Обдала-овеяла тонким тёплым запахом духов – и раз, и два, и три нервно обошла светлицу. Венчик лежал рядом с гребнем под лентами. Яромира вздохнула, подняла ленты, легонько постучала ногтем по столу. Петулия, не глядя на неё, вернулась к зеркалу, подхватила венчик, стала прилаживать, сдёрнула, опять взялась за гребень.

– Уверяю тебя, твой Цанг только того и добивается. Чтоб ты лезла на рожон. Чтоб меня там не было. Чтоб тебя изувечили… Всё подгадал! Вот увидишь, он нарочно выставит против тебя бойца не из наших бывших, не из гвардейских. Говорят, настоящего карательного витязя вызвал. Что "бьются лишь насмерть, без тени пощады"… Молодого, конечно. Я, правда, его ещё не видела, кто такой – не знаю… Но будь уверена, витязь будет что надо! А ты… Возьми оберег!

Яромира молча сматывала ленты. Что б там Лар ни говорил, а чома – славная подружка, хоть и выбражулистая. Даже смешная в своей заботливости. Правда, заботу она понимает и проявляет по-своему, – иногда совсем ненужную ей, чухе. Но приятно, что она так волнуется. Приятно, что строжится, как старшая, сердится, пытается оберечь. И ведь оберегала. Вспомнились первые жестокие позапрошлогодние бои, случавшиеся в ночной казарме чаще и страшнее, чем на ристалище, пока чома не отдала чухе тимусов оберег. Вспомнился жестокий пятый круг. И целительные чомины руки…

В дверь поскреблись. Чома встряхнулась, безукоризненно ровно прихватила волосы венчиком, огладила ожерелье на высокой груди, царственно повернулась к дверям и сотворила отпирающий знак.

То Тимус прислал первого-из-старших напомнить, что выезд готов и ждёт только её.

– Выхожу, – небрежно отмахнулась чома.

Ух, выразительно приложив руку к сердцу, топтался в дверях, не решаясь вернуться к Тимусу без неё.

– Выхожу-выхожу! – одарила приветливой улыбкой сразу покорно скрывшегося за дверью уха, повернулась к чухе, – уже выхожу, слышишь? А ты упрямишься. Я тебя прошу!

– Я должна справиться сама, без оберега. Я справлюсь. А не справлюсь – отлежусь до тебя в холодочке, а ты, если меня крыссы не объедят, приедешь – оживишь…

– Шуточки свои… казарменные оставь при себе! Я серьёзно с ней, а она! Ты хочешь, чтоб я никуда не поехала? Хочешь?

– Ну, ладно, давай, а то я и до боя не доживу, если Тимусу ждать надоест…

Петулия просияла, сунула чухе в руки крохотный ларчик, приподнявшись на цыпочках, чмокнула в щёку:

– Вот он, тут! Надевай на ощупь, он уже невидимый. Ну, удачи! Я побежала. Проводи меня.

Чома, заклиная от непрошеных гостей, быстро обежала светлицу, в которую перебралась почти сразу же, как приехала, – стоило ей разок прийти на занятия с укутанным горлом и заговорить вымученным шёпотом, как Тимус освободил для неё часть собственных покоев. Набросила на плечи дорогую лёгонькую меховушку до пят, подталкивая чуху, выскочила на крылечко. На ходу, не оглядываясь, сотворила запирающий жест, ещё раз расцеловала подружку и поспешила к возку. Тимуса ждали дела в Соборе, а Петулия вот уже второй год сопровождала учителя во всех поездках. По её сторону возка красовался неизменный молодцеватый ух – владетельная чина, прослышав про лесное нападение, так и не отозвала тройку телохранителей. Охрана не сводила глаз с чомы.

– Смотри, победи! Ни пуха, ни пера, – звонко прозвучало из-под вороха мехов в глубине тронувшегося возка.

– К чёрту! – совершенно искренне послала дорогую подружку Яромира. Возглас её потонул в пронзительном скрипе полозьев. Мимо, бряцая встопорщенной чешуёй, важно проследовали охранные шумилки. Усы и косы по-приятельски кивавших чухе наездников заиндевели. Она зябко поёжилась.

Куда теперь с этим ларцом?! Не в казарме ж держать. На вечерней поверке непременно забренчит или, того хуже, выпадет. После первых же команд Цанга. Надевать оберег она и не собиралась. Но замешанные на её имени чары бросать, где попало, не годилось. Поэтому, потоптавшись немного на крылечке, запахнув плотнее короткий форменный тулупчик, чуха неспешно, раздумчиво направилась к казармам. В них ещё не затопили. И сидеть там на холодных нарах ужасно не хотелось.

Чухина сегодняшняя свобода объяснялась предстоящим испытательным боем. После утренней поверки Цанг отправил завтрашних соискателей Меча к оружейникам – подбирать по руке малый испытательный набор. А так-то все были в строю. Даже дежурная топливная команда. Цанг гонял по ристалищу последнюю дюжину стрелков, отрабатывая разведку боем. И пока не прозвучит его милостивая команда "на обед становись!", уже отстрелявшиеся тоже должны разогреваться упражнениями. В общем, было ясно, что в казармах потеплеет нескоро. Зато над мастерскими и людскими весело курились дымки.

Яромира нерешительно топталась на развилке. Пропыхтел мимоходом водовозный бесхвостый шумилка – подрагивали на утоптанных снежных ухабах тяжёлые бадьи в оледенелых низеньких санях. Заметно было: над тёмной водой в их полузатянутых ледком круглых оконцах дрожал в морозном воздухе бледный – до прозрачности – парок. В седле, нахохлившись, ёжился худой, плохо одетый ом. Глиняные трубы с первыми холодами обычно перемерзали, а потому каждодневно три ома-водовоза на списанных в работы шумилках сновали по капищу. С утра водой оделяли магов и дружину, до обеда заполняли чаны оружейни и мастерских, к вечеру – поили кухни и дракошни. "Каково по такому морозу с утра-то, не евши, не гревшись", – жалостливо подумалось чухе. Шумилку заносило на укатанной дороге. На повороте бадейки тряхнуло сильнее, вода привычно шлёпнула мгновенно застывшей лужицей по сильно наросшей с утра наледи. Дюжий кудрявый оружейник, – в меховой шапочке набекрень, в полушубке нараспашку, – очевидно отряженный мастером по неспешному делу, а потому надумавший не надолго свернуть в срамной бабий притон, затёртый между корчмой и банями, поскользнулся на другой свежей ледянке, кувыркнулся, теряя шапочку, в плотный придорожный сугроб. Подмастерья, четвериком волочившие из распахнутой подклети тяжкий короб с инструментом, тут же бросив дело, обидно заржали. Шумилка продолжал мерно топать. Дюжий молодец зашёлся матерно, хватил-ожёг шелепугой по спине удалявшегося возницу – тот безмолвно съёжился ещё горемычнее…

Чуха отвернулась. Сердце сжалось, подобно застывшему ому. Оружейник, тоже будто страшась охолонуть от этакой покорности, свирепо повернул к скалящимся подмастерьям – те, тут же захлопнув раззявленные в гоготе рты, проворно повлекли короб дальше. Ибо сказано в цеховом уставе: "А ученику дари ума и вежества плетью щедро…"