Так же, впрочем, как и яркая Майя — хотя для нее первая рюмка была только лишь как прелюдия, как увертюра, как буква «а», после которой, как известно, не только можно, но и нужно сказать и «б», и «в», «г» и так далее.
То же самое — ту же потребность немедленного продолжения ощущал и хозяин дома, довольный сейчас абсолютно всеми и всем Александр Сергеевич Саничкин.
Музыку, выключенную, когда Орлов начал произносить первый тост, пока не включали — это еще впереди, — без ненужного промедления выпили еще по одной — на этот раз, правда, по выбору, кто что хочет, не обязательно водку — Зоя потихоньку все-таки еще выпила, — и уже шумели, говорили каждый свое, и уже начал устанавливаться тот общий, ровный и сытый, удовлетворенный праздничный гул, состоящий из стука ножей и вилок, звона рюмок, бутылок, скрипа стола и стульев, из говора, смеха, хохота, женских повизгиваний — свидетельствующий о том, что наконец-то светлые часы этих людей начинаются…
Покачиваясь на волнах, Корабль Веселья отчаливал…
8
Дело оставалось за капитаном.
Многословный, пока еще лишь с чуть заметным оттенком фривольности первый тост Орлова и короткий, но не менее смелый второй были, конечно же, только началом. Бойкой, неудержимой оравой уже копошились в памяти Виктора анекдоты, тосты, забавные случаи, веселым разнузданным хором просились они на язык, и только не ушедшая окончательно, не покинувшая еще своих позиций степенная сдержанность приглушала их визг. Но чувствовал веселеющий Виктор, что недолго еще ей остается господствовать.
Тост его действительно был только лишь началом — смелым, рискованным даже началом, но все же это была лишь попытка, пробный десант. Пока Игорь, наивный раб воспитанности, ухаживал за своей глупой Зоей, пока поэт — это очень хорошо было видно Орлову! — настраивался на элегический тон (наверное, ждет не дождется, когда его попросят стихи почитать!), пока все пьют, жуют и ждут, кто же наконец поведет их за ручку к веселью — Виктор Орлов не терял времени даром. Прошли те несчастные годы, когда он, лишь раскрыв рот, переживая постоянные свои обидные неудачи, слышал и видел, как другие завоевывают успех, другие восседают в центре внимания, купаются в лучах соблазнительной славы, и к ним, как спасителям от гибельной скуки, как к магам-волшебникам, лучами лазеров сходятся веселые женские взгляды. Он и раньше знал множество анекдотов, тостов, случаев — записывал и выучивал их назубок, запершись в комнате, перед зеркалом, чтобы отработать необходимые жесты, — но теперь настало время, когда он, по собственному своему убеждению, достиг, наконец, совершенства. О, он, Орлов, теперь знал себе цену, уверен был, что возьмет — возьмет и здесь, как в жизни! Степенная сдержанность его окончательно оставила позиции без особого сопротивления, высокопарно и чопорно, приподняв полы белоснежного своего халата, скрывшись до надобности в просторных извилинах развитого, эрудированного мозга. Холеное, бледное лицо Орлова быстро порозовело, высокий лоб вспотел, кавычки усиков бойко двигались, рассказывая, он все чаще срывался с отработанного солидного тона, хихикал, повизгивая, пьянел…
Но что же Игорь? Игорь пока что ухаживал за Зоей, которую, как это ни печально, он все-таки пригласил (некого было, кроме нее, мало у него было знакомых, а знакомиться запросто он не умел). И еще он настраивался на элегический тон… Уверенного-В-Себе-И-Веселого он уже немножко сыграл перед тем, как садились за стол. Но вот сели, вот застучали ложками-вилками, вот поднялся Орлов, который, конечно же, принялся опять за свое… И по тому, как слушали его первый тост, и по тому, как началось все и пошло-поехало по старой, как мир, примитивной дорожке, и по тому, с каким восторгом приняли все и второй тост Орлова, а на него, Игоря, перестали как будто бы и внимание обращать — даже явно симпатизировавший ему Сашка, даже Марина… — по всем этим недвусмысленным признакам понял Игорь, что начинается опять все то же, как всегда, как обычно, а ему с его старомодной идилличностью, с его тонкой лиричностью, с его поэтической романтичностью и фантазерством нечего делать здесь, на этом сборище жующих, пьющих и с таким восторгом внимающих кривлянью Орлова, гостей.
А вот Александр Сергеевич, успевший уже дойти до буквы «г» в веселом своем алфавите, чувствовал себя все лучше и лучше. Полнее как-то. И хотя он улыбался вместе со всеми, слушая тосты и анекдоты Орлова, — которые, между прочим, терпеть не мог, — все же, как кот, жмурясь от удовольствия, предвкушал тот момент, когда начнутся стихи. Стихи Александр Сергеевич любил до чрезвычайности и мог слушать их бесконечно, трезвый или под хмельком. Он слушал их, словно музыку. И под хмельком даже лучше. И как ни милы ему были все, буквально все, сидящие сейчас за его столом, все же он чаще и чаще посматривал на поэта Игоря: когда же? когда же?
Хотя Игорь его ожидающих взглядов почему-то не замечал.
Два осторожных глотка, сделанных юной Олей, хорошо на нее подействовали. Она увидела, что никто уже не обращает на нее пристального внимания, каждый занят собой и теперь можно всех как следует рассмотреть. Одно мешало. Сегодня днем она часа три просидела перед зеркалом, несколько раз заново перестраивала прическу, трижды перерисовывала глаза, перемерила все свои клипсы, остановилась на больших перламутровых круглых. Но у них внезапно ослабли зажимы, и она боялась теперь, что они вот-вот упадут. Собственная голова казалась ей сейчас башней, которую обязательно нужно держать прямо, иначе неминуемо разрушится что-нибудь…
Зато яркой Майе было наплевать на такие мелочи. Великолепно сложенная, веселая, цветущая, во всех смыслах здоровая девушка жаждала сейчас, всего чего угодно — шума, веселья, музыки, танцев — всего чего угодно, лишь бы не скуки. Едва лишь переступив порог квартиры, она уже не могла унять дрожь возбуждения, так и переполнявшего ее, и, радостно выслушав такой длинный, такой умный и многозначительный тост такого интеллигентного молодого человека в таких красивых очках — она обожала мужчин в очках! — она восторженно разглядывала теперь Орлова, понимая, что с такими, как он, не скучно в любой компании. Она всячески старалась его поддержать — так же, впрочем, как и самого хозяина дома, Александра Сергеевича Саничкина, в его веселом хмельном алфавите, — и была достойнейшей участницей застолья: много брала, но и отдавала тоже немало…
Шум увеличивался, рос и креп, веселье все разгоралось, Корабль разогнался, кажется, и плыл на всех парусах.
Когда выпили уже по нескольку рюмок, опустошили наполовину тарелки и вазы с закусками, в прихожей опять раздался звонок. Валя вскочила и побежала открыть.
И из далекого для 13-ти мира реальности, с улицы, пустынной в эти минуты всеобщего комнатного веселья (лишь в центре города в свете иллюминаций двигались возбужденные толпы, да мрачноватые неудачники и бесприютные разъезжали неизвестно куда в полупустых троллейбусах, автобусах, вагонах метро), пришел еще один человек, 14-й.
Женщина 26 лет, темноволосая, с высокой прической, в зеленом платье с глубоким вырезом, открывающим длинную шею. Лицо ее приветливо улыбалось, а глаза тем временем быстро и внимательно осматривали тех, кто сидел за столом, недоверчиво и почему-то тревожно осматривали — словно пытались быстро определить: а не грозит ли что-нибудь непредвиденное, какая-нибудь неожиданная опасность? Тем не менее она всячески старалась скрыть тревогу, делая преувеличенно веселый, преувеличенно беспечный и даже самоуверенный вид.
Звали ее Вероника.
Приход ее не произвел на всех такого впечатления, как приход Оли, — многие за столом уже были во власти застольных связей, — однако для одного из них, Геннадия, явление Вероники было как удар гонга, грома или чего-то другого, столь же ошеломляющего.
Геннадий знал Веронику давно, встречал не раз на квартире у Сашки — ведь Вероника приходилась Вале родной сестрой, — и был безнадежно и тихо влюблен. Настолько безнадежно и тихо, что ни разу не остался с ней наедине, не станцевал, толком не говорил. В ее присутствии его большое и ловкое тело мгновенно становилось неуклюжим, язык немел, и, несмотря на жгучее желание остаться, он стремился поскорее уйти. Перед праздником он долго и нудно упрашивал Сашку пригласить Веронику от его, Геннадия, имени, однако Александр Сергеевич неоднократно рассерженно заявлял, что он, Генка, — остолоп и теленок, потому что сестру его жены еще задолго до праздника во много мест пригласили. И получше, чем в его, Александра Сергеевича Саничкина, апартаменты, и поважнее из себя кавалеры, чем он, Генка, самбист-юрисконсульт.