В последних замечаниях, намой взгляд, нет ничего, заслуживающего дальнейшего анализа, это – тупик.

В том предприятии, в котором меня пригласили участвовать (речь идет о коллективной монографии, посвященной теме существования, для издательства «Галлимар»), каким должен быть мой вклад? В идеале не есть ли это вполне продуманная, четко сформулированная и сопровождаемая доказательством метафизическая теорема, которая дошла бы до потомков под моим именем? Конечно, в этой области нельзя надеяться достичь чего-то неоспоримого. Но не было бы неким заслуживающим удовлетворения результатом создание поля для дискуссий, которые всегда радуют сердца профессоров? И почему я должен скрывать от себя, что когда-то именно таким образом понимал функцию философа? Но ведь чем более обострялась у меня сила рефлексии, тем более такой способ представления подобной функции становился мне чуждым. Так что на вопрос: «Что вы должны создать или показать?» – мне хочется ответить: «Ничего, поистине ничего!» Я даже готов перейти в контрнаступление и объявить, со всей прямотой, что никогда в плоскости доступного изложению, то есть учебника, не следует помещать свою позицию, когда стремишься выявить то, что же именно конституирует реальность философской мысли. Учебник истории философии, каким бы продуманным он ни был, всегда дает нам лишь полный абсурда спектакль непрекращающейся бойни. Но именно в этой игре самое глубокое, что есть во мне, отказывается участвовать. Но не вывожу ли я себя тем самым сознательно из игры? Однако, об игре ли на самом деле идет речь? Разве таким образом я могу охарактеризовать тот род вызревания, который вот уже тридцать пять лет развивается во мне? Но вызревание, или вынашивание – чего? И если оно обречено на выкидыш, то – на какой? Да, конечно, подобные преждевременные роды нетрудно себе представить. Но если, к счастью, ожидаемые роды действительно имеют место, то что тогда рождается?

Все это все еще представляется мне ложным исходным пунктом. Нужно держаться за те замечания, где говорится о двух видах несомненного.

Вчера вечером я подумал, что идея системы, действительной для всех, должна быть еще более углублена. Каждый человек по сути дела здесь рассматривается как чистый читатель, то есть как участник определенной игры; и именно в ограниченном пространстве такой практики все происходит и решается; отсюда и проистекает достойное сожаления искусственное впечатление, создаваемое большинством философских споров. Читатель же при этом выступает исключенным из трагедии существования. Он – тот, для кого жизненно значимые проблемы больше не ставятся или, более точно, для кого драма существования, по крайней мере на какой-то момент, приостановлена. Она существует как бы заключенной в скобки. Нечистота системы вытекает из того факта, что для того, кто ее изобрел, она означает известность или признание. При этом, разумеется, не строят себе иллюзий и не претендуют на опровержение всех возражений против нее, но надеются, что они законным образом будут уменьшены в их значимости.

Но в силу оздоровляющей диалектики такая философия раскрывает свои недостатки не ранее, чем становится официальной, и тем самым сразу же внутренне ей присущая абсурдность, являющаяся тайным пороком любой официальной философии, воочию раскрывается. В этом состоит причина того, что наиболее антиофициальная философия неизбежно тяготеет к официализации вопреки явно выраженным чаяниям тех, кто ее изначально создавал.

Итак, экзистенциальное несомненное как несомненное не только для меня, но и для нас, то есть для тех, кто общается со мной, возможно лишь на определенном уровне опыта, нашего опыта. Стремление к постепенному распространению от лица к лицу, что, однако, не имеет ничего общего с механическим распространением, средством которого служит учебник: возврат к сократовской установке.

Этой ночью я подумал о том, что из требования бессмертия я сделаю стержень моего исследования:

– категория смехотворно ничтожного;

– смерть как видимость;

– идея онтологического противовеса смерти;

– «мы» как констелляция.

Это исследование сможет опереться на мои размышления об экзистенциальном несомненном. Действительно, бессмертие не может быть доказано как объективный факт, хотя что-то неукротимо и несмотря ни на что толкает нас к тому, чтобы стремиться к такому доказательству. Но в то же время мы можем превзойти это стремление: в этой связи всегда вспоминаешь о последней сцене пьесы «Иконоборец», остающейся одной из осей всего моего творчества[63].

Мне представляется, что мне удается наметить основные узлы подобного исследования. Определяющим здесь выступает отношение к любимому существу, благодаря которому мы можем понять, как, рассматривая смерть как предельную данность, мы неудержимо идем к тому, чтобы раскрыть смехотворно ничтожный характер жизни. Уточним смысл этих слов.

Присутствие во мне тех, кто участвовал во мне самом, кто сделал меня тем, кем я есмь, и продолжает поддерживать меня в моем бытии, образует онтологический противовес смерти. Несомненно, культ умерших необходимым образом предполагает подобное присутствие. В такой ситуации говорят о воспоминании, но это происходит в силу недостаточности разработки метафизического инструментария, позволяющего отдать отчет о том опыте, который стремятся не только выразить, но и освятить.

Я не знаю, что нужно думать о том, что я только что записал. У меня остается впечатление, что это очень туманно.

Новый вариант исходного пункта (его идея возникла после того, как я вчера написал письмо Луи А. по поводу порой тормозящего воздействия детали жизни). Его можно было бы назвать так: «От повседневного к метафизическому», или скорее: «Метафизическое содержание человеческого опыта». Сразу же следует заметить, что я сознательно взял это выражение Хайдеггера с тем, чтобы подчеркнуть наше сходство. Наши неустранимые различия выявятся в дальнейшем. Феноменологическое описание повседневной жизни, данное Хайдеггером, носит тенденциозный характер и, как мне представляется, не может быть принято в том виде, в каком оно им осуществлено.

Исходить нужно из двух реплик в пьесе «Алчущие сердца»: «Чем ты живешь? – Я, как и все, существую лишь при том условии, если не спрашиваю себя об этом».

Чем ты живешь? Каковы источники твоей жизни? Что здесь значит слово «источники»? Этот вопрос еще означает: эти источники, или ресурсы, будучи совершенно необходимыми, даны тебе кем? Не живешь ли ты так, как если бы обладал такими ресурсами, которых тебе в действительности недостает? Но если ты живешь в долг, то кто тебе открывает кредит? И перед кем ты рискуешь однажды оказаться несостоятельным?

Все эти вопросы встают, если принимается, что жизнь – мыслимая в том смысле, который еще нужно определить – делает неизбежным усилие, требующее непрерывного возобновления. Тогда возникает вопрос: кто «тот, кто мне позволяет» совершать это усилие? Но здесь возможна путаница. Моя органическая жизнь требует поддержки, я не могу ее сохранять, если не буду питаться, спать и т. п. Но, указав на это, ответил ли я на поставленный вопрос? Нет. С одной стороны, может случиться, что хотя я и хорошо питаюсь, но не могу найти в себе мужества продолжать жизнь. С другой стороны, можно еще сказать, что эти органические функции не могут осуществляться сами по себе, без моего на них согласия: я могу предоставить себя смерти.

И здесь тоже то, чего недостает, это – основополагающее мужество. Смысл слова «мужество» здесь очень близок к смыслу слова «сердце»: «У меня нет мужества (le coeur) для…»[64]. Проблема ресурсов состоит теперь в постановке вопроса о том, кто дает мне мужество для… Конечно, соблазнительно прибегнуть к идее определенной витальности, развертывающейся за пределами любой рефлексии или даже всякой мысли вообще: я могу констатировать, что продолжаю есть, спать, но при этом не знаю, почему я все это делаю. Машина упорствует в своем функционировании, но возникает ситуация, как если бы я отказывался от нее: она и я существуем как отъединенные друг от друга. Непереносимый дуализм: «Это больше не жизнь!» Мое существование выступает как деградированное. И без преувеличения я могу сказать, что я больше не живу. Именно эта фраза слетает с губ, когда находятся в крайней степени тревоги: «Я не живу с тех пор, как Пьер ушел на войну». Переход к понятию тоски. Тоска здесь понимается в сильном смысле слова, следовательно, как уникальная, не могущая быть состоянием многих. Самопоедание.