Позицию, которая состоит в обособлении «я» как своего рода острова, следует отвергнуть.

Бытие – залог или зародыш вечности. И, тем не менее, может ли оно быть чем-то иным, чем мгновенной вспышкой?

Экзальтированность в развертывании самости (цветущее дерево).

Полдень. Записанное мною сегодня утром мне кажется полезным, но при условии более четкого выявления смысла и значения поставленного вопроса. Нужно показать, что вопрошание здесь неотделимо от требования. Исходить следует от повседневного опыта: именно это обеспечивает связи с записями, сделанными в Лё Пёке в начале апреля.

Я рассматриваю себя, отталкиваясь от своего повседневного опыта. У меня нет и самого слабого основания сомневаться в существовании существ и вещей, с которыми я поддерживаю связь. Однако эта связь тяготеет к тому, чтобы совершенно поглотить меня. Я в ней буквально тону. Мое тело должно питаться, совершать физические упражнения, отдыхать. Причем оно не имеет каких-то преимуществ перед другими вещами. Повседневность проявляется прежде всего в циклах, присущих органическим функциям. Именно по отношению к их воспроизводимости я должен занять свою позицию. Это повседневное повторение указанных функций может предстать передо мной таким образом, что меня неудержимо будет смущать соблазн его насильственного прерывания. И то обстоятельство, что я ему не поддаюсь, может не иметь никакого смысла или быть не более чем слабостью.

В сущности, все это тяготеет к такому выводу: проблема бытия и не-бытия имеет смысл лишь в том случае, когда она превращается в дилемму: смерть или полнота. Эта дилемма ставится на фоне моего двусмысленного существования, развертывающегося в день за днем повторяемых функциях и задачах. Следовательно, указанная проблема есть проблема оценки. Но здесь следует спросить, находимся ли мы в области чисто субъективной. Феноменологически рассуждая, ясно, что ценность быть, или ценность бытия, – если это действительно ценность – предстает предо мной не как сообщенная мною некой вещи, которая сама по себе ею не обладает или не может обладать. И здесь слово «полнота» многое проясняет. Но столь же можно использовать различение закрытого и открытого или понятие плена, к которому я обращался в связи с темой надежды. Следует выяснить, что означает находиться в плену или представать пленником циклического хода функций и задач. Здесь нужно вспомнить мои заметки о taedium[72]. Связь taedium с foetor[73] дана в распаде: пленение направлено к тому, чтобы разложить меня. Вот узел тех мыслей, которые я развивал и здесь, и в других местах. План – это уже смерть, смерть при жизни. Но не есть ли это смерть par exellence? Можно было бы сказать, что смерть в своей чистоте и простоте – или ничто, или шанс на освобождение. Но не будет ли она тем, чем мы ее сделаем: смерть после жизни не будет ли той, какую мы стяжаем соответственно тому, поддавались ли мы смерти в жизни или, напротив, побеждали ее?

Только при условии небиологического понимания категорий жизни и смерти мы будем в праве заменить их категориями бытия и не-бытия. Но такая замена – полная препятствий и нелегкая – является необходимой.

Следует покончить со всяким солипсизмом, будь он цельно выраженным или подспудным. Не имеет никакого смысла говорить, что я знаю только состояния моего сознания: поскольку они являются моими, я их проживаю, а не сознаю. Но если я их превращаю в объекты, то тем самым я их отождествляю с внешними объектами.

Следовательно, онтологического преимущества у этого привилегированного некто, каким я мог бы посчитать себя, нет. Я не могу даже говорить об абсолютной близости к нему, так как порой я могу себя чувствовать ближе к другому, чем к себе самому. Понятие близости само по себе является интересным, и именно оно становится предметом исследования. Идеалист исходит из идеи абсолютной близости, но близости кого? Оцененной кем? Важно узнать, как может случиться, что я чувствую себя удаленным от себя самого, чуждым себе самому. Моя собственная структура должна допускать подобное чувство отчуждения, и нет смысла говорить, что такое чувство ничему не соответствует.

Кроме того следовало бы углубиться в анализ понятия преимущества. Преимущество может быть лишь предоставленным или подаренным; и здесь следовало бы сказать, что «я» дает его себе самому. Но на самом деле речь идет не о том, скорее намереваются признать, что «я» по отношению к себе пользуется привилегированностью. Другой вторгается как бы лишь в качестве призрака в магический круг, который «я» образует с самим собой. Но это предполагало бы, что «я» дано себе самому прежде всякой другой реальности, однако, такой приоритет является иллюзорным.

Кажется, мои записи последних дней начинают организовываться в некое целое.

Что для меня означает различение, или оппозиция, между быть и не-быть? Не дадим себя обмануть субъективистской видимостью, предоставляемой таким вопросом. Для меня существенно знать, при каких условиях эта оппозиция может сделаться для меня жизненно важной и тем самым доступной для сообщения другим. Впрочем, я не отрицаю, что здесь может для меня существовать нечто недоступное коммуникации и что оно как таковое может представлять собой ценность, но не это сейчас меня занимает. И если предположить, что я говорю о недоступном коммуникации, то это будет означать интенцию сообщить что-то касательно этого недоступного нечто и, следовательно, побудить другого самому повернуться к этому несообщаемому, которое должно быть и в нем, и во мне. Возникает вопрос об условиях, на каких я могу приписать определенное бытие не-бытию вообще или определенному не-бытию. Речь тогда пойдет о том, что я должен погрузиться достаточно глубоко в свой опыт, чтобы увидеть, к чему может быть отнесено такое утверждение. И не принадлежит ли к сущности моего опыта способность то канонизировать его самого, то объявлять о его собственном небытии? Но следовало бы при этом узнать, не обманываемся ли мы словами: каким образом какой- то опыт может высказываться о себе самом? Не следует ли скорее считать, что он дан субъекту, который его ценит или при случае проклинает? Но не является ли такой, впрочем, распространенный, способ понимать вещи покоящимся на иллюзии? И что же такое – этот субъект? Нет ли здесь простого переноса, в схематической форме, идеи судьи, ведущего дело или выносящего вердикт? Могут сказать: верно противоположное, и судья, о котором идет речь, – это по существу выполняемая функция. Согласятся с тем, что эта функция не осуществляется в абсолютном плане, но в этом увидят примету несовершенства тварного существа, неспособного целиком и полностью отождествиться со своей функцией. Однако в этом может скрываться ошибка, так как судить означает судить in concreto, принимая во внимание самость целиком.

Впрочем, мне кажется, что я сбился с пути, хотя эти замечания ценны тем, что они выявляют ошибочные моменты в идее чистого субъекта, субъекта-функции (Кант).

Я хотел бы теперь, если это возможно, набросать эскиз намеченного исследования, обратившись к некоторым важным метафизическим категориям, воздерживаясь от явного соотнесения их с философскими учениями, даже с самыми современными. Я хотел бы попытаться выяснить, что эти категории означают, чем они ценны для меня.

Прежде всего рассмотрим само понятие метафизического. В равной мере кажутся ложными следующие положения: 1) понимание метафизического измерения как метаэмпирического, как трансцендирующего любой возможный опыт; 2) представление о том, что метафизическое может образовывать привилегированную сферу, доступ к которой якобы открывается опытом специального типа.

Но из того, что метафизическое не есть нечто обособленное и наделенное ограниченным доступом, следует ли, что оно, в конце концов, содержится в структуре опыта, каким бы он ни был? Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно выяснить, что нас ведет в этой дискуссии. Таким гидом может быть только сознание определенного требования, восприятие определенного призыва, на который мы пытаемся ответить как можно более точно. Метафизическое требование близко к требованию творческой установки.

Обратим внимание на стремление быть посвященным в некоторый секрет, впрочем, все менее и менее понимаемый как эквивалент обладания некой мощью по отношению к вещам. Сразу же обнаруживается, что речь при этом идет все менее и менее о вещах. Случай, касающийся вещей, предстает как все более и более безнадежный[74]. Мы можем достигать только все более и более совершенных технических средств, местом которых выступают вещи. Рассматриваемые же в плане чуждом любой возможной технике, вещи перестают быть вещами; и только лишь с такой точки зрения мы можем усомниться, что они действительно находятся вне нас. Вещи приближаются ко мне в той мере, в какой я осознаю мою собственную чуждость себе, они сливаются со мной в той предельной точке, в которой я сам исчезаю для своего собственного взгляда.

Сущностно важна сама эта возможная подвижность опыта. Ее никак нельзя отождествлять с непроницаемой и постоянной данностью, и именно поэтому ее так трудно мыслить. И как раз в связи с этой изменчивостью метафизическое измерение может и должно быть положено (речь идет об изменчивости, развертывающейся между обычным и странным). Метафизическое измерение может быть представлено находящимся вне опыта лишь в том случае, если опыт произвольным образом стабилизирован. Напротив, чем больше он предстает как неустойчивый и многообразный, тем в большей степени метафизическое схватывается как ему внутренне присущее. Однако можно ли ограничиться релятивистским плюрализмом? Такой плюрализм означал бы, что между различными видами опыта нельзя устанавливать иерархию, основанную на принципе, независимом от предпочтительности того или другого субъекта опыта. Поскольку я, в плане чистой абстракции, рассматриваю вещи независимо от меня самого, от их отношения ко мне, то, вероятно, так и есть. Но как раз такая абстракция и неприемлема. Здесь следовало бы указать на пример: опыт земледелия так, как он существует для крестьянина, обрабатывающего землю, и опыт земледелия у поэта, который пишет «Георгики»[75]. Однако я сознаю, что вопрос плохо сформулирован и поэтому остается работа по прояснению выявленного, которую нужно еще осуществить.

Все, что я только что записал и что не является завершенным, быть может, всего лишь отступление, упирающееся в многоточие.

Я возвращаюсь к тому, что записал в конце моих вчерашних заметок и что не было достаточным образом развернуто. Вещи не отделены от технических средств, позволяющих нам манипулировать ими. Однако подобное манипулирование само представимо лишь в мире чистой внешности, в том мире, в котором одни его элементы действуют на другие. Имеется один аспект, в рамках которого я могу сказать, что существует не только подобие, но и тождество по природе между моим телом и вещами; мое тело есть вещь, оно обречено на судьбу вещей, в частности инструментов, как и они, оно служит, нуждается в поддержке, иногда даже в починке. И оно кончает тем, что превращается в ненужный хлам, будучи подвержено перипетиям вполне сопоставимым с теми, которые испытывают орудия нашей деятельности. Оно также может быть сопоставлено с произведением искусства, поскольку выступает очагом наслаждения и с этой точки зрения также обречено: ведь произведение искусства не может выдержать беспредельное число реставраций и т. п. Все это верно, но недостаточно; скажут, что такое тело существует только для субъекта, отождествляющего себя с ним при полном противопоставлении ему. Отбросим абстракции: мое тело не предстает для меня как орудие, без которого я мог бы обойтись, потому что могу найти ему замену или потому что могу совершать другие виды деятельности, в рамках которых я в нем не нуждаюсь. Мое тело дается мне как абсолютное условие любого возможного инструментального отношения и также любого – возможного наслаждения. В этом смысле оно дается мне как мое всё, но с той поправкой, что оно сохраняет – или, скорее, это я сохраняю, но, конечно, при его посредничестве – возможность самопожертвования. Да, это действительно так, даже в случае принесения себя в жертву, это моя рука нажимает на гашетку пистолета или открывает газовый кран. Но это как раз показывает, что тело остается средством, а следовательно, оно не есть всё, так как всё не может быть исключительно средством. Конечно, не станут оспаривать того, что это средство стремится рассматривать себя самого как цель. И там, где материальная жизнь не контролируется строгим образом, она тяготеет к тому, чтобы стать замкнутой самодостаточной системой. Но факта возможности такого контроля достаточно, чтобы показать, что тело – это не всё, что материализм не есть истина и, более того, что он абсурден.