— Важны ли для вас цветовые ассоциации. С каким цветом ассоциируется та Москва, которую вы сейчас увидели?

— На последний вопрос очень легко ответить. Я эту Москву увидел более зеленой. И этот зеленый цвет создал для меня некоторую праздничность. Но хочу сказать, чтобы вы не подумали, что я очень оптимистичен: за этими зелеными деревьями я вижу грязные обвалившиеся, облупившиеся дома. А насчет использования цвета — ведь я не живописец, хотя я написал уже сотни картин, которые рассматриваю как эскизы к будущим росписям и витражам своего «Древа жизни». Поэтому я никогда не пытался и не претендовал на роль эстетического живописца. Принципом моей живописи является идея отца Павла Флоренского и в какой-то степени идея рус-ской иконы: «свет, как колебание света, идущий на тебя из хаоса». Поэтому мои цвета не являются визуальным произведением эстетического видения мира, а являются тем внутренним сновиденческим состоянием, которое я опредмечиваю, как свет, «идущий от света».

— Не кажется ли вам, что демократия, управляемая законом, более бесчеловечна, чем, скажем, самодержавие, еде миловать — одна из основных привилегий?

— Да. Например, я проиллюстрировал монархические убеждения Данте и понял, что он четко проводит идею, что монарх лучше, чем его советники. Почему? Потому что советники добиваются своих частных интересов. а монарх, если он абсолютный монарх, наделен такой абсолютной властью и таким чувством, как любой человек, то есть монарх есть… индивидуум, отдельный человек, но одновременно он как бы средоточие всех других людей. В подчищенном виде, как художник, я могу себе представить некое идеальное существо в виде монарха, освобожденного от различных забот: физических, денежных, без боязни, что его подсидят, укусят, обманут. Но, к сожалению, такого монарха не было. Может быть, в Древнем Египте, где фараоны объявлялись божествами, и то это неправда. Поэтому я все-таки думаю, что охлократия хуже, чем монархия, но демократия лучше.

— Так ли плачевно положение советской культуры? Существует ли. на ваш взгляд, сегодня талантливая «законная» культура?

— Бесспорно, я глубоко убежден, что даже часть официальной культуры — только не нужно ее называть соцреализмом — является очень серьезным явлением. И совершенно не нужно болеть комплексом неполноценности. Наоборот, я думаю, учитывая трудности, которые преодолевала советская культура, в частности опасность самовыражения, некоторые достижения ее явно налицо.

— Как, по-вашему, сужается или растет возможность проявления человеком духовной свободы?

— Это очень сложный вопрос, не берусь на него однозначно ответить, я должен подумать. Скажем, масса свободы по определению «двигаться, куда ты хочешь» бесспорно в мире растет, в связи с коммуникациями, с возможностью «выехать — не выехать». Свобода передвижения сегодня в мире такова, что, пожалуй, нет стран. кроме оставшихся социалистическими, где люди не могли бы выехать по их желанию в любую точку мира. Говорят, что на Тайване автократическое военное, чуть ли не фашистское государство? Да, там была одна партия Гоминьдана, там была дисциплина. Но что за дисциплина? Ты мог сесть и направиться хоть в красный Китай, если красный Китай тебя пустит. Я думаю, что расширяется свобода передвижения, а в связи с этим и духовная свобода. С другой стороны, могу констатировать, что возможности эти сужаются, потому что люди больше глазеют на красоты мира, чем на красоты собственной души.

— Как вы оцениваете роль критиков в современном художественном процессе?

— Если вы имеете в виду их роль здесь, то роль героических критиков, таких, как мой друг Карякин или других, состояла в том, чтобы хоть как-то протестовать против несправедливых оценок. Роль же официальных критиков была в том, чтобы колебаться вместе с мнением партии. На Западе есть независимая критика, есть независимые мыслители, например Джон Хьюс, это замечательный критик, который идет против всех, он из привлекательных богов — такое модное, но редкое явление. В принципе на Западе критика занимается тем, что оценивает или отвергает то, что уже замечено рынком. Но в принципе критика крайне редко берет на себя смелость открывать новые имена до рынка. Как ни странно, обычно торговцы идут впереди критики, то есть они иногда открывают грандиозных художников по потребностям рынка, а критики потом описывают уже сделанное открытие.

Что касается критики антропологической, психологической, постфрейдистской, юнговской, то она невероятно мощна на Западе и очень слаба в России. Я имею, к примеру, в виду исследование о связях национальных культур и их истоков. По-моему, после книжки Бенуа о связи русской культуры с европейской я ничего подобного не встречал.

— Не кажется ли вам, что воздвигнутое на Поклонной горе сооружение надо переделать в памятник жертвам сталинизма?

— Я не думал об этом, не знаю. У меня есть идея поставить такой памятник на границе Европы и Азии. Правда, это, может быть, потому, что я сентиментальный уралец.

А вообще не хочу участвовать ни в каких конкурсах. Я в таком возрасте и так разбалован, что мне, собственно, ничего не надо, если уж на то пошло…

Нравится то, что я делаю, — заказывайте, не нравится — я сам сделаю где угодно. Но делать мне хочется. Так пускай ваши власти закажут мне мемориал. Что в этом позорного? Они, видимо, путают цеховую демократию с политической.

— Возрастает ли замусоренность материальной, духовной. социальной сферы? Отбирается ли в них ценное? Расскажите о ваших отношениях с рынком. Поглощена ли ваша душа?

— У Андрея Вознесенского есть стихотворение «Вещи зловещи», где он описывает ужас вещизма западной цивилизации. По существу, это стихотворение повторяет основополагающие лозунги революции 60-х годов, бегство от цивилизации, хиппи, борьбу против вещизма. Правда, очень забавно, что мальчики, боровшиеся против вещизма, породили целый рынок новых вещей: цепи, штаны, парики, то есть они как бы породили грандиозный рынок антивещизма. Когда видишь этих мальчиков и девочек вместе, они производят впечатление армии или дивизии полицейских. Это забавно. Нарциссы, собравшиеся вместе, превращаются в институцию, это как чувственный Орфей превратился бы в трудолюбивого Прометея. А Прометей, как известно, умел считать и подал руку культу Мамоны. Так что вещизм действительно есть. Но я думаю, что для нормальной человеческой души изобилие не воспринимается как обжорство, а как способ выбора. Вот я, например, не ем мяса. Что бы я делал в России, я не знаю. У меня, скажем, есть возможность кушать картошку, которую я люблю, лук зеленый, чеснок и т. д. Есть возможность одеваться, как я хочу. Но это не значит, что я одеваю на себя единовременно все, что продается. Мне кажется, что испуганность перед вещизмом есть испуганность перед самим собой, потому что испуганы перед вещизмом только жадные люди, аскетам вещизм не страшен и среднему человеку не страшен. Представьте себе ребеночка, который гуляет в местах, где огромное количество странных предметов разного покроя, много всего, что развивает ребенка гораздо лучше, чем убожество. Конечно, если ребенок — буддийский монах или исповедует тамильскую религию, то тогда он может закрыться и сидеть и наблюдать за миром. Мы же о таком не говорим, мы говорим о простых людях. Я думаю. что рынок, правильно и полностью используемый, лучше, чем отсутствие его.

— Несколько слов о встречах с Хрущевым? О роли Хрущева в истории?

— Друзья, когда меня спрашивают о Хрущеве, я зверею. Мое отношение к нему совершенно четко выражено в памятнике на Новодевичьем кладбище. Пойдите и посмотрите.

— Недавно в Москву приезжал художник Михаил Шемякин с выставкой своих работ. Как вы относитесь к творчеству Шемякина?