Дымный смрад и полный боли смертный вой, стелящиеся над библиотечным двориком, живо напомнили чухе её первый настоящий бой на Заслонке. Она невольно повернулась к ещё не закрывшему за ней высокую дверь привратнику. Он услужливо качнулся навстречу, с готовностью ответить высунулся на крыльцо – у него было достаточно времени, чтобы прочесть все коры, вышитые на её плаще, и рассмотреть все руны, овивающие меч:

– Если уважаемый витязь интересуется ещё и ведовством и желает взглянуть на священный обряд искупительного жертвоприношения Яровиду, то на площади Дюжины – это рядом, за Музеем завратных культур – сегодня воскуряют мятежного ома. Но, боюсь, самое интересное ты уже пропустил…

В самом деле, вой смолк, но смрад стал гуще. Чуха стиснула челюсти, превозмогая приступ тошноты, затаила дыхание и пошла с крыльца. Нормально дышать она смогла, только отойдя от библиотечного сада на приличное расстояние. Да, видимо в столице берегинь ублажали на совесть. В капище Сварога человечину сжигали всего четыре раза в год. Чаще настоящих изловленных старателей воскуряли только у Столпа-на-Чуре. А во всём Приграничье обычно жгли хрунью требуху, набитую в мешок из кроллиных шкурок. Человечьей кровью тот мешок лишь слегка кропили, надрезая ладонь одному из древенских работяг. В домах – при нужде – разрешалось воскурять травы. Ещё добытчики подносили лесовикам первую кровь добычи и делились зеленым вином, а древенские волхвы мазали кровью, маслом и мёдом пяточки у сторожевых идолов. Этого духам, как уверял отправлявший древние обряды Терема вечно пьяный ведун Заруг, вполне хватало. Покойников жгли в печах на погостах вдали от селений. Запах ритуальных дымов Приграничья терпеть было можно. Тут же с души воротило. Но взглянуть на Музей стоило. Когда развеется воскурение. И чуха, не сворачивая, двинулась прямо к торжку.

Она не успела ещё увидеть самих гостиных рядов, а горластые уличные зазывалы, что, вроде Пини, подкатывались к ней на каждом шагу, уже порядком поднадоели ей. На одного из них, наряженного шумилкой, сзывающего зрителей на знаменитую Песнь сказаний, она чуть было не клюнула. Столица славилась своими лицедеями и представлениями. И всё же она намеревалась добраться до узорочного ряда и прикупить связку клубочков – коротать шитьём скучные вечера. Поэтому отрицательно качала головой на все заманчивые предложения и терпеливо прокладывала себе путь сквозь плотную толпу искателей удовольствий и развлечений, деловых и любовных встреч, а то и просто нужных лавок и товаров. Торжище было в самом разгаре. Возле лавок с украшениями, золотым шитьём и дорогим кружевом было людно. Оживлённый женский щебет и смех сливался с басовитым гулом голосов торгующихся мужчин и с оглушительными воплями зазывал.

У нужного Яромире прилавка с золотой и серебряной нитью, россыпями самоцветного бисера и речного жемчуга царила величественная чуха со следами былой красоты на суровом лице. Вокруг неё суетились торговец и все три его сына. Госпожа явно собиралась значительно опустошить прилавок, придирчиво рассматривая толщину нитей, оттенки самоцветных зёрнышек и форму жемчужин, недоверчиво вглядывалась в клейма поставщиков… За её спиной двое первых-из-старших ухов многозначительно перемигивались с двумя рыжеволосыми чомами, ровесницами Яромиры. Юные чомы, судя по всему, состояли при величественной особе, а первые-из-старших охраняли всех троих в уличной толчее от оскорбительных посягательств. Один уже перебирал, нежно целуя, пальчики благосклонно протянутой к нему хорошенькой ручки, а второй, пользуясь суматохой у прилавка, прижимал к себе менее осторожную деву и шептал на ухо ей что-то такое, от чего она так и млела, когда величественная чуха, наконец, выбрала пару мелких серебряных клубочков и отсчитала торговцу монетки. Чомы напустили на себя неприступность, ухи – благопристойность, и вся процессия двинулась к следующему прилавку – к гребням, зеркальцам, заколкам, где в точности повторилась вся прежняя сцена. Горькое разочарование, написанное на лицах оставленного без желанной выручки торгового семейства, не сбило с толку и не разжалобило Яромиру; она тоже точно отсчитала монеты и сама сняла с крюка облюбованную золотую связку.

Но странное томление поселилось в ней.

У прилавков узорочного ряда обнимались ещё несколько красивых пар. Девы, примеряя, совали ножки в дорогие, шитые жемчугом башмачки; стреляя глазками, приподнимали подолы – выше, чем следовало. Витязи, маги, цеховые мастера и дозорные ухи нашептывали счастливым избранницам нежные или нескромные слова и застёгивали на их гладких шеях и холёных руках ожерелья и браслеты. Прикладывали к их пышным грудям драгоценные кружева, обвивали тонкие талии золотыми поясами. Или уносили в кованых ларцах оставленным в светлицах жёнам и возлюбленным эти свежеприобретённые доказательства своей страсти.

Значение всех этих дорогих безделушек и от ворота до пят расшитых самоцветами нарядов, которыми всегда пыталась поделиться с ней подруга, и к которым Яромира до сих пор была столь равнодушна, вдруг предстало в новом свете. Открытие уязвило.

"А мне всю жизнь теперь, наверное, придётся самой себе добывать сундуки по просекам и какие-нибудь ужасные прозвища в придачу…"

Она опоясана мечом и способна силой взять нужное – всё, кроме любви.

Три девы, оживлённо болтающие у прилавка со сластями, хохочущие и подталкивающие друг дружку, завидев её плащ, игриво и призывно помахали ей. Ну да, она же – витязь. От неё, вернее от него, от Яра, ждут сластей и узорочья – этих знаков внимания и ещё чего-то, чего ей самой, наверное, никогда и не доведётся испытать. Поравнявшись с лавкой, она показала нарядным хохотушкам язык, чем ещё больше развеселила их. Как из-под земли вырос зазывала:

– Я вижу ценителя редких ласк! Хочешь всех троих? Или по очереди? Рекомендую начать с Василины…

Яромире стало смешно.

– Ещё слово, и я тя убью, – смеясь сказала она зазывале, и, смеясь, пошла дальше.

Смех отпустил её перед корчмой. Хотелось есть. Как ни странно, лёгкий запах от тронутого жертвенным смрадом плаща больше не вызывал тошноты, напротив, навевал мысли о хорошем жарком. Чуха сразу прошла на чистую, обеденную, половину и, против обыкновения, спросила себе ещё и вина. Перед глазами то и дело всплывали то прижимающиеся к губам обольстителя пальчики, то млеющая от нашёптываний чома. А ещё – так понравившийся ей недавно худощавый первый-из-старших ух с алмазной стрелой у ворота. Ей тогда так хотелось признаться ему, что она девица… Вспомнилось предложение Стара: "Давай, я женюсь на тебе, когда вырастем. Нет, правда…" Вспомнились сильные наглые руки Дана, утирающие кровь с разбитого лица, и его смешная досада: "Ну, попадись ты мне без оберега…" Все видения вытеснил образ Дэла. А потом чашник принёс славный обед, и кубок доброго вина затуманил милый сердцу образ. Но томление так и не отпустило.

В Музей завратных культур Яромира решила сходить в другой раз. Всё равно вся его начинка собиралась у них в Приграничье, по мастерским умельцев всех рас, с которыми Лар знаком был лично, и лучшие работы которых давно уже показал ученице. Сейчас чухе загорелось прогуляться по набережной Уньги и поглазеть на дворцы. И в путеводителе Пини, и в списке достопримечательностей столицы на подорожной первым значился Дом ри Элей.

Она уже миновала каскад цветников и фонтанов на набережной, почти достигла высокой белокаменной ограды, уже различила герб и знакомый вензель на массивных воротах, когда её окликнули по имени. Яромира оглянулась не сразу, не поверила. Кто мог так радостно орать её боевое имя на всю столицу? К тому же славный обед с добрым вином делали-таки своё дело – лень было оборачиваться, лень было напрягаться и раздумывать, кому она могла понадобиться на полуденной сонной площади перед закрытыми дворцовыми воротами.

– Яр! Нет, ты чё, зазнался? Своих не признаёшь? Ну, знаешь, Цанга на тебя нет…, – перед чухой нарисовался Жук.

Большой, мохнатый, зеленоглазый, весело морщил нос и совал Яромире огромную пятерню – здороваться. Чуха обрадовалась. Если женщин-витязей не было вообще, то и омов-витязей, как и омов-магов, было – по пальцам перечесть. И это роднило её с Жуком. Но в отличие от неё верзила Жук был любимчиком мастера, целителем и заводной душой их дюжины. К чухе он относился по-соседски. Отец его был магом-хранителем чурского источника владетельной чины, а мать – хозяйкой медовой лавки тамошнего торжища. Цанг никогда не ставил Жука биться против чухи. По законам предков ом не мог поднять руку на женщину, и даже мастер не рискнул заставить мохнатого парня нарушить этот запрет. После самого страшного ночного побоища Жук первым посоветовал Дану отстать от необычного новичка, а чухе предложил купить у него оберег, подобный Тимусову. Сын торговки даром ничего не делал. Даже среди своих. Но если не считать этого главного его недостатка, то товарищем он был преотличным. Чуха тогда попросила монет у Петулии, та, увидав подружкины кровоподтёки, всполошилась, принялась причитать и целить, тут же отдала Яромире свой оберег и вручила тяжёлый кошель, велев хорошенько питаться при мастерских. Чуха так и отдала все монеты Жуку за пару еженедельных медовых, как у Ма, лепёшек… Конечно, ему она обрадовалась.

Жук вообще как нельзя, кстати вписался в хмельное чухино настроение. Она развернула перед ним путеводитель. Он весело заорал: