На его грядах паслись молодые здоровые каратели, пригоршнями ссыпая в жадные рты первые яркие и сладкие бусины скороспелки.

Обглоданными рыбьими остовами был усыпан весь двор от коптилен до тех гряд у землянки, а особенно – дерновые скамьи вокруг неё, развороченные когтями и залитые драконьей кровью. Будто кто-то стоял над ещё дымящимся яростью и болью смертным побоищем и ел, ел дармовую рыбу, швыряя в липкие багровые лужицы белые кости…

Пусть ни царапины не досталось старому владетелю, стан его не сдался без боя.

За раскатанной по брёвнышку сарайкой, откинув хвост, валялась верная Пеструшка. Уткнув голову с торчащими из глазниц стрелами в бывшую свою кормушку и распластав жалкие культи крыльев. Убитый ею шумилка бесформенной грудой придавил обрушенный в битве вход дедовой землянки. Хозяин-ух уже снял с него уцелевшие части сбруи и, бормоча целительные заклинания, помогал приятелю заштопывать крыло ещё одному Пеструхиному врагу. Раненый шумилка храпел от боли и хлестал могучим хвостом по сушильной поляне… На его муки угасшими, недвижными глазами смотрели Однорукий и Полуголовый, накрепко пришпиленные стрелами к древесным опорам большой хижины. Под ногами мужиков, в агонии безобразно взбивших обычно ровнёхонько подметённый песочек, лежали выпавшие из рук, так и не пригодившиеся дубинки. Кровь уже потемнела, спеклась, привлекая мушню.

Остальных обитателей стана видно не было – верно, успели-таки уйти на топи и схорониться в высоком былье единственного крепкого там островка. Принять бой у своих порогов остались только старожилы.

От топчущего дедовы угодья зелёного стада отделился сотник Стар. Жуя, неспешно подошёл к старшине, молча протянул полную пригоршню розовых ягод. Лар покачал головой, так, будто зубом маялся, опять загородился флягой, потом долго утирал рот, помял лицо в ладонях, дожидаясь, пока молодец перестанет жевать, а про себя пересчитывая стрелы в сотниковом самостреле, желая, видимо, убедиться, что тот не позволил себе выполнить работу за своих людей. Хотя, что пересчитывать? Вон и кудри лентой не перехватил, как обычно перехватывает для сподручного боя. Какой бой? С кем? С Одноруким?.. Старшина ещё хлебнул, коротко и неприязненно бросил:

– Ну?

– Ну что, сам видишь. Нет тут никакого лазутчика. И не было, я думаю. Я в него сразу не верил. Ты, похоже, тоже. Думаю, они его перед Чурой потеряли, а Аргус крут, вот и валят всё на Терем. Прикажешь доложить – так доложу, как тёща ждёт, всё же с полдюжины новых станов накрыли, над топями хорошо, плотно прошлись… Но на каждом стане, понимаешь, одно и то же: натоптано, будто их много, а посчитать – и пяти голов не набирается. Да все хилые, вон мрут со страху, – кивнул на ямы, куда Лар старался больше не смотреть, и не посмотрел, горько подумав, что такому-то бесстрашию, что явил перед своими последними вратами дед Фёдор, учиться и учиться…

– Если б не та маготехническая урода… Хоть на ней душу отвели. Была б она крылатая – тут такое было б, я те скажу! Жаль, ты не видал. Она из кустов каак шасть! Каак на Лёху прыг! Ну, он каак…

Синие глаза молодого сотника, заново переживающего увлекательное кровавое зрелище, весело заблестели. Старшина хорошо помнил их заплаканными и больными от горя. Помнил оба опухших от слёз мальчишьих личика и свою первую жестокую размолвку с Никтусом. Как же страшно этот мир изуродовал ребёнка, чьи глаза, видевшие ужасную гибель матери, могут теперь вот так вдохновенно сиять над разгромленным мирным станом…

Глухо заворчало, лениво заворочало молниями небо. Дождь пролился-таки из переполненных туч. Часа с два, укрывшись плащами, витязи переживали долгожданный ливень. Тяжёлые и плотные отвесные струи досыта напоили истомившийся лес, омыли и оплакали павших.

Добросовестный Стар всё же поднял в сырой воздух мокрые дюжины – напоследок пройтись над мокрыми полянами, добить вылезших из затопленных нор старателей. Лар, хмуро провожая первую четвёрку непросохшими ещё после дождя глазами, приказал:

– Пошли ещё людей или вот этого уха на подбитом звере до ближайших древен – землекопов доставить. Из тех, кто прав на поселение ждёт. Вон там, у камня за плетнём, где повыше и земля помягче, пусть яму выроют, захоронят останки.

Стар отозвался не сразу – не ожидал такой бесчеловечности от старшины, которого всегда считал добряком, осмелился возразить:

– Может, подождать, пока подсохнет чуть? Сжечь, как положено. Люди всё же…

– Вот людей пусть и захоронят! Вместе с пёстрой! Своего зелёного – да, можешь сжечь. Если есть чем и на чём. А то вон в топи его… И ягоды тут хватит жрать! Пока не пронесло…

Рывком поднял зверя, завис над Старом, промокший, нахохлившийся – и зло, яростно, сквозь зубы:

– И так проваландались тут! Каменоломни оголили! Гряду оголили! Обход Врат забросили! Перехватчиков – к чёрту! Прятки они играют! Под дождём… Рыбу жрут! Чтоб к утру твоей сотни и духу тут не было! Да приеду – проверю, смотри…

Умчался, осыпав брызгами, пробудив неприятное чувство вины перед ним. То душа-человек, а то помотался по лесам два дня напрасно, да напоследок мок до нитки два часа, ну и сорвался – и сразу ясно, кто тут воевода, и почему в гневе. Конечно, надо было б при нём бойцов из кустов сразу же турнуть, над топями их дозором прогнать, стан скоренько выжечь, любую из головешек лазутчиком обозвать, и уже два часа назад как быть на пути в Терем. И варварство это завратное даже на ум не пришло бы – в сырую землю людей зарывать, да ещё вместе с шумилкой…

Стар брезгливо посмотрел на пёструю уроду, повернулся к отряженному за землекопами уху: