Любовь к себе может быть любовью к своему роду, преходящим и несовершенным представителем которого себя признают. И с этой точки зрения речь не идет о том, чтобы воспроизвести себя, но о том, чтобы продолжить общий порыв. Напротив, эгоизм абсолютно ограничен: мы – всего лишь изолированные атомы, ищущие максимум наслаждений и минимум страданий. Чем становится отцовство, с такой позиции воспринимаемое? Но не следует чрезмерно сосредотачиваться на аристократической идее рода, поколения. Каждый из нас, сколь бы скромными ни были его истоки, может осознавать себя делегированным уходящим в бесконечность множеством существ. Атом-индивид их игнорирует и не осознает в качестве желанного.

Нужно исходить из того обстоятельства, что с органическо-психической точки зрения отцовство имеет лишь слабые основания. Оно может основательно конституироваться исходя из социологической позиции. Здесь следует добавить, что социологическое в данном случае нельзя отделить от определенного метафизического сознания. И если метафизическое измерение сознания ослабевает, то опыт отцовства автоматически становится более проблематическим.

Я хотел бы привести в порядок мои записи, сделанные за последние недели в связи с подготовкой, так сказать, исповедания веры для коллективного труда об экзистенции, предназначенного для издательства Галлимара, о чем меня попросил Жан Гренье[91].

Я не только ищу достоверного hic et пипс, в момент, когда я это пишу; так было всегда с тех пор, как я достиг определенного уровня сознания. Впрочем, мне нелегко сказать, как именно я достиг его. Тем не менее, я вполне ясно и точно помню ту роль, которую в этом пробуждении сыграла – нет, не идея моей собственной смерти, но факт смерти бесконечно близкого мне существа, так как именно он в определенном смысле определил мою жизнь до самых ее интимных глубин.

Миф об Орфее и Эвридике в этом смысле лежит в самой сердцевине моего существования. Существенной проблемой для меня всегда была и все еще остается проблема познания того, как можно заново обрести утраченное – пусть как надежду: что в таком случае есть надежда? Как она может не только реализоваться, но и оправдать себя, осознать саму себя?

Однако я должен поставить вопрос и о том, что же это такое – мой непрекращаемый вот уже тридцать с лишним лет поиск. Могу ли я с полной ответственностью сказать, что я знаю, чего я ищу? Если я это знаю, то, видимо, я больше этого не ищу. Но если я не знаю, то как я могу искать? Здесь имеется антиномия, возникающая лишь для определенного типа исследования. Так, если я ищу потерянную вещь, то вопрос такой не возникает. Я знаю искомую мною вещь, я могу обозначить ее приметы, я сумею ее распознать. Такая антиномия не существует там, где поиск касается вещи – или существа, отождествляемого с вещью, – которую надо обрести снова. У меня есть основание считать, что такое существо или вещь где-то существует, и речь в данном случае идет о том, чтобы найти, где именно. Однако здесь имеется один нюанс. Не может ли случиться, что найдется настолько сходная с искомой мною вещью другая вещь, которая неотличима от нее? В таком случае может произойти ошибка и, полагая, что я обрел потерянную вещь, я возьму ту, которую не сумел от нее отличить. Здравый смысл подсказывает, что это одно и то же и что эта другая вещь в таком случае столь же годится в дело. Но нет уверенности в том, что я буду настолько неразборчив. Если некое нередуцируемое свойство для меня связано с уникальным существованием того, что я ищу, я с презрением отвергну идею подобного равенства. Идея такого отождествления для меня будет нестерпимой, я буду рассматривать ее как предательство или святотатство по отношению к тому, что именно имеется в виду, то есть по отношению к ее самости (ipséité). (Это прояснится, если взять в качестве примера некий предмет, данный мне дорогим для меня существом.)

Однако это значение, сколь бы важным оно ни было, не проясняет непосредственно тот поиск, которым я занят как метафизик. Этот поиск касается не вещи, конечно же, не чего бы то ни было другого, что могло бы быть истолковано как вещь. Но, меня спросят, не является ли в этом случае мой поиск чем-то таким, что принадлежит миру изобретаемого?

Однако слово «изобретение» двусмысленно. Оно относительно ясно лишь в том случае, когда речь идет о конструировании средства, дающего такой-то точно определенный результат, объективно определимый. Художник – не изобретатель. Я имею в виду то искусство, которое я сам практикую, искусство драмы. Лишь вторичным образом здесь действует изобретение, и именно там, где нужно найти средство реализации определенной цели, например, для того, чтобы два персонажа пьесы могли встретиться или для того, чтобы один из них что-то узнал или, напротив, не узнал о таком-то факте и т. п. Изобретение размещается в пределах того, что само по себе не есть изобретение, но является творчеством. Но, могут спросить, не принадлежит ли такое творчество к тому же самому миру, что и тот поиск, который я пытаюсь здесь помыслить. Когда я творю, я не могу сказать ни того, что я знаю, куда я направляюсь, ни того, что я этого совершенно не знаю. Желание само по себе бесплодно, это всего-навсего мне бы хотелось. Однако здесь нужно, чтобы что-то присутствовало: персонаж, ситуация, отношение, ничего общего, однако, с абстрактной идеей не имеющее и не могущее к ней быть сведенным. Абстрактная идея, сколь бы изобретательной она ни была, бесплодна. Но творчество существенным образом является плодоносящим, и очень трудно не только знать, до какой степени я могу участвовать в развитии первоначального зародыша, но и знать, что же именно, по правде говоря, значит сам этот вопрос. И по-видимому, я действительно не могу точно представить себе отношения, связывающего «я» с тем зародышем будущего произведения, который присутствует во мне. Весь этот процесс упорядочивается по отношению к произведению, которое должно будет существовать само по себе, заставляя признать его не только меня самого, но и других.

Так ли обстоит дело в данном случае? Не будем упускать из виду, что для меня речь идет о том, чтобы достичь достоверности. Несомненно, такая достоверность должна будет обрести свое воплощение в написанном тексте и быть способна к сообщению другим. Но важнее всего она сама по себе, выступая здесь целевой точкой, в то время как для драматурга она является началом (нужно, чтобы я был уверен в своем персонаже, в его отношениях с другими и т. п.), причем взятая сама по себе эта достоверность уже отлична от того, что я назвал зародышем произведения.

Но в данном случае, в случае философского исследования, что нужно понимать под достоверностью? Видимо, здесь также нужно различать между абсолютной и уникальной достоверностью (la certitude) и достоверностью просто (une certitude) подобно тому, как различают единственную истину (la vérité) и просто истину, истину вообще (une vérité). Но здесь речь идет именно о единственной абсолютной достоверности. Как же я могу ее искать?

Спросим себя сначала, что значит искать вообще какую-то определенную достоверность. Это означает использовать определенные, уже испробованные средства с тем, чтобы достичь точки оптимума, из которой я увижу то, что в данный момент скрыто от меня. Не будем, однако, обманываться словом «видеть» или, скорее, постараемся не брать его в его прямом значении. Тем не менее, сохраняется в силе то, что как только я размещусь в указанной точке, то искомое мною должно будет мне явиться. Такое исследование содержит в себе частично и изобретение. Почти неизбежно мне будет нужно вообразить те процедуры, которые мне позволяют достичь такой оптимальной позиции или сконструировать своего рода наблюдательный пункт, где я рассчитываю разместиться. Существенной чертой достоверности вообще является то, что она относится к определенному проблематизируемому содержанию, то есть к тому, что позволяет ставить вопросы, задаваемые каждым человеком, находящимся в какой-то определенной ситуации: например, астрономическая достоверность относится к определенному звездному скоплению, созерцаемому обитателем Земли, который спрашивает о расстоянии, отделяющем его от данного созвездия.

Но такова ли абсолютная достоверность, к которой я устремлен? Видимо, она является универсальной (globale), но как это нужно понимать? Хотят ли тем самым сказать, что частные достоверности так относятся к этой абсолютной, как разменные монеты к слитку золота, из которого их можно отчеканить? Нет, это не так. Ведь, если подумать, то окажется, что между абсолютной достоверностью и частными, или частичными достоверностями не существует однородности. И когда я спрашиваю себя о том, к чему относится абсолютная достоверность, то я с уверенностью не могу ответить на такой вопрос. Например, если я говорю, что она относится к бытию, то такой ответ пробуждает во мне сомнения. И более того, я вовсе не уверен, что этот вопрос законен, так как в предельном случае абсолютная достоверность, видимо, тождественна со своим объектом.

Но здесь снова возникает исходная антиномия. Если абсолютная достоверность такова, то как я могу ее искать? И здесь нужно будет обратиться к более глубокому размышлению.

Не есть ли та достоверность, которую я ищу, попросту говоря, лишь средство выражения, то есть средство обеспечения сообщаемости мне и другим определенной уверенности (assurance), скрытой в глубине моего существа? Или, иначе говоря, не эту ли самую уверенность я как раз и стремлюсь достичь? В этом втором случае речь идет о том, чтобы осуществить изменение в моей позиции по отношению к… скажем, к самой реальности. Напротив, в первом случае подобное изменение не является ни необходимым ни, быть может, возможным.

Исследование этой альтернативы приводит нас к тому, чтобы более глубоко помыслить вероятное различие между фундаментальной уверенностью, скрытой в нас, и самим актом, посредством которого она познается и оправдывается.

Но прежде нужно напомнить о другой возможности. Нельзя ли вместе с противниками всякой утешающей метафизики сказать, что я стремлюсь доказать себе самому то, что отвечает моим желаниям? Здесь следовало бы изучить природу и условия возможности такого фундаментального пожелания. В каком случае безусловно незаконно принимать свои желания за саму реальность и, в особенности, трактовать их как таковую?

Желание относится к чему-то внешнему по отношению ко мне, к тому, чем я хочу овладеть. Оно, впрочем, может относиться ко всем видам владения (l’avoir). Я должен не дать себе обмануться и отдавать себе отчет во всем, что я имею, и во всем, чего у меня нет. Остается узнать, является ли это стремление во мне, направленное к абсолютной уверенности, могущим быть отождествленным с желанием или же нет. Кажется, однако, что оно скорее относится к сфере не желания, а надежды.

Когда упрекают мысль в том, что она предустанавливает результат исследования до него самого, то при этом принимают за постулат, что мысль должна соблюдать по отношению к бытию и не-бытию такую же нейтральность, которая характерна для ученого, когда он, обращаясь к эксперименту, запрещает себе заранее спекулировать о том, каков будет его результат.

Но есть все основания считать, что такое отождествление философского поиска с научным исследованием является незаконным и подобный нейтралитет по отношению к бытию и не-бытию в этом случае как раз невозможен. Означает ли это попросту то, что нужно сделать выбор, что следует предпочесть одно или другое? Это означает, что всегда неизбежными являются вовлеченность и выбор позиции. У меня нет никакого основания отрицать, что в основе моего поиска всегда был выбор в пользу бытия. Впрочем, следовало бы конкретизировать и уточнить, что именно я отверг. Но в то же время нужно решительно отбросить идею, согласно которой то, что я отверг, есть, может быть, истина. Заметим, что то обстоятельство, что каждый испытал момент, когда он подвергался искушению допустить всеобщую бессмыслицу, универсальный нонсенс, и позволяет в данном случае производить определенную оценку.

Какой же ответ следует дать на исходный вопрос касательно того, что же надо понимать под достоверным бытием? Видимо, в равной мере неверно говорить, что оно означает то, что всегда было известно, как и говорить, что здесь имеется в виду совершенно новый способ бытия. Лучше было бы сказать, что поиск здесь предполагает вовлеченность, исходящую из некоего предчувствия. Впрочем, очень сомнительно, что такое предчувствие может рассматриваться как разновидность знания. С другой стороны, нельзя абстрагироваться от вопроса о познании того, что мы предполагаем делать с этой достоверностью. Недостаточно сказать, что мы предполагаем объявить о ней, так как, если мы о ней объявляем, то это делается для других, для того, кого она должна интересовать, и тогда природа этого интереса должна быть нами прояснена. Достаточно ли сказать, что такая достоверность рассеет сомнения, страхи и тревоги? Но это – чисто негативная ее интерпретация. Можно считать, что именно сомнение (или страх) является негативным или, более точно, что оно внедряется таким образом, что отделяет нас от позитивного блага, к которому мы устремлены, от того блага, природа которого не будет раскрыта, если его понять как чистый покой. Заметим при этом, что понятие покоя является одним из самых противоречивых понятий. В некоторых случаях покой понимают как простое прекращение утомительной работы, в других – и это более глубоко – предчувствуют в нем восстановление сил, благодаря которому мы вновь обретаем нашу цельность. Безусловно, в данном случае было бы лучше говорить о блаженстве.