Все, что мы можем сказать, состоит в том, что в условия моего существования входит то, что абсолютный инструмент моего самоутверждения для других и, быть может, для меня самого может стремиться вести себя, конечно же, не как живущая собой сущность, но как живущая для себя. Понятно, что это только абстракция. Поддержка моего существования может быть обеспечена лишь благодаря чрезвычайно сложной совокупности связей социального уровня, но понятно, что я, в конце концов, принимаю себя за центр всего социального организма, а другие меня интересуют только в той мере, в какой они вносят свой вклад в удовлетворение моих потребностей, какими бы они ни были.

С этой точки напрямую и без труда можно выйти к понятию трансцендентного. Впрочем, может быть, говорить о понятии в данном случае неуместно. Ведь следовало бы выяснить, а не задействована ли здесь, в случае самопожертвования и даже самоубийства, сама реальность трансцендентного. (Сегодня, в январе 1959 г., я отмечаю, что здесь имеется в виду ситуация Кириллова, героя романа Достоевского.)

Противоположность, которую надлежит выявить между самопожертвованием и самоубийством, пока еще не ясна. Истина в том, что, по-видимому, не имеет смысла противопоставлять в данном случае идею и реальность. Реальность трансцендентного состоит в том, что оно является идеей и действует как идея. Например, реальность родины никоим образом не отделима от идеи родины, одушевляющей патриота. Несомненно, так же обстоит дело и в случае с верующим. Подчеркнем здесь роль внутренней полемики, при развертывании которой тело находит для себя орудие в мысли, его представляющей, нападая на идею: «Ты не более, чем лишь идея – говорит оно, например, родине, – а за мной стоит единственная и неоспоримая реальность». Однако не следует обманываться словами. Что собой представляет эта мысль, делегированная телом? Как может быть понято подобное делегирование? Каковы реальные права этой мысли, претендующей обесценить любое утверждение трансцендентного?

Такое делегирование является вымышленным. Это оправдание, даваемое себе мыслью, вознамерившейся, во имя реальности, унизить то, что есть лишь в идее.

Из того, что я записал вчера, следует, что сущность моего тела состоит в возможности – и в долженствовании – его рассматривания попеременно то как меня самого, то как не меня, не-я. В такой перспективе можно было бы рассматривать и феномен отказа от тела.

Заметим, что с того момента, как приношу в жертву свое тело, я жертвую своим будущим: тело выступает резервом будущего, отдать свою жизнь значит отказаться от него. Но при каком условии такая жертва возможна? Она предполагает разрыв связей. Я освобождаюсь от рутины повседневности. Что нужно понимать под этим, если не то, что я преодолел в себе то, что могу равным образом рассматривать как убежище или тюрьму: цикл функций и задач, которые я недавно упоминал. Я нахожусь в этой жизни в том же самом смысле, в каком я нахожусь в своем теле, так как, безусловно, совершенно лишено оснований сводить тело к фигуре, которую оно представляет в данную минуту. Тело – определенный способ дления: с этой точки зрения для меня развоплощение означает по сути дела не перенесение или обнаружение меня там, развоплощение – это ускользание от того способа длиться, который стал для меня естественным, что и проявляется в экстазе. Может случиться, что в моих собственных глазах моя жизнь не выражает меня и даже ужасает. (Сравни Кристину в четвертом акте пьесы «Расколотый мир»[76].) Что нужно под этим понимать? Следует ли сказать, что здесь имеет место чистая иллюзия?

Все это мне представляется достаточно неясным. Я не прекращаю пребывать в моей жизни, когда она мне не нравится. Все, что я хочу сказать, это то, что мне плохо, что в ней я страдаю, но этого, конечно, недостаточно, чтобы я от нее освободился. Напротив, можно думать, что существует способ протеста, способствующий тому, чтобы она снова замкнула меня в себе. Можно даже подумать, не является ли то, что мы принимаем жизнь, предварительным условием, необходимым для того, кто намеревается от нее освободиться. Правда, слово это – освободиться – не имеет здесь вполне ясного смысла.

Мне кажется, что извлечь какой-то вывод из записей последних дней нельзя.

Я устремлен к достоверности, и следует знать, что это означает: я стремлюсь находиться в такой ситуации, находясь в которой, я могу констатировать свою уверенность. Но стремлюсь ли я к какой угодно достоверности, пусть она и состояла бы в признании бессмыслицы жизни и мира? И положил ли бы конец моим мучениям сам факт пребывания в такой достоверности? Напротив, он бы их увековечил: подобная негативная достоверность дала бы мне лишь одно преимущество, позволив торжествовать над теми, кто упорно верит в разумный или провиденциальный порядок мира, она бы удовлетворила во мне мою претензию, мое желание самоутверждения в противовес другим, желание господствовать. Подобная уверенность питала бы мою гордость не быть обманутым, знать, что ты не обманут.

Важно знать, что, устремляясь к достоверности, по существу ищут подобного удовлетворения гордости. Надо заметить по ходу этого анализа, что здесь, вероятно, кроется противоречие, состоящее в том, что в том мире, который был бы лишь ничто, оказывается возможным выносить суждение о мире, согласно которому он является обреченным. По сути дела, я, объявляя об универсальном ничтожестве всего, о всеобщем небытии, сам претендую на то, чтобы быть. И если, поразмыслив, я подвергаю себя самого такой обреченности на ничтожество, то это означает, что я или не отдаю себе отчет в том, что говорю, или же погружаюсь в отрицание самой мысли как таковой: и тогда я отказываюсь от своей уверенности.

Можно указать один смысл, в котором безусловно верно будет говорить, что присущий мне способ существования прежде всего состоит в том, чтобы быть в поиске достоверности: ситуация тела, меняющего свои положения, поскольку им не обретено еще равновесие.

Быть уверенным, что… Следует более глубоко продумать смысл этих слов. Здесь разверзается пропасть… Имеется ли в виду всецело отрицательный результат опыта, состоящего в том, что у меня в этом отношении нет сомнения? Но это – иллюзия. Почему у меня нет сомнения? Основывается ли это отрицание на чем-то позитивном: на чем именно? На том факте, что нечто открылось мне (так же, как открывается любовь).

В своем письме к Луи Д.[77] я отметил, что бессмысленно выносить суждение о ценности или внутренней не-ценности повседневности как таковой: повседневное как таковое не существует, оно может или обезличиваться и тем самым деградировать, или же, напротив воскресать и возрождаться благодаря духу любви, который его движет. Из чего оно, это повседневное, построено? Или, лучше сказать, из чего состоит? Из функций, из задач: я провожу свои дни, делая то или это, совершая что-то… И я также замечаю, что меня сразу же охватывает отчаяние, как только лишь я проникаюсь чувством, что мои дни, один за другим, как друг другу равные единицы, летят на дно пропасти и мне от них остается лишь неопределенно конечный остаток для их проживания вплоть до того момента, когда мне уже больше ничего из их числа не останется: и тогда я достигну конца их свернутого в рулон полотна. Тем самым я напоминаю того, кто проедает свой капитал. Но дело обстоит иначе, если я выполняю свое дело, каким бы оно ни было. И однако и перед лицом выполненного дела я могу чувствовать себя безразличным и почти что враждебно настроенным, как, впрочем, и в присутствии моего потомства. Может случиться, что это дело мне представится в такой степени отделенным от меня самого, что то, что выпадет на его долю, меня больше не будет интересовать. И я могу тогда считать, что лишь в силу своего рода оптической иллюзии я до сего момента заботился о нем и о том, что с ним будет.

Мне представляется, что это изолированное «я» утверждает себя в качестве смертного тем способом, каким оно отделяет себя от другого. Продолжение голого существования, к которому оно устремлено, немыслимо без противоречия. Быть может, на это ответят так: то, к чему я стремлюсь, это не просто продолжение существования, но продолжение участия в жизни моей семьи или моей страны, это пребывание вместе с… Непонятно, что в таком чаянии было бы абсурдным или нечестивым, но мне представляется, что подобное соучастие может осуществиться лишь в том случае, если оно происходит в новых формах, которые я могу себе представить только несовершенным образом, так как очень может быть, что они несводимы к их осознанию…

Характерной особенностью существующего является его вовлеченность или внедренность, то есть бытие в ситуации или коммуникации. Поэтому, когда хотят помыслить существующее, абстрагироваться не только от определенной ситуации, но и от всякой ситуации вообще, означает заместить это существующее если и не чистой фикцией, то, по крайней мере, идеей.

Не имеет смысла оспаривать существование внешнего мира, мира вещей, скажем так, если только не оспаривается в то же самое время мое собственное существование, которое не только воспринимает эти вещи, но и пребывает в коммуникации с ними. Но могу ли я оспаривать мое собственное существование? И что именно я имею в виду, когда я его оспариваю?

Лабиринт, открываемый присутствием другого во мне: оно, это присутствие, таинственно. Однако ему противопоставляют в качестве проблематической идеи факт присутствия меня самого во мне самом, рассматриваемого как прочную данность, как инвариант. Но как раз именно этот постулат должен быть отвергнут. Присутствие самости для нее самой не инвариант. Из него образуют интеллектуальное понятие и тем самым искажают его сущность. Я вовсе не присутствую инвариантным образом для себя самого, напротив, чаще я отчужден от себя или как бы децентрирован. И когда из глубины этой отчужденности я пытаюсь схватить, что же есть мое присутствие для меня самого, то я прихожу к тому, чтобы больше его себе не представлять, в него не верить. Но поскольку я перестаю «осуществлять» то, чем может быть мое собственное присутствие для меня самого, то я еще больше склонен не верить в присутствие другого для меня. И, действительно, все проясняется, начиная с того момента, когда поймут, что мое присутствие для меня самого сливается с творческой способностью. И здесь еще раз нужно подчеркнуть, что креативность не есть производительность, творить не значит производить.

Неясно, в каком смысле я в праве говорить, что это я присутствую для меня самого? Не следовало бы правильнее говорить о бытии или о реальности? И, действительно, нужно заметить, что «я» может обозначать лишь отсутствие, более точно, нехватку, и в то же время такая нехватка почти инвариантным образом устремлена к тому, чтобы рассматривать себя как нечто позитивное; иллюзия «я» и есть именно это. Но это ведет лишь к усилению сомнения. И не приходят ли при этом вместе с Лавелем[78] к тому, чтобы поместить присутствие бытия в самый корень самосознания? Вот именно здесь, как я полагаю, следует обратиться к феноменологии повседневного опыта. Но это все недостаточно ясно.

Возможно, следует начать с критики идеи, образуемой нами относительно нашего соотношения с другим, по преимуществу с отсутствующим, исчезнувшим другим. Исходный пункт моей сегодняшней утренней записи именно в этом. Перед тем, как встать с кровати, у меня была своего рода вспышка озарения.

Я вспоминаю Эмиля М, убитого в мае 1940 г. Мне скажут: «Он не может для вас присутствовать, вы храните только небольшую кинопленку, дающую его простейшее выражение, и этот фильм или этот диск вы можете прокручивать – только и всего; однако говорить, что эта лента или диск и есть он сам, не имеет никакого смысла». Но во мне вспыхивает протест против такого рода логики. Протест, исходящий из любви, который и есть сама любовь. Утверждение, направленное на сущностную самость, связанное с критикой идеи симулякра, или призрака. Я скажу так: ничто из того, что было человеческим, не может свестись к состоянию простой видимости, призрачного подобия, или, что то же самое, не может исчезнуть, делегируя взамен себя просто-напросто лишенную жизни свою имитацию. Следует выявить природу такого утверждения: это – вызов. Никоим образом оно не есть констатация, оно даже противоположно ей, как и надежда. Ведь сущностной характеристикой констатирования выступает способность его содержания к подтверждению – то, что в данном случае немыслимо.