Прекрасны эти минуты всеобщего ожидания, когда каждый медлит слегка — не только от нерешительности, — прежде чем вступить на палубу расцвеченного праздничными фонарями, готового к приему смущенных, неловких пока еще, слегка неуверенных пассажиров Корабля Веселья.
И каждый хотя и делал вид, что оглядывается, присматривается, ухаживает, благодарит, все же был прежде занят собой. Не только девушки, но и мужчины. Мужчины даже особенно. Кому-то ведь надо начать. Так, может быть, я сам возьму и скажу? Возьму сейчас рюмку — вот так, поудобнее, — встану и — скажу. Вот так, запросто. А что? Пусть все выпьют… Вот только что я скажу?
И приятное легкое волнение заставляло сильнее биться нетерпеливо рвущееся к инициативе сердце…
Однако что-то мешало вот так просто встать и сказать.
Ну! Кто же? Кто?
Александру Сергеевичу Саничкину было встать неудобно — хозяин дома все-таки. Нельзя подавлять инициативу гостей. Тем более что здесь есть Орлов, есть Игорь. Да ведь и говорить-то он, Александр Сергеевич, не очень умеет…
Виктор-2 тоже мог полагаться на свою решительность разве что лишь в мечтах. Давид, войдя, не успел еще осмотреться и приспособиться. Геннадий был занят совсем не тем — подготавливая почву для Карнавала, он систематически посматривал то на Майю, то на Марину, не забывая и о хозяйке дома, Вале, стараясь, правда, при этом, чтобы ни о чем не догадывалась Лариса, — а потому неестественно громко и дотошно расспрашивал ее, что положить, чего она еще хочет, прямо-таки окружил ее шумной заботой.
Оставались действительно Орлов и Игорь.
Сев за стол рядом с Зоей, оглядевшись и с тоской увидев, что все девушки сегодня подобрались ничего себе — все, за исключением, может быть, лишь его собственной, Зои… — Игорь расстроился, забыл роль, а когда вспомнил и принялся ухаживать за своей дамой — увы, Зоей, — стараясь сначала выполнить этот свой долг, а потом уже встать и сказать первый тост — было поздно.
Потому что с рюмкой в руке уже встал сосредоточенный и энергичный Виктор Орлов.
Все притихли, увидев поднявшегося на своем месте Орлова, импозантного, в больших заметных очках, с пышными волнистыми волосами, в которых чуть-чуть поблескивала седина. А Виктор, подождав, пока все окончательно стихнут, улыбнулся, отчего опять слегка разошлись тонкие усики его, и заговорил. Он произнес длинный, выспренний, высокопарный и, честно говоря, пошловатый тост — говоря, он внимательно наблюдал за реакцией слушателей — и по выражению лиц Майи, Сашки, Давида, Марины, Оли — даже Оли! — понял, что взял верный, единственно правильный тон — они очень мило и кокетливо улыбались. Правда, Игоря, кажется, тост покоробил, но — одного Игоря.
Все встали, чтобы по старому русскому обычаю чокнуться, а Майя, чокаясь и, видимо, все еще осмысливая тост, даже слегка взвизгнула от радости.
Выпили.
Выпили, сели, застучали, молча, вилками, ножами, серьезные, собранные, погруженные в себя в этот момент всеобщего обязательного разбега, понимающие, что нет уже пути назад, впереди — хмель, и уже в глубинах каждого организма решалось теперь, что будет дальше, как сложится жизнь этого стихийно собравшегося, неизвестно пока, чьими волей и разумом направляемого коллектива. И каждый чувствовал уже себя частичкой целого, хотя никто не знал, разумеется, какая роль отведена именно ему. И приятными своей загадочностью, своей неопределенностью, своей грядущей раскованностью были для каждого эти минуты.
7
В тот самый момент, когда после звонка, зазвучавшего так некстати для Ларисы с Геннадием, открыли дверь, и квартира наполнилась шумом, произведенным Майей, а затем в этот праздничный шум начали вступать и другие — в тот самый момент Марина словно опомнилась. Тягучая паутина мыслей, связанных с дочкой Наташкой, с Борисом, этим непутевым любовником, с бывшим мужем, который прислал под праздник столь неожиданное письмо, — тягучая паутина вообще всей Марининой жизни последних лет вдруг таинственным образом прорвалась. Она почувствовала, что голоса вокруг стали звонче и четче, лица приятней, а свет в большой комнате ярче. Через некоторое время ей стало даже весело. Она включила радиолу, почему-то молчавшую до сих пор, поставила самую быструю и отчаянную пластинку из всех, что могла найти у Сашки, и, сдержанно оглядываясь, открывала для себя комнатный мир. Она заметила взгляды, которые бросал на нее интеллигент в очках, которого звали Виктором, и, что гораздо приятнее, явный интерес, который проявлял к ней другой человек — Игорь. Чем чаще она смотрела на Игоря, тем больше он ей нравился. Сашка говорил ей, что Игорь пишет стихи, и она почему-то не сомневалась теперь, что стихи у него хорошие… Но вслед за коротким просветлением Марину сразил новый, еще более мучительный, чем раньше, приступ грусти. Кому нужна она, Марина, со своим бывшим неудачным замужеством, со своей нескладной изломанной жизнью, с Наташкой? И когда сели за стол, Марина внезапно встала, вышла на кухню и там сказала Вале, что хочет сегодня напиться. Сашка был тут как тут, он ничего не понял, конечно, но обрадовался и поставил Марине самую большую рюмку. Тост Орлова внутренне покоробил ее, однако она сделала веселое лицо, первая чокнулась с Виктором, а потом и с Майей и, выпив холодную терпкую гадость, почти тотчас почувствовала, как хмель размягчает ее — ее словно бы подхватили теплые волны…
Да, хмель начал вступать в свои вековые права.
Очень быстро сразил он и Зою. Честное, немудрящее существо ее словно бы на миг растерялось в недоумении — Зоя вообще очень редко пила, здесь же, судя по всему, это было необходимо, к тому же на нее наверняка бы обиделся Игорь, да и Сашка очень уж нажимал, а потому Зоя прижмурилась, затаила дыхание, напрягла горло и — вылила в себя целую рюмку словно бы сжиженного лабораторного кислорода и после первых мгновений страха перед содеянным почувствовала, что ничего апокалипсического в этом нет, а нежное тепло, которое явилось вслед за жутковатым загадочным холодом, очень даже понравилось ей. Большие карие глаза Зои, подведенные карандашом, кощунственно заблестели…
Для подруги Геннадия, жертвы страстей, Ларисы, хмель не явился чем-то определяющим — он лишь прибавил несколько тонов, несколько новых беспорядочных голосов к какофонии ее внутреннего мира, и еще труднее ей было теперь понять себя и как-то осознать происходящее.
А вот вечно рассеянную, вечно занятую какими-то одной ей ведомыми делами Валю, хозяйку дома, хмель чудесным образом освободил. Валя повеселела, выпрямилась, все мелкие мышиные заботы ее полетели черт знает куда, она тотчас помолодела и почувствовала неудержимую потребность плясать, петь, делать бог знает что — она прямо-таки едва могла усидеть на месте.