицинских трактатов; в начале XX века говорили о теории воспламенения, подчеркивающей импульсивность сексуального желания в этих пациентах. «Лежание на спине, – пишет доктор Дельпра в 1924 году, – приводит к притоку крови в наклоненные органы, в частности в простату, и это вызывает эрекцию»[316]. Эта теория стала популярна благодаря роману Мишеля Корде, который так и назывался: «Воспламенившиеся» (1902). Если сложные манипуляции, направленные на сближение мужчин и женщин (это описано у Гадена в «Силоаме» в санатории на пике д’Армена, где оба пола разделены, как и в Сент-Илере), становятся источником драматизма, не имеющим отношения к Барту, то он говорил о том, как сильно его волнуют молодые люди. Его сердце в смятении, его мучает желание. В этом смысле санаторий не только не сдерживал его устремления в этой области, но и обострял их, еще четче обозначая. Объяснение в некоторой степени состоит в том, что он находился далеко от семьи, особенно от матери: во-первых, лишенный ее сильной привязанности, он ждет еще большего от дружбы; во-вторых, отрезанный от всех, он не должен больше скрывать свои желания или поступки. Возможно, здесь мы встречаем одну из пружин сокрытия гомосексуальности, по крайней мере от матери, – это желание, чтобы она долгое время находила выражение в своего рода «специально отведенных» местах, как бы в ночи; эта тема вместе с темой молчания наполняет письма Роберу Давиду, написанные в периоды разлуки.

Это период оккупации. До ноября 1942 года почти непреодолимая граница между свободной и оккупированной зонами отрезает его от мира, от друзей и семьи. События лишь изредка стучатся в двери санатория, даже несмотря на то, что в Сент-Илере прятали детей, например Иветт Хейлбронн, Марселя Мюллера. Перемещения затруднены. Мишель Сальзедо, младший брат Барта, так и не сможет поехать в Изер. Филипп Ребероль приезжал навестить его в конце декабря 1943 года, но скобка открылась, чтобы потом еще сильнее захлопнуться. Мать сумела дважды приехать к сыну, жила у подножия фуникулера, в Кролле. Она привезла ему мыло, коричневый крем для обуви, бечевку и нотную бумагу. Барт восстанавливает связи в те редкие промежутки времени, когда не изолирован, с января по июль 1943 года, когда он находится на реабилитации на улице Катрфаж, и в июле – в Андае. Он видит, как тяжело приходится его семье, как выматывается мать на многочисленных работах и сколько усилий она прилагает, чтобы они могли выжить. Мишель не так трудолюбив, как брат, и его будущее беспокоит Анриетту. Когда война заканчивается, а Барта переводят в Швейцарию, ездить становится легче, и в сентябре 1945 года мать с братом, наконец, приезжают к нему в Лейзин. Но в целом разлука была вполне ощутимой и болезненной. «Четыре года я провел в мрачных дырах, вдали от тех, кого любил; я хочу немного пожить с мамой»[317]. Редкие короткие встречи оставляют мучительное чувство, «образ надрыва, от которого я поклялся избавиться как можно быстрее»[318]. Этот образ обостряет тревогу о будущем, о своем положении и чувство бесполезности. Хотя в начале 1944 года Барт собирался было заняться медициной – стремление, понятное и нередкое среди молодых людей, охваченных больничной меланхолией, чья жизнь полностью медикализирована, – по его словам, он решил отказаться от этого из-за продолжительности обучения, так как в этом случае его матери пришлось бы жить в нищете, чего он бы себе не простил. Барта особенно беспокоит, что его близкие тревожатся за него, и его состояние здоровья, отражающееся в этой тревоге, заставляет его замкнуться в обезоруживающем солипсизме.

Вначале Барт не собирался защищать диплом, но, сходив на несколько лекций, в 1944 году записался на получение подготовительного диплома по медицине. Социальная жизнь в Сент-Илере также основывалась на обучении, и он использует все ресурсы этого заведения, новаторского в области образования: театр, музыку, библиотеку и киноклуб, концерты, в которых он принимает участие как исполнитель или музыкальный критик. Он регулярно занимается английским «с чудесным Грюнвальдом, превосходным учителем, увлеченным и деликатным. […] За последний месяц я значительно продвинулся вперед, что доставляет некоторое удовольствие»[319]. В марте – июне 1943 года он посещает лекции Андре Франсуа-Понсе (незадолго до его ареста гестапо в августе 1943 года), преподавателя драматического искусства Беатрис Дюссан, богослова и члена Сопротивления отца Анри де Любака, Мориса Дени, философа Жана Лакруа, прочитавшего доклад на тему «дружбы». Что касается развлечений, студенты даже имели право посетить сольный концерт Мориса Шевалье и несколько концертов классической музыки. Музыка продолжает занимать главное место в жизни Барта. В его распоряжении несколько фортепиано для занятий, включая концертное; он ходит на лекции своих друзей Федорова и Фремио о Моцарте: начиная с октября 1943 года он предлагает провести технический семинар по музыке, в основном сосредоточенный на гармонии. Библиотека Сент-Илер-дю-Туве, в которой он также занимается в это время, очень хороша: до войны туда поступали 23 парижские ежедневные газеты, 13 провинциальных газет, 20 французских еженедельников и 47 журналов. В журнале Existences регулярно выходил обзор полученных книг и журналов, что дает возможность поблагодарить издателей, чьи посылки особенно ценны в условиях войны. Барт много читал, что, конечно, не новость, потому что он много читал в свободное время, еще будучи подростком. Изменились процедуры чтения, которые находят продолжение в письме. Он продолжил практику, начатую в путешествиях, но теперь, поскольку не мог передвигаться, стал делать заметки на полях книг, разрабатывая систему пользования карточками, которую будет совершенствовать в течение всей жизни. Первое потрясение в 1942 году – Достоевский, чей мир кажется резонирующим с его собственным. Особенно это касается «Идиота»: в романе в целом и в характере главного героя, похоже, кристаллизовалась вся его суть. Он рекомендует эту книгу всем друзьям, как и «Бараганский чертополох» Панаита Истрати. Затем появился Жид, о «Дневнике» которого он пишет несколько заметок, хотя Барту трудно его ухватить, выразить. «Вскоре после нашего приезда в санаторий, – рассказывает Андре Лепёпль, – Барт оставил свою Библию и погрузился в новую книгу. Он сообщил мне, что речь идет о „Дневнике“ Андре Жида. […] Он посвящал чтению этой книги (совершенно мне неизвестной) все время отдыха, который назывался у нас „процедурами“, и казался таким увлеченным, что я не осмеливался его побеспокоить, чтобы расспросить о предмете его интереса. Во „внелечебное“ время – периоды относительной свободы – он садился за стол в палате, открывал тетрадь для заметок, какими мы пользовались еще в начальной школе, брал обычное школьное перо, обмакивал его в чернильницу Уотерман и принимался исписывать страницу за страницей замечательно ровным почерком, без малейших помарок»[320]. Но его основным чтением, долгим, активным, пристальным, которое продолжалось все годы пребывания в санатории, чтением маниакальным, порой страстным, порой доводящим до отчаяния, был Мишле. Когда Барт окунулся в его творчество, он заговорил о «методе чтения в высшей степени плодотворном»[321], установившемся с начала его болезни и состоявшем в том, чтобы читать, делая заметки.

Георгу Канетти он написал, что питает «больше интереса к методу, регулярности, прогрессу» читаемого, «чем к его содержанию»[322]. Его психологическое состояние измеряется согласно перипетиям этой практики. В 1944 году в период глубокого уныния он, по собственным словам, забросил всю эту систему заметок и дневник. Но через некоторое время пришел в себя и продолжил чтение. В этом выборе есть доля случая, связанная, например, с наличием тех или иных собраний сочинений в учебной библиотеке Сент-Илера, но есть в нем и тяга к чрезмерности, чувственному, даже сладострастному, визионерскому уму. Далекие протестантские корни Мишле, занятия самыми разными дисциплинами, его прерванная карьера, проводимая им связь между литературой и историей, дистанцированность от своего века также становятся причинами сближения. В свою очередь, нозографическое внимание, уделенное автору книги «Народ», сколько бы сам Мишле ни отвергал «медицинский, физиологический фатализм» своего времени, видимо, является следствием условий, в которых происходит знакомство Барта с его творчеством. Несколько раз в письмах Барт рассказывает о патологическом состоянии, в которое погружает его чтение Мишле: «Я изо всех сил стараюсь работать, но перед Мишле я как человек, которого тошнит, а его заставляют есть»[323]. Эпиграф, взятый из письма Мишле Эжену Ноэлю: «Писатели всегда страдают, но не умирают от этого»[324], вступительная часть о мигренях Мишле – это почти автобиографические размышления. Множество жизней, которые оказался способен прожить историк, несмотря на то, что то и дело «умирал», вселяет надежду.

Хотя Барт читал Стейнбека и Хемингуэя, еще одна книга, прочитанная в 1944 году и сыгравшая важную роль в дальнейшем, – это «Посторонний» Камю. Это чтение также породило статью «Размышления о стиле „Постороннего“», в которой Барт развивает гипотезу «нейтрального стиля», «невыразительного голоса», «нулевой степени». Здесь он обнаруживает не столько увлекательное чтение, сколько собственную способность производить мысль, писать, отталкиваясь от прочитанного. Картотека появляется именно в эти годы, когда его «закрыли» и когда параллельно развивается его собственная практика «закрывания». В январе 1946 года он пишет Роберу Давиду, что собрал уже тысячу карточек о Мишле! Идет формирование практики письма, тесно связанной с чтением. Оно возникло из изобретения – возможно, главного изобретения Барта, – которое состояло в том, чтобы оторвать чтение от книги: чтение отрывается от книги, чтобы изучать мир, его знаки, фразы, образы, мифологии… Оно отрывается от книги, чтобы стать письмом и заново включить в себя мир.

Первые тексты

Журнал Existences, основанный в октябре 1934 года как ежеквартальный бюллетень Ассоциации студентов санаториев, с третьего, апрельского номера 1935 года становится настоящим журналом со статьями, хрониками, рецензиями, заметками[325]. Во время войны журнал вновь стали печатать на машинке и копировать с помощью мимеографа, как в самом начале, но он остается настоящим литературным журналом и даже утверждается в этом качестве. В выпуске № 26 за май 1942 года редакционная статья рассказывает о выборе, с которым они столкнулись: «Либо более или менее отказаться от внешней публики, придав журналу узкий характер санаторской хроники (подробный отчет о праздниках и деятельности в разных областях)… Либо посвятить себя именно внешней публике, заметно уменьшив санаторскую хронику и придав журналу литературное и художественное направление, наиболее доступное большинству читателей. Тогда, оставаясь „молодежным“, журнал стал бы более серьезным, не становясь при этом занудным»[326]. В той же редакционной статье говорится, что они собираются отводить в каждом выпуске место медицине и глубоким статьям о методах лечения туберкулеза. Именно в это время и в таких условиях Ролан Барт публикует свои первые тексты. В первом номере (следующем после того, в котором содержалась эта редакционная статья) его статья о «Дневнике» Жида соседствует с коротким текстом Поля Херцога о преимуществах лечения полной неподвижностью больных, страдающих умеренной формой болезни[327].

Однако первый текст Ролана Барта увидел свет еще до пребывания в санатории. Он был напечатан в недолговечном журнале Cahiers de l’étudiant, «созданном студентами для студентов». Главный редактор журнала – романист Робер Малле, который был ровесником Барта и чей первый роман «Любовное преследование, 1932–1940» был опубликован в 1943 году в Mercure de France. Рядом с именем Барта присутствуют имена Рене Марилл Альбере и Поля-Луи Миньона, которые также станут известны в послевоенной критике. Номер назывался «Эссе о культуре», а статья Барта, вполне логично, – «Культура и трагедия». В ней он противопоставляет трагедию, отмечающую эпохи и места, в которых сходятся воедино стиль жизни и стиль искусства, жанр, погруженный в чистое человеческое страдание, и драму, представляющую сегодняшнее, историческое страдание. Несомненно, он думал об актуальных событиях, когда писал в заключении о своей эпохе: «Она, конечно же, мучительна, даже драматична. Но это еще не говорит о том, она трагична. Драму переживают, трагедию же надо заслужить, как все великое»[328]. В журнале сообщается, что «следующий номер Cahiers de l’étudiant по причине университетских каникул выйдет только в октябре 1942 года. Он будет посвящен следующей проблеме: студент и общественная жизнь». Обстоятельства сложатся так, что журнал больше не выйдет и за этим многообещающим номером не последует ни одного другого.

Итак, в июле 1942 года Барт публикует в Existences «Заметки об Андре Жиде и его „Дневнике“», в которых впервые представляет критическую мысль во фрагментарной форме, происходящей непосредственно из его практики чтения и отчасти из практики игры на фортепиано: искусство фрагмента – это искусство приступа, «чеканного контура»[329]. Он не использует все свои заметки, но довольно мало корректирует те, которые предназначает для публикации, и довольствуется перестановкой фрагментов. 1943 год, половину которого он провел в Париже, а половину – на лечении наклонным положением, оказался не таким плодотворным. Барт публикует две рецензии в Existences: одну на фильм «Ангелы греха» Робера Брессона, который вышел 23 июня 1943 года и сразу же был показан в Сент-Илере, – фильм поразил Барта своей строгостью и волнующим характером своего предмета; вторую – о номере журнала Confluences, посвященном «Проблемам романа», номере, который станет знаковым, хотя Барт тогда видит в нем одни только недостатки: он находит его многословным, однообразным, сумбурным. Интересно, что в заключении он сравнивает манеру литературной критики с медицинским шарлатанством: его отсылки по-прежнему относятся к его собственному миру. «Когда я вижу, как пятьдесят семь авторов высказывают свое мнение о Романе, не обращая никакого внимания на слова соседа, мне кажется, что я присутствую при споре пятидесяти семи врачей о недуге больного у Мольера. Но роман, как и больной у Мольера, – мнимый умирающий»[330]. Дистанция касается здесь как журнала, так и самого жанра романа, заподозренного в не-подлинности. В этом видно двойственное отношение к вымыслу, дублируемое сложным отношением к самому себе; туберкулезный больной тоже часто мнимый умирающий. Он особый случай, трудно постижимый по причине самого его отличия, но который тем не менее тоже живет, хотя и в своем отдельном мире.

Две первые статьи, опубликованные в Existences, касаются писателей, страдавших той же болезнью легких[331]. Хотя Жид и Камю не посещали санатории, на их жизненный путь чахотка тоже заметно повлияла в подростковом возрасте. Жид, уехавший лечиться в Тунис, окончательно открыл там свою гомосексуальность. Камю, узнавший, что болен туберкулезом в декабре 1930 года, в семнадцать лет, был госпитализирован в госпиталь Мустафы в Алжире и прошел курс рентгеновского облучения, консультаций, инсуффляцию и пневмоторакс, что перечеркнуло его планы на будущее и кардинально изменило его отношение к жизни. Его опыт очень схож с бартовским: он был вынужден прервать учебу, бросить футбол (настоящая жертва для него), столкнулся с тем, что не может поступать в Высшую нормальную школу и стать преподавателем философии, как планировал, был освобожден от службы в армии, хотя он хотел пойти туда в 1939 году, а главное, почувствовал приближение смерти, хотя только начал жить. Как и у Барта, положение Камю как интеллектуала отличалось от положения его современников, следовавших более привычными институциональными путями. Эта разница отчасти объясняет отношение Камю к Сартру, которое, между тем, выстраивается в иных категориях, нежели отношение Барта к Сартру. Если в двух статьях, посвященных Жиду и Камю в Existences, нет речи об этом общем пункте биографии, то в «Заметках об Андре Жиде и „Дневнике“» Барт тем не менее говорит о страдании как главной теме новелл автора «Тетрадей Андре Вальтера». Он также вводит мотив новой жизни, к которому будет возвращаться постоянно. Через два года, в июле 1944-го, в «Размышлениях о стиле „Постороннего“» он завершает анализ словами о том, что стиль Камю – продукт купюры, язык отсутствия; все эти вопросы вышли непосредственно из его собственного опыта изоляции.