Яромира подышала в ладошку, потёрла нос. В холодные казармы даже ноги не шли. Всё равно ларчику там не место. Лучше всего было притаить оберег у бабки. Гроза всего капища, сварливая бабка Катерина, давно укрощённая прилежанием ученицы, позволяла ей мыть у себя полы, скоблить столешницу и чистить печурку, даже полдничать, отдыхая от ратных дел, а то иногда, засидевшейся над пяльцами, и ночевать в мастерской. Колдовство у бабки было своё – заговоры, вплетаемые в нить. Другим не интересовалась. Так что там, под грудой незаконченных плащей и стягов, ларчик прекрасно будет укрыт до возвращения чомы. Яромира повернула к мастерским, осторожно миновала коварную наледь, прибавила шагу.
Нутро бабкиной золотошвейни пахнуло уютным теплом и запахом оладушек. Ба Катя, как она разрешала чухе себя называть, горбясь, хлопотала у жаркой печурки. Торчащие из-под сбившегося плата седые космы делали её удивительно похожей на Бабу Ягу, о которой часто рассказывали малышне стряпухи родного чухиного подворья. Изданное бабкой сиплое карканье только усилило это редкостное сходство:
– Ну и што ты настежь пораспахнула, будто лето на дворе? Зараз выстудила! Еси дубина стоеросовая…
На плоской, покрытой сеточкой трещин, раскалённой глинянке маленькими рябыми солнышками румянились оладьи, ровненькие, похожие друг на дружку как близняшки. Яромира жадно вдохнула сытный воздух. Бабка ловко ухватила глинянку за удобный толстый край, стряхнула ворох пухлых солнышек в уже почти полную миску и провела по ним масляным пером, от чего они залоснились, заиграли золотом, как растянутый в дальнем углу на пяльцах дорогой стяг.
– Не стой столбом! Скидай тулупишко да ешь! Вот припрётся не ко времени, избу выстудит и станет столбом! Я в твои годы столбом не торчала – пташкой летала…
Яромира прошла в свой угол, развесила на пустые распорки для готовых боевых плащей холодную верхнюю одёжу – прогреться. Набросила на плечи другой бабкин плат, жмурясь от тепла, присела, подобрав ноги, к столу, спиной к печурке, носом – поближе к миске.
– Ты пошто это с немытыми руками расселась? Горячу воду в горшке возьми! Это что ж тако деется? Немыты рожи руками бьёт, и теми немытыми руками – к столу… И плат мой, плат-то подвяжи, не макай концы! Чужо добро переводить все мастера…
Бабка, ворчливо скрипя про дурость нонешних девок, стряхнула в миску следующий жаркий ворох, щедро прошлась по нему пером, выставила чашку с мёдом, шлёпнула на блюдце кружок масла, вернулась к печурке.
– Да взвар не забудь! Тут, в духовке! Я не поставь – так ввек не догадается… Обленились – дотянуться им невмочь! Будто своих рук нету. Всё ба Катя сама подай да выложи… Скусно, што ль, нет? Ну, ешь-ешь…
Бабка ссыпала последние оладьки – горушкой – в миску, облила их остатками масла, покрутилась, убирая, возле печурки, поправила плат и, кряхтя, присела напротив чухи. Жалостливо подперев щёку, смотрела, как та прибирает горушку, уплетая масло и вылизывая мёд, запивает душистым травяным настоем… Спросила:
– Смертоубийство-то твоё на который день назначено?
– На завтра.
– А вертихвостка пошто укатила? Ейно место – тут быть, при деле таком. Оберегов дала?
– Ба Кать, ну при чём тут обереги? Я ж тыщу раз объясняла. Тут мастерство оценивать будут, умения всякие: не как оберегами прятаться, а как мечом, как врукопашную…
– Изничтожать тебя будут, а не оценивать! Оценили уж… Дура ты, еси дубина стоеросовая! И больше никто… Ты вот што… Я живодёрных забав не люблю и хитростей ваших знать не знаю – ни к чему оне мне, а есть у моего младшего внука зверь хороший, быстрый – с твоим припряжёшь, в пару, так мигом в Тереме будешь. Молчи, говорю! Чине вашей, тамошней, твою работу отсылала – довольнёшенька. Примет с честью. Взамуж выдаст по-людски…
Бабка тонко всхлипнула в уголок платка, плечи её затряслись. Яромира упрямо покачала головой.
– Што ты головой моташь? Што ты ей моташь? Нет, ты посмотри на неё! Будто я с ней нянькаюсь! Да делай ты, что хошь! Манеру взяла своевольничать…
Разобиженная бабка сердито встала с лавки и, негодуя и ворча, направилась в свой угол, к пяльцам. Она всё ещё бубнила себе под нос, на все лады склоняя молодую дурь, когда разморённая теплом и обедом Яромира беспечно и сладко задремала. Ей почему-то приснился Стар. Он, с головы до ног закованный в кольчужные доспехи, сидел на соседней ветке и тихо уговаривал её: "Пойдём, потанцуем". А под деревом, высекая друг из друга искры, плясали два меча. Один из мечей был её, Яромиры.
– Яр, Яр! Проснись!
Чуха дернулась, мгновенно нащупав на поясе рукоять резака, скатилась с лавки от протянутых к её плечу пальцев – перед мысленным взором всё ещё разлетались обрывки сна, а тело, готовое прыгнуть на незваного гостя, уже напряглось в привычной стойке, отработанной на беспощадной каждодневной и оттого осточертевшей побудке. По ногам неприятно тянуло холодом. Морозная струя просочилась через неплотно притворённую дверь и разбудила чуху скорее и вернее, чем Дан, старший по её дюжине, оторопело попятившийся от отброшенной в его сторону лавки. Пальцы он смешно сложил крестиком – от сглаза. Но бабка Катерина не каркала, как обычно, а застыла у своих пялец. Прижав сухонькие руки к груди, она жалобно смотрела на чуху, будто ледяная струя выстудила и голос её, и силы, и обычную сварливость. Потому что только что-то очень важное и грозное для прикипевшей к старенькому сердцу девчонки могло втолкнуть старшого в запретную золотошвейню.