— А вы, Феликс, что думаете по этому поводу?

— Я думаю, что если бы вы остались в Союзе, то примкнули бы сейчас к «Апрелю», ведь ваш поступок, по сути, повторили через много лет в массовом порядке «апрелевцы». Чем больше самостоятельных секций, независимых объединений, тем лучше. Кстати, а сколько их в Нью-Йорке?

— У меня дома висит поэтический календарь, где, во-первых, перечислены адреса клубов поэтов (74), во-вторых, указано, где вы можете каждый день, подчеркиваю, ежедневно побывать в двух-трех местах, послушать других или, договорившись за два месяца, себя показать.

— Мы отвлеклись, что же было дальше после вашего ухода из объединения разъединенных?

— На следующий день «Голос Америки», «Немецкая волна», Би-би-си и «Свобода» сообщили, что действительно Урина исключали, а вот чтобы писатель сам уходил из СП СССР — так это впервые. И я начал готовиться к отъезду. Таможня чинила препятствия. Тогда я послал на имя Андропова телеграмму и сообщил, что если мне не дадут вывезти архив «Глобуса поэзии» и библиотеку поэтов мира, которую я собрал, то только физической силой можно будет заставить меня покинуть Союз.

— Так уж они испугались ваших протестов и телеграмм?

— Меня они не испугались, но они знали, что я связан с корпусом иностранных корреспондентов. Таким образом, вывезти архив мне не мешали. Журналы «Мост» я завез на квартиру Владимира Войновича, который сказал: «Ты думаешь, у меня дома самое безопасное место?» Я ответил: «Самое главное, чего я и добиваюсь», имея в виду, что его посещают зарубежные журналисты. Еще до моего отъезда из Москвы в октябре 1977 года в «Русской мысли» в Париже появилась статья И. Игнатьева «История поэта Виктора Урина», где он писал, что даже такой образцовый советский поэт, как Урин, которого пускали за границу и публиковали в центральной прессе и у которого чуть ли не каждый год выходили книги, доведен до полного разрыва.

— Эти ваши строки и сегодня помнят многие.

— Да. это моя полемика с Е. Винокуровым, стара, как мир: бросать перчатку или не бросать, соглашаться быть винтиком или не соглашаться, содействовать ли своим протестом смазке всяческой ржавчины, чтобы ее снять, или терпеть и скрипеть вместе с заржавелостью. То, что я писал, — невинный лепет по сравнению с тем, что в последние годы говорит советская пресса. Но, говоря о ржавчине, полагал, что надо заменить детали, найти подходящую смазку, потому что «замысел воистину прекрасен и просто унижает его ложь».

— После вашей ссоры с московским секретариатом писательской организации в 1974 году и до отъезда вашего в конце 1977 года прошло три года. Что же случилось за это время?

— Скажу откровенно, я хотел помириться. Я ждал, что те, кто меня обидели, сделают в мою сторону добрые шаги. Но они молчали. И я молчал. Они молча изымали мои книги из магазинов и библиотек, а когда в ЦДЛ я оставил пакет со своими книгами, то мне сообщили, что их сожгли в котельной. В ответ я тоже молча действовал, отправлял бандеролями уникальную библиотеку мировой поэзии за рубеж — в Италию и США — к друзьям-поэтам. Уникальную потому, что книги в этой малой по количеству, но грандиозной по уникальности библиотеке были с автографами поэтов из 132 стран. И такого собрания зарубежных поэтов нет нигде в мире.

Когда президент Соединенных Штатов Джимми Картер узнал о такой библиотеке, он прислал мне из Белого дома приветственное слово и добрые пожелания дальнейшего процветания. Спасибо Андропову, что он после моей телеграммы приказал не чинить препятствий к вывозу. Архив «Глобуса поэзии», да и все ценные автографы мне разрешили вывезти. Кому это все было надо? Пишут сейчас о потерях материальных, экономических. А сколько страна теряет преданных ей людей, коль скоро служение родине — кровью во время войны и преданностью в дни мира — замораживается бюрократической «холодной войной». Так я ответил на эту «холодную войну» войной с холодом.

— Мне говорили, будто в прессе вы приветствовали танки, вступающие в Прагу. Это скорее всего ложь? Не так ли?

— Да, я писал в то время письмо-стихотворение, обращенное к Яну Прохазке. Стихотворение вместе с ответом Яна Прохазки было опубликовано в журнале «Млада Свет» 14 апреля 1968 года. Как же я мог поддерживать то, что произойдет через несколько месяцев? Так что, кроме моих стихов в апреле, никаких более ни письменных, ни устных выступлений на эту тему с моей стороны не было. Это все наговоры моих недоброжелателей-завистников.

И кстати, в письме-стихах к Яну Прохазке, с которым я был дружен (познакомился во время моего посещения Праги в 1964 году), я писал, что если мы интернационалисты, то кто же еще сбережет эти ценности, если не мы — фронтовики-побратимы.

— И что же он вам ответил?

— Во-первых, он начал письмо словами «Милый Виктор Урин». По-чешски слово «милый» значит дорогой. Спрашивается, написал бы он так, если бы я поддержал вступление танков? И если бы я был бестактен или груб и как-то задел его достоинство? Во-вторых. Прохазка сообщал мне, что немец Маркс и русский Ленин не понимают психологию чешского крестьянина, а вслед за ними и я. разумеется, не понимаю. Короче, он мне разъяснял, и. полагаю, справедливо, что есть социализм с человеческим лицом, и это ведь то, о чем и я, Урин, мечтаю, но. чтобы действовать вместе, сначала надо размежеваться. А вот когда это роковое несчастье случилось, я в частном письме своему чешскому побратиму Яну Прохазке написал опять в стихах, как сержант 3-й танковой армии, раненный в руку на Днепре в 1943 году: «Воин танковой армии, уверяю тебя, не мои эти танки!..»

— Так почему же вы не выступили в прессе с опровержением дурацкого подлога, навета?

— А потому, что нигде и никогда в прессе или публично никто не осмеливался упрекнуть меня, будто я одобрил ввод танков в Прагу. Клеветники в открытую не выступают, если им известно, что могут получить документальный отпор. А мои близкие друзья напомнили грязным болтунам, что Урин свое послание другу написал в апреле и в нем нет никакой поддержки военных акций Москвы.

— Признаться, с такой ситуацией, когда один литератор клевещет на другого, я встречаюсь не впервые.