И хотя Давид, не опьяневший еще, не освободившийся до конца, тоже слегка подергивался, стоя — сдержанно, рядом с Олей, — а Игорь рискнул пригласить Веронику и тоже занимал с ней некоторую часть, свободного комнатного пространства, казалось, что танцуют здесь только двое — Орлов и Майя. Столько похороненных сил души, столько аккумулированной долгими нудными днями энергии было в их разудалом танце, что Давид с Олей остановились и Игорь с Вероникой подвинулись и освободили место.
Однако за двумя шейками последовал вскоре твист — и тут уже Игорь решил продемонстрировать свое мастерство, пригласив почему-то Валю.
10
Когда поднимались из-за стола, переходя к танцам, когда перестал властвовать со своими скабрезностями Виктор Орлов, когда это всеобщее движение, двиганье стола, стульев, стихийный грохот и шум как бы оздоровили квартирную атмосферу — словно ветерком свежим повеяло и разогнало разом орловский туман, — Игорь воспрянул духом. То он сидел одинокий, не принимающий никакого участия, испытывая слегка лишь чисто водочное похмелье в чуждом этом ему пиру, ощущая очередной спад после предшествующего подъема, сидел в сущности совершенно трезвый, печальный и молчаливый, критически глядя на эту весьма несовершенную окружающую его действительность — сидел, не принимая участия, но и не вмешиваясь, не пытаясь как-то повлиять и, может быть, усовершенствовать, сидел, чувствуя, что никакие усилия над собой, никакие актерские потуги не помогают ему, единственная необходимая сейчас роль никак не дается, и мрачная, вязкая тина разочарования во всех и во всем затягивала его, сковывая по рукам и ногам… А то вдруг увидел он, что ничего особенного вроде бы и не произошло — перестав слушать Орлова, люди как будто бы вновь обрели себя, а Марина, например, так и вообще бросилась к радиоле и, услышав музыку, очарованно закружилась… И внезапно почувствовал Игорь себя хорошо. И ни в какой особенной роли необходимости вроде бы не ощущалось… А когда увидел он пляску Вали, в которой ровно ничего не было от орловских штучек, — как раз наоборот: именно сейчас, в пляске, Валя была сама собой, а не за столом в сомнительном хохоте, сейчас показалось вдруг на-люди истинное — чистое и неиспорченное естество Вали, — когда увидел он и то, как смотрят все на нее и прихлопывают в такт — на нее смотрят, а не на этого самозванного циника Орлова, — тут уж и совсем легко Игорю стало. И даже орловско-майский шейк ничуть не покоробил его в своей довольно-таки примитивной естественности. Может быть, они все лучше, чем кажутся?
И после двух соло-шейков Орлова и Майи, услышав твист, Игорь и вывел на свободное пространство комнаты Валю. Он не был очень уверен в своих способностях танцора, но иногда, под настроение, у него получалось неплохо. И сейчас, почувствовав облегчение после скованности застолья, Игорь начал вдруг выкидывать такие фортели (надо сказать, что получалось это у него довольно изящно), что теперь другие, принявшиеся было за то же самое, остановились, отошли в сторонку, чтоб не мешать, и, почувствовав мастерство, ободряюще прихлопывали в ладоши, покрикивали. А Валя — ну что же за прелесть эта добрая Валя! — Валя вдруг тоже проявила неожиданный для нее самой талант в танце, так отличавшемся вроде бы от русского национального, и радостно было смотреть на столь смелое превращение ее, на истинно русскую терпимость и широту. Один полуботинок Игоря был слегка надорван по шву (он помнил это, но перед праздником было слишком много народу в обувных мастерских — Игорь так и не успел сходить, хотел зашить сам, но забыл, других же ботинок не было), взглянув же теперь на свои послушные веселые ноги, он увидел — и понял, что видят все! — но — вот странно-то! — не смутился, не остановился, не принял роль материально нуждающегося непризнанного поэта и не потерял динамичной пластичности. Вот она, сила искусства!
Когда же Александр Сергеевич Саничкин, сидевший все еще за столом (в сияющей, хотя и мглистой перспективе обозначалась уже буква «з»…), из-за стола увидел, что рядом с разгулявшейся его любимой супругой танцует на этот раз — и ловко, черт побери, танцует! — его душевный кумир поэт Игорь, Александр Сергеевич познал миг блаженства. Ревность — этот пакостный червь нечистых душою людей — никогда не мучила всерьез бригадира Саничкина, тем более в отношении к его простодушной супруге, и сейчас с наслаждением истинного ценителя всего талантливого (а тем более — недоступного) он встал, смотрел, лихо покрикивал, и — вот ведь хорошо-то как! — его пошатнувшаяся вера в Игоря разом восстановилась.
За твистом-соло последовал твист всеобщий, потом фокстрот, потом опять шейк, и наконец настало время для неторопливого танго.
11
О, танго, этот древний танец, пришедший к нам в умеренные широты из знойной страны, дозволенные осторожные объятия на виду у всех — и оттого еще более притягательные, рискованно-откровенные, сдержанно-страстные, опьяняющие — гибель для романтических, чувствительно настроенных натур!
Нет, несмотря на темпераментные, бойкие твисты и шейки и им подобные роки, никогда не умрет танго, этот старый танец, объединяющий людей хоть как-то, хоть ненадолго, хоть не совсем совершенными, но вполне надежными средствами.
О, это синхронное биение сблизившихся сердец, волнение крови, обманчивое и недолговременное!..
Вот когда наступил, наконец, час Марины и час Игоря, их единый, их общий час.
Удачный твист окончательно успокоил Игоря, все теперь казалось ему прекрасным, люди — добрыми (даже Орлов), Марина так восторженно посмотрела на него, когда он ее пригласил, тотчас приникла к нему своим трогательно-худеньким телом, танцевала так самозабвенно и упоенно, что Игорь окончательно растерял все свои роли, вырвался из-под власти самоанализа и стал вдруг просто самим собой.
Марина ощущала нечто похожее, ее тоже окончательно оставила прозаическая реальность, навязчивые воспоминания, — окружающее превратилось в какие-то коричневатые, живые и теплые волны, ритмично колышащиеся в такт музыке, по этим волнам Марина плыла, ее несло неизвестно куда…
Да, хорошо было Марине и Игорю в этот, внезапно так объединивший их миг, счастливый в равной степени для обоих, хорошо им было танцевать, не обращая на окружающих ровно никакого внимания — для них настали сейчас те минуты, которые, может быть, и составляют человеческую жизнь, если мерить ее не по внешним, видным всем, но далеко не всегда истинным результатам, а по какой-то другой, недоступной пока человеческому разумению, но, тем не менее, очень важной и нужной шкале, — хорошо им было парить на волнах их собственных чувств, подогретых действием известного еще древним химического вещества. Однако каково же было смотреть на эту неприличную и так больно ранящую честное, непорочное сердце девушки картину Зое? Каково было ей, забытой Игорем, не приглашенной на танец никем, стоять в углу, смотреть, видеть, чувствовать, как жгучая обида половодьем затопляет ее незаслуженно оскорбленную душу, как обида эта жжет все больше, из жидкости обращается в пар, а вот уже вместо желтых его клубов растут и мечутся, лижут сердце багровые языки ревности?.. Нет, она никогда не думала, что Игорь так жестоко оскорбит ее, так плохо поступит с ней: пригласит, заставит выпить две рюмки водки, а сам потом будет так бесстыдно, так нечестно, на глазах у всех танцевать с другой девушкой — в то время, как она, Зоя, будет стоять в углу и смотреть.
Чувствуя, что вот-вот расплачется, Зоя вышла в другую комнату и села на диван, заметив, что все как-то немножечко плывет у нее перед глазами. Хотелось плакать, а слез не было. «Ну и слава богу, — подумала Зоя, — а то бы краска еще…» Ой, ей все-таки очень нравился Игорь, — сейчас особенно! — она даже жалела, что не приняла его приглашение тогда, когда он позвал ее к себе в гости — может быть, он за то ей и мстит, танцуя с Мариной? И Зое стало мучительно жалко себя, она даже подумала, что если сейчас появятся слезы — пусть! Она не будет их вытирать, пусть все видят…
Тут в комнату вошла Лариса. Большие, красивые глаза Ларисы уже катастрофически блестели от слез. Чего она боялась, то и случилось. Ее Генка, Генка, которого она так берегла, для которого ничего не жалела, которого согласна была бы, может быть, оберегать всю жизнь — как мать, как любящая сестра и как женщина (одновременно), — он, по которому она так исстрадалась, он так и норовил смотреть по сторонам, когда они за столом сидели. И недаром. Сейчас он уже танцевал с Вероникой, этой разбитной красоткой, которая принесла с собой бутылку «Праздничной» и сама же ее почти всю и выпила! И как танцевал… Нет, будь у Ларисы мина, она, не задумываясь, подорвала бы сейчас всю квартиру, весь дом, пусть и погибла бы вместе со всеми, черт с ними. Глаза выцарапать этой шлюхе, что ли?
Так думала Лариса, входя в комнату, где уже сидела Зоя, обуреваемая похожими, хотя и не столь бесчеловечными мыслями.
— Где Игорь? — спросила Зоя, устремив на Ларису свои пока еще сухие глаза.
— Танцует, где… — ответила Лариса и, вспомнив, что он танцует не с кем-нибудь, а с этой хорошенькой блондинкой Мариной и вряд ли помнит сейчас о Зое, почувствовала себя почему-то легче.