«ТЫ ПРАВ В СВОЕЙ СВОБОДЕ…»

Его считают сумасшедшим и гением одновременно. Блестящий реформатор стиха, неутомимый популяризатор поэзии и поэтов, человек импульсивно-экспансивных действий, неожиданных выходок, оригинальных идей, о котором Михаил Луконин когда-то писал: «Если первым из поэтов на Луне окажется Урин, мы не удивимся». А вот что сказал мне о Викторе Урине американский художник русского происхождения Михаил Вербов: «По сравнению с Уриным динамит — сливочное масло». Можно продолжить: «Виктору Урину с верой в него и ему». — Борис Пастернак. «Самый феерический среди моих друзей в смысле хотеть и мочь». — Сергей Орлов. «…Ты никогда не был ленив, замкнут, тяжел к жизни и товарищам… Я уверена, что ты прав в своей свободе поступков». — Белла Ахмадулина.

…Договорившись по телефону, мы встретились с ним на углу Бродвея и Фултон, что в двух кварталах от чрева «акул Уолл-стрита». Зашли в первое попавшееся кафе. Виктор Аркадьевич заказал два супа, фруктово-овощные салаты и вынул из сумки пол-литровую бутылку водки «Смирнофф». Разлил ее. но не под, а над столом, не оглядываясь и не озираясь. Скорее это я инстинктивно, по-советски, задергал шеей. Но на нас никто не обратил внимания, мы никому тут не были нужны. Правда, когда Виктор Аркадьевич заговорил, отвечая на мои вопросы, тут уж я заметил некое внимание к нашему столу. Урин говорил отрывисто-громко, импульсивно вскрикивая и производя такие же импульсивные движения всеми частями тела. Вообще его внешний вид, одежда, то ли хиппи, то ли сбежавшего прямо со сцены актера, могли произвести со стороны странное впечатление. Странное, но завораживающее. К тому же нельзя было не заметить, что этот человек — поэт: перемежая свою речь стихами, он читал их так же звонко и молодо, как, наверное, пятнадцать лет назад на какой-нибудь московской эстраде.

— Вы себя чувствуете здесь в изгнании или в послании?

— Эту расхожую формулировку выдвинули эмигранты, бежавшие от большевиков после революции. Им угрожала гибель. Красная кровь была несовместима с кровью голубой. Они были в послании, они имели право так сказать. Что касается эмигрантов, в потоке которых оказался я, то за исключением единиц никто не был в изгнании. Власти никого не изгоняли. Но уезжали, думается мне, не самые лучшие. Лучшие оставались и боролись дома. А я уехал… Разве я лучше тех, кто остался? Никто так не считает. И я, признаться, не считаю лучшими тех людей, кто эмигрировал. Я только с горечью отмечу, что если в молодости в нас было что-то заложено доброе, благородное, самоотверженное, то здесь, как правило, стандартные мозги устремлены только к наживе. Какое же тут, к черту, послание! Какая цель? Домашний бассейн и комфорт? Поэтому пусть не набивают себе цену те, кто справедливо не считают меня лучшим среди худших, ибо я действительно эгоистичен и тщеславен и эти качества скорей в большей мере, чем в меньшей, присущи российским эмигрантам — никаким не изгнанникам и не носителям с большой буквы, а с маленькой или крошечной — сколько угодно носители! Хохотать хочется кровавыми слезами. Если мы Носители, мы якобы идейные интеллектуалы, якобы любящие свою родину, так мы должны теперь вернуться и помогать стране, когда ей так трудно, помогать своим опытом, талантами, энергией. Ведь ничто уже не угрожает тем, кто вернется с этой доброй целью. Но никто из нас этого не делает. Поэтому не надо говорить, какие мы хорошие…

— Если, по вашим словам, вы худший, а лучшие остались, то надо думать, что лучшие правы, исключив вас из Союза писателей?

— Меня не исключали. Такого документа я не знаю. Более того, когда западные корреспонденты звонили в секретариат московского отделения писательской организации, за что, мол, исключили Урина, им отвечали: «Мы его не исключали, он погорячился». Это вам подтвердит Кэвин Роен из Би-би-си. У него был изданный мной самиздатовский журнал «Мост», о котором Анатолий Максимович Гольдберг, знаменитый радиокомментатор, сказал, что он потрясен отвагой издателя.

— Однако нельзя ли по порядку, с чего все началось?

— Вкратце было так: в Доме дружбы с народами зарубежных стран собирались молодые поэты, обучающиеся в московских институтах, — зарубежные и советские молодые люди, с которыми я работал как избранный ими президент интернационального клуба «Глобус поэзии». И вот однажды, когда мы подготовили программу, чтобы показать ее в малом зале ЦДЛ, нам в этом отказали. Члены клуба называли себя «мостистами». Это самизда-товское издание в небольших тиражах я переплетал в мастерской на Сретенке. Однажды переплетчик сказал, что нагрянули «люди в штатском» и конфисковали шестой номер журнала. Это совпало с моим пятидесятилетием, когда секретариат правления Союза писателей СССР вынес решение провести в ЦДЛ мой авторский вечер. Выписку решения храню до сих пор.

Но вскоре стало известно, что ни молодым поэтам из клуба «Глобус поэзии», ни мне московское отделение зала не предоставит. Ответственный секретарь нашей писательской организации Виктор Ильин опустил передо мной шлагбаум. В журнале «Мост» систему подобных отказов я назвал «ржавой». За что? А зато, что…

В декабре 1974 года я вышел на трибуну пленума писателей Москвы и сказал, что мы, писатели, подвергаемся «ильинчеванию», и в знак протеста я положил на стол президиума свой писательский билет, заявив, что ухожу из этого объединения разъединенных.

— Как же реагировали на это ваши коллеги?

— По-разному. Борис Слуцкий тут же в коридоре подошел, пожал руку и сказал: «Молодец, Витя, хорошо ты их попугал, теперь они все для тебя сделают». То есть кто-то решил, что это мой «ход», стратегия. Но я уходил всерьез. Александр Николаев, потерявший руку на войне, сокрушался: «Это же надо довести человека до такого поступка!» Старейший поэт Казин открыто говорил: «Дискриминация!» И разъяснял, что Урин сделал то, что давно хотели многие, но не решались.