Подумать о понятии допустимого: почему категория допустимого является чуждой для метафизики?

Несомненное. Что такое конкретное несомненное? Различие между тем, в чем я сам на самом деле сомневаюсь, и тем, о чем мое размышление мне говорит, что кто-то мог бы в том усомниться.

Надо проанализировать потребность в несомненном во мне или, скорее, для меня. При каких условиях такая потребность является законной? Прежде всего надо исследовать сам смысл этого вопроса: что здесь означает «законный»?

Идет ли речь о портативной достоверности, которую я могу надеяться найти в моем распоряжении, когда мне это будет угодно, и которая в силу этого доступна для всех? Идет ли речь о выявлении минимального следствия опыта – любого опыта, – под констатацией которого каждый должен будет подписаться под угрозой отрицания самого этого опыта? Однако такое несомненное ничего не изменит ни во мне, ни в ком-то другом. Важной для меня является инициирующая и даже стимулирующая творчество достоверность. Несомненное, которое значимо неважно для кого, мне совершенно не нужно. Но несомненное, значимое неважно для кого, в силу связи меня с другими является несомненным и для меня в неважно какой момент времени и в любом состоянии. Однако, могущее значить для меня, – это, скорее, нечто такое, что я не могу подвергнуть сомнению, находясь на определенном уровне своей самости.

Скажем еще вот о чем: а) было бы неинтересно найти нечто такое, что никто не мог бы подвергать сомнению без впадения в абсурд; б) но, с другой стороны, – и это шаг вперед, – я, несомневающийся, должен не только занять позицию по отношению к тому, кто еще сомневается, но и найти средство подготовить саму возможность для этого сомнения в духовном хозяйстве, которое я обустраиваю[62].

Все это означает, что здесь имеется гораздо более сложная, чем обычно предполагается, ситуация, к которой надо приспособиться. Однако могут возразить, что ученый ищет такую достоверность, которую он не может, разумно рассуждая, ставить под вопрос. И здесь следовало бы ввести понятие экзистенциального несомненного, противоположного объективному несомненному. Этот путь ведет к Кьеркегору. Но нужно знать, насколько далеко следует двигаться по такому пути.

Возвращаясь назад: отсылка к внутреннему собеседованию, вовлеченному в процесс установления достоверного. Достоверное в модусе уверенности заключает, актом воли кладет конец дебатам. Что нужно отсюда извлечь?

Существом уверенности выступает то, что она объявляет о себе, прокламирует свое содержание. Я не вижу, каким образом она может быть отделена от подобного объявления. Но объявляют кому-то… Нужно при этом добавить, что уверенность тяготеет к тому, чтобы отложиться, перейти в осадок, в силу этого она из действия становится владением. Отсюда проистекает ее сущностная двусмысленность. Могу ли я проинвентаризировать мои уверенности? Это было бы вроде списка названий или перечня предметов владения.

Надо искать отправной пункт. Соответственно методу, которому я всегда следовал, таковым может быть только настройка на определенную интуицию, являющуюся моей интуицией, от которой я не могу отвлечься, не отрекаясь от себя самого и не искажая себя при этом.

Между уверенностью, относимой к… и уверенностью, являющейся самим бытием и несомненным конкретным, нужно проводить различие. Но поскольку имеется конкретное, то это несомненное подвержено затмениям. Понятие затмения, как и понятие внутреннего собеседования, должно стоять в первом ряду того, что я предполагаю исследовать. Уверенность во втором из перечисленных выше её смыслов подвержена затмениям именно потому, что она не является владением. Однако это нужно рассмотреть более внимательно: ведь то, чем владеют, может быть потеряно, и если оно не может быть таковым, то является незначительным. И здесь возникают осложнения.

Моя ситуация такова, что со мной уже произошли «разные вещи» и случатся, вероятно, другие, зависимые от первых, но которые, несомненно, частично укоренены не в них. Эти «вещи» – я с сожалением использую это неясное слово – мне представляются таким образом, что одни из них выступают как способствующие моему личному призванию, другие – как ему препятствующие. И хотя мое призвание нельзя отделить от меня самого, я не всегда могу определить его в ясном понятии, то есть дать ему дефиницию или продефинировать его для кого бы то ни было. И, на мой взгляд, здесь следовало бы заметить, что это призвание может представляться или зависимым от рефлексии, к которой я прибегаю, или же нет. Однако, как кажется, оно не может исчезнуть для меня. Возможно, что термин «созревание плода» (gestation) был бы здесь предпочтительнее термина «призвание».

Надо взять за отправной пункт оппозицию между «идти к» и «плыть по течению». В любой момент моей жизни одинаково верно, или неодинаково верно, говорить, что я и сориентирован, или ангажирован, и плыву по течению: на первый взгляд то, что здесь вмешивается, это регуляция, более или менее испытываемая, более или менее принимаемая. Быть может, двусмысленное понятие призвания имело бы смысл заменить понятиями регуляции и упорядочивания как рукоположения (ordination). Сама органическая жизнь не может сохраняться без некоторого минимума регуляции. Моя профессиональная жизнь, семейная или сексуальная, являющаяся продолжением или дополнением последней, наконец, само мое существование, во всех своих аспектах, предстает передо мной как регулируемое. Однако, когда я считаю мое существование регулируемым, может случиться, что я испытываю чувство, что движусь по течению. Но это будет не так, если у меня есть сознание рукоположения, посвященности. Вот это понятие теперь и надо исследовать. Но я сначала хотел бы, чтобы подобное исследование было полезно для моей работы над понятием метафизической достоверности.

Встают такие вопросы:

а) Что я считал, что ищу?

б) Что я искал на самом деле?

в) Что означает, что я нашел?

  а) Это означает: какой образ я составил о предмете моего поиска?

  б) Экстенсивная концепция приумножения сторонников или учеников у меня мало-помалу исчезла по мере того, несомненно, как укреплялось во мне сознание неизбежности философской полифонии. Ибо неверно, что одна система включает другие системы. Нужно, чтобы каждая из них приняла устойчивое сосуществование несводимых друг к другу начал.

Могу ли я, в этих условиях, сказать, что искал на самом деле то, что меня удовлетворяет? Несомненно, но это, в конце концов, не более, чем тавтология. Любой поиск направлен на удовлетворение. При этом существенно знать, какова его природа. Нужно добавить, что в любом случае я не могу доставить себе удовлетворение, не сознавая глубоким образом в то же время, что удовлетворяю и других, то есть даю. Искать поэтому означает не что иное, как искать с тем, чтобы дать. Но дать что? И вот здесь следует заново поставить вопрос о достоверности.

Мне представляется, что подобную достоверность я ищу сначала для того, чтобы дать ее самому себе, и, одновременно я стремлюсь сообщить ее другим. В некотором смысле я должен рассматривать себя как неофита или как того, кого нужно приобщить к обретенному. Взятый в одном из своих аспектов, мой поиск есть такое вводящее приобщение. Однако, где здесь тот, кто его совершает?