— Поехал. И правильно сделал. Если бы я тогда остался, то, наверное, до сих пор в глубине души считал бы, что ничего не изменилось, что все немцы — прирожденные нацисты и жидоеды, что они ничего не сделали для искупления страшной вины перед человечеством. А это не так.
— Ничего я не простил. Кто я такой, чтобы прощать убийство? Но я и не вправе презирать и наказывать тех, кто к этому не имеет отношения, кто родился после этого кошмара, и лишь для того, чтобы всю жизнь платить по счетам родителей. И они безропотно платят. Немецкий закон преследует даже тех. кто пытается отрицать или фальсифицировать позорные факты немецкой истории. Это приравнивается к нацистской пропаганде… Такие издания. как «Молодая гвардия». «Наш современник» или «Пульс Тушино», здесь не просуществовали бы и дня.
Несколько лет назад судьба свела меня с молодой женщиной, католичкой, перешедшей в иудаизм. На мой не очень тактичный вопрос — почему? — она объяснила: «Когда я узнала, что сделали мои соотечественники с еврейским народом, я не находила себе места из-за того, что не в силах повернуть историю вспять. И тогда я сказала себе — если такое случится еще раз, я хочу быть на стороне преследуемых».
— Полная мифологизация мышления людей, да и вообще всей жизни. Все верят в существование каких-то мифологических чудовищ — мафии, масонов, теневиков, хотя никто их в глаза не видел. Эти чудовища пожирают все — хлеб, водку, мыльницы, бумагу, озоновую оболочку, авиационные билеты, бензин, золотой запас… Советский человек не может жить без мифов. Это его среда обитания. До приезда в Москву я наивно верил, что Горбачев освободил людей от страха. Это верно только отчасти. Люди действительно стали меньше бояться властей. Зато душами завладели другие страхи. Писатели боятся, что скоро не на чем будет печатать их книги. Кооператоры сбривают усы и. выходя на улицу, напяливают женские парики, чтобы обмануть бдительность рэкетиров. Московские армяне боятся, что в час «икс» их примут за евреев, бакинские евреи опасаются разделить участь армян. И те и другие боятся, что американское посольство откажет им в получении статуса беженцев. Единственные, кто никого не боится, — это неухоженные дамы в «Гайд-парке» у «Московских новостей», проповедующие о скором конце света и требующие отдать под суд Горбачева, Ельцина и Кашпировского, да еще гаишники. Один из них остановил меня в Черемушках за езду с включёнными фарами. Увидев перед собой иностранца, он попросил взятку… в долларах. «Лейтенант, — говорю, — тебя же посадят». Отвечает: «Да я сам кого хоть посажу».
Ты скажешь: коррупция.
В СССР я увидел митингующее общество. Все хотят говорить. Все хотят быть услышанными. Политика — самый популярный вид спорта. Люди ведут себя у телевизора, словно на трибуне стадиона, четко делятся на «мы» (те, кто знает, как надо) и «они» (горбачевцы, гдляцов-цы, «памятники», «нинаандреевцы». кооператоры и др.).
Пьяных почти не стало. То ли сказывается возросшая эмиграция масонов, «спаивавших» народ, то ли всеобщий дефицит. Но жажда не спадает. Очереди за водкой — самые длинные, самые угрюмые. Комментатор «Маяка» Леонид Лазаревич дал мне профессиональный совет: «Хочешь написать хороший очерк о поездке? Займи очередь за водкой и выстой до конца. То. что услышишь, запиши. Это будет уникальный материал».
Наглядная агитация в упадке. Уезжал из страны плаката — приехал в страну комиксов. В памяти застряли транспаранты: «А что ты сегодня сделал для перестройки?» или «Перестройка — дело всех и каждого». В пирожковой на Кузнецком Мосту меня сразил реликт былого словоблудия: «Берегите хлеб — наше богатство». Пирожки застревали в горле.
Поразило несметное полчище милиции на улицах. Словно военное положение. Но основной объект их внимания — автомобилисты. Раскидай по Нью-Йорку такую уйму полицейских — преступники нос бы не высунули на улицу. Впрочем, один раз довелось видеть милиционеров в действии — на Пушкинской площади два рослых сержанта «вязали» старушонку, сорвавшую с клумбы цветок. Старушка оказала пассивное сопротивление. В отделение ее доставляли волоком.
Но пробиваются и здоровые ростки. Это молодежь, дети моих ровесников — первое поколение, которому разрешили самостоятельно мыслить. Менее заметны цинизм и ханжество, страх и неврастения.
— Нет. Двадцать лет — большой срок. Я научился жить по-новому, и мне нравится моя жизнь. С другой стороны, моя жизнь сложилась так, словно я и не уезжал. Семнадцать лет я работаю на радио «Свобода». И все эти годы живу вашими проблемами. Я чувствую здесь себя своим. Люди знают меня по эфиру. При встрече дарят комплименты или критикуют. Самый большой комплимент — это когда говорят, что не видят во мне иностранца. Но я — иностранец.
— В 1979 году, вскоре после советского вторжения в Афганистан, в газете «Зюддойче цайтунг» я увидел карикатуру. Витрина «Интуриста» с броской рекламной надписью — «Торопитесь посетить СССР, пока СССР не посетил вас». Этот мрачный юмор предельно точно отражал международную атмосферу тех дней. А люди, возвращавшиеся из
В Советском Союзе я был свободным ровно настолько, насколько чувствовали себя свободными люди, меня окружавшие. Например, в гостинице одни посетители вели себя тихо и скованно, время от времени указывая жестами на обои, за которыми должны, по их убеждению, скрываться микрофоны. Другие вообще отказывались от посещения, чтобы избежать пронизывающего взгляда и расспросов привратника. А съемочную группу московского телевидения, которая приехала для интервью, вообще не пустили, пока я не выписал пропуск.
Выйдя же из гостиницы, я практически полностью превращался в рядового москвича. Даже свой паспорт я оставлял в гостинице. Случалось пользоваться блатом, но паспортом — ни разу. Однажды вместе с моей приятельницей, сотрудницей американского посольства, нам пришлось пробираться в ресторан «Националь» с черного хода, через кухню. Через главный не впустили. Я, наверное, так хорошо вошел в роль, что меня напрочь обошли своим вниманием фарцовщики. Кстати, этот промысел, я думаю, вообще отживает свой век. Его затмила целая инфраструктура «интербизнеса». Это — кооператоры, люди свободных профессий, мечтатели, смутно представляющие себе бизнес и вообще деловые отношения. Для них контакт с иностранцем — профессия. В каждом приезжем они видят потенциального спонсора каких-то утопических затей, партнеров-инвеститоров, жертвователей-филантропов, лопающихся от избытка «грантов». Меня уговаривали покупать дальневосточный мрамор, открыть в Израиле детскую спортивную школу, построить ресторан в Сан-Франциско, создавать фонды. Все это, разумеется, в рамках «совместных» предприятий. При этом мои собеседники никак не хотели принимать всерьез мой аргумент — у меня другая профессия, и я не намерен ее менять. Тогда я стал прибегать к уловке — я стал говорить, что все свои деньги я только что вложил в строительство сети гостиниц в южной Калифорнии, что если хотя бы полгода назад — я бы не устоял против такого соблазнительного предложения.
Очень грустное впечатление оставили встречи с современными отказниками — людьми, не успевшими вскочить на подножку последнего вагона и по израильским визам уехать в Америку. Их непонимание ситуации подчас граничит с инфантильностью. Человек, которого я вижу впервые, просит меня поклясться перед американскими властями, что он мой брат. Объясняю, что дача ложных показаний противоречит моим принципам и американскому закону, который я уже один раз обещал соблюдать. Молодой человек посмотрел на меня, как на рвотное. Почтенная дама, армянская беженка из Баку, предлагает кооперативную квартиру, «Жигули» и… норковую шубу. Все, что от меня требуется, — это «пойти поговорить с Мэтлоком» (посол США), убедить его предоставить ее семье вне очереди статус беженцев.