— А вы обратили внимание кто этим занимается? Ведь в мире прощают все, кроме успеха. Когда холмики суетятся вокруг вершины, им кажется, что если она осыпется, так они, холмики, станут все чуть повыше. Вот, к примеру, Илья Глазунов. Когда я уезжал из Москвы, я попрощался с ним поэмой-посвящением. Илья Глазунов — благородный и отважный человек. Приехав в Нью-Йорк, он встретился со мной, не побоялся в то время, как иные делали вид, что меня не существует. И распространяли слухи, что Урин умер, или, вот как вам, наговаривали какие-нибудь нелепости. Ничего из себя не представлявшим в России некоторым эмигрантам казалось, что я отнимал у них в Союзе тиражи, поэтому-де они, такие талантливые и смелые, не имели в России книг. И вот они приехали на Запад. Где же их продукция? Кто был там никем, тот и тут, в США, стал ничем. Зато, как теперь, эмигранты едут в Москву, осаждают редакции, требуют, чтоб печатали их зачастую бездарную писанину, изображают себя пострадавшими от «сталинской бюрократии», требуют к себе внимания. И клевещут. Например, на Юлию Друнину, что, дескать, она эксплуатирует солдатскую тему, что Урин «вообще никакой не фронтовик». А другой пишущий человек «облаял» Назыма Хикмета, который давал ему в свое время добрый путь в «Литературной газете».

Мой же караван движется вперед, я не жалуюсь на судьбу.

— И никому не лили в жилетку слезы, что живете на окраине Бруклина, на периферии общества, на отшибе, где-то в Кони Айленд?

— Для меня Кони Айленд, как для Владимира Солоухина Олепино или для Виктора Астафьева Овсянка…

В своем садике я нахожусь по десять часов в сутки, дышу океанским воздухом. В беседке со мной живут кот Отелло и его подруга Дездемона. Если я хочу развлечься, сажусь на автобус и через 10 минут подъезжаю к самому крупному в мире аквариуму. Там несколько дельфинов. Самого симпатичного я называю Леша в честь Алексея Маркова, чью ободряющую улыбку я «взял с собой» накануне моего отъезда из Москвы.

Кроме того, не забывайте, что я живу в двух кварталах от океана и летом, если не уезжаю, ежедневно купаюсь.

В бытовом смысле у меня есть все необходимое для жизни, в том числе, отсутствие телевизора. Я не люблю убивать время на телевизор.

— Мало того что вы живете на отшибе Нью-Йорка, вы еще и не смотрите на телеэкран?

— А зачем? За последние годы я побывал на всех континентах, все видел своими глазами.

— Вы автор теории автокинеза, написали об этом еще в Союзе. В чем его суть, секреты?

— Это секреты рассекреченные. Главное в том. чтобы все время находиться в состоянии влюбленности: в свое дело, в жизнь, в друзей, в женщину.

— И у вас, простите, есть такая женщина?

— Конечно. К сожалению, она проживает в другом городе, даже в другой стране. Но мы переписываемся.

Хотите, я прочитаю вам стихи, ей посвященные?

— Еще бы…

Часы моего общения в Нью-Йорке с Виктором Уриным не забудутся никогда. Это действительно человек-Везувий: максимум эмоций и информации о поэзии, о поэтах в минимум времени, яркость, парадоксальность, неожиданность суждений, страстность и темперамент, которым невозможно не восхищаться. И во всем этом безумная преданность поэзии, главному делу всей жизни. Еще раз вспоминаю о том, как высоко ценили и стихи Урина, и его человеческие качества такие разные люди, как Анна Ахматова и Сергей Городецкий, Виктор Шкловский и Ирина Одоевцева, Назым Хикмет и Пабло Неруда, Эрнст Неизвестный и Андрей Вознесенский… Я мог бы продолжать и продолжать. В эмиграции Виктор Урин действительно не сгинул, не пропал, он стал, символически говоря, чуть ли не центром мировой поэзии. Да, да, это серьезно! То, что делает Урин по обьединению поэтов разных стран и континентов, уникально: организация фестивалей мировой и (отдельно) русской поэзии в Чикаго, в Нью-Йорке, в разных столицах мира, переписка с поэтами, формирование библиотеки «Глобуса поэзии», пестование молодых дарований. Стихи одного из его учеников Влада Толмачева я привез в Москву, и они опубликованы.

Виктор Аркадьевич провожал меня в аэропорт имени Кеннеди и всю дорогу говорил, говорил, говорил. Его волновало, помнят ли его на родине, как живут его друзья, поэты-фронтовики, расспрашивал о каждом в отдельности, рассуждал о том, что будет с литературой, если сорвется перестройка. Его рассказы о своей судьбе потрясающи. Чего стоит новелла о том, почему своего сына, который живет в Москве, он назвал Сенгором — в честь своего друга президента Сенегала Леопольда Седара Сенгора. Или о том, как на автомобиле еще в пятидесятые годы журналистом он объездил всю страну от Москвы до Владивостока и до Кара-Кумов, о чем в свое время много писали газеты. Или о том, как в Сеуле вместе с Андреем Вознесенским он получал «Гран-при» Всемирного научного института мировой поэзии.

В Америке поэт выпустил много книг и трехтомное собрание сочинений, его книги хранятся в крупнейших библиотеках США, его имя известно и почитаемо. И вот я думаю: неужели не стыдно тем литераторам, которые спровоцировали его на то резкое заявление об «ильинчевании» в Союзе писателей СССР. Ведь, как он сам признается, ему не хотелось уезжать, его как бы подталкивали к этому те чиновники от литературы, которые должны были выслуживаться перед высоким начальством. Как горько было слушать его признания о той поре: «Яхотел помириться. Я ждал, что те, кто меня обидел, сделают в мою сторону добрые шаги. Но они молчали».

Хочется добавить: они молчат и сегодня. И будут еще долго молчать. Им нет смысла открывать рот, говорить правду, оправдываться. Они ждут изменения погоды, остановки «паровоза перестройки». Им на все наплевать. Наплевать ими на судьбу поэта-фронтовика, ныне гражданина Соединенных Штатов Америки Виктора Урина, далеко не худшего из тех, кого вынудили покинуть родину.

Январь 1991 г.