Противоречит ли воцерковленность гуманистическим ценностям?

Я прочитал рецензию Виктора Ерофеева, посвященную новой книге его друга Адама Михника «Слово о польской чести и другие эссе» (Новая газета, 31.07.2019) уже несколько дней спустя после ее опубликования, когда вернулся из командировки в Варшаву. И это дает мне возможность сравнить свое видение нынешней Польши и нынешней польскости, с его, Виктора Ерофеева представлениями о препятствиях, которые якобы стоят на пути окончательного возвращения бывшей ПНР в Европу. Я согласен с Виктором Ерофеевым, что в нынешнем польском патриотизме много общего с нашим, нынешним, «крымнашевским» патриотизмом. Но, на мой взгляд, моральное качество этих «квасных патриотизмов» существенно отличаются, о чем более подробно я буду говорить в этом тексте, а потому наша очередная русская трагедия состоит в том, что поляки не соединяют, как наши патриоты, свою национальную религию с любовью к убийце Сталину. На самом деле у нас сегодня перекрыты все дороги на пути к полноценной жизни в соответствии с гуманистическими ценностями, на пути к Европе. Вся наша драма состоит в том, что на самом деле наша либеральная оппозиция к нынешнему «квасному патриотизму» сама не имеет внятной идеологической программы. Американская свобода снова стала популярной в России. Но она, на самом деле, с помощью своего ведущего Сергея Медведева откровенно пропагандирует марксизм. Он, Сергей Медведев, в специальной передаче, посвященной анализу причин популярности Карла Маркса в Европе, обвинил современную Россию в неумении уважать прошлое, великое духовное прошлое октябрьской революции Ленина. Якобы либеральное «Эхо Москвы» без устали по средам пропагандирует тот же марксистский воинствующий атеизм, пропагандирует болезненное «антипоповство» Александра Невзорова, пораженное проказой ненависти к христианской культуре Европы. Какая идеология придет на место нынешнему провластному «квасному патриотизму»? Ведь на самом деле «долгой России» Путина осталось жить совсем недолго. Но об этом, о ценностях будущей России никто не думает.

Правда, в оценке уже самих российских либералов между мной и Виктором Ерофеевым различий нет. Традиционное российское самодержавие, самодержавие Путина нам вернули политики, называющие себя «либералами». Согласен с Виктором Ерофеевым, и тому подтверждением наши 90-е: «До выборов народ рассматривается демократами как оккупированный властью и нуждающийся в освобождении. После выборов (когда власть побеждает) – как быдло». Но в оценке сути и перспектив нынешнего польского национал-популизма или сверхконсерватизма мы с Виктором Ерофеевым расходимся. Расходимся, ибо по-разному трактуем суть европейскости. Я исхожу из того, что на самом деле в основе европейского либерализма и гуманизма лежит христианство, а Виктор Ерофеев, напротив, считает, что воцерковленность многих поляков стала препятствием на пути окончательного возвращения бывшей ПНР в Европу. Здесь мы расходимся, ибо как мне стало понятно только сейчас, мы с Виктором Ерофеевым, с которым я общаюсь, правда, нечасто, уже ровно 30 лет, несем в своем сознании все-таки различные идеологемы, различные системы ценностей. Я исповедую традиционный русский либеральный консерватизм, просвещенный патриотизм основателей русской религиозной философии начала ХХ века. Виктор Ерофеев, как видно из текста упомянутой мной его рецензии, все-таки представляет постсоветский левый либерализм. И поэтому не случайно мы в своей жизни, в 70-е, погружались в совершенно различные Польши. Я был приглашен на работу в Польскую академию наук близким другом Папы Римского Иоанна Павла II профессором Яном Щипаньским. И, соответственно, в Институте философии и социологии, где я работал, я общался с близкими ему по мировоззрению учеными, к примеру, с ветераном Армии Крайовой профессором Тадеушем Плужанским, руководителем Клуба католической интеллигенции философом Анджеем Веловейским и другими. Все эти люди были близки мне тем, что несли в своей душе то, что редко бывает в России, а именно сочетание «вольнощи и вортощи», сочетание ценностей свободы с уважением к национальным ценностям: к ценности государства, национальной религии, национальной традиции. Всем этим людям на самом деле были близки в своей польскости и другие мои коллеги и друзья, члены ПОРП Артур Боднар и Збигнев Суфьин. Все они видели свою задачу, смысл жизни в том, чтобы уберечь Польшу от подлинной коммунизации, чтобы она не стала похожей на СССР, сохранить все то, на чем держится традиционная польскость, и прежде всего традиционное польское свободомыслие. Я лично привлек внимание всех этих поляков тем, что обладал способностью, используя марксистский язык, обнажать изначальную утопичность марксистского учения о коммунизме. Среди всех названных мной ученых не было ни одного убежденного марксиста. Да, такая мудрость: сохранять и ждать, когда появится возможность сбросить с их любимой Польши навязанный ей Сталиным коммунистический сюртук. Кстати, мировоззрение Анджея Вайды, глубинная мысль его фильмов 1970-х родственна мировоззрению окружавших меня польских интеллектуалов. Все названные мной коллеги-ученые понимали, что чудо освобождения Польши от навязанной ей советской системы произойдет только тогда, когда произойдут перемены в самом СССР, понимали, что свобода к ним придет только с Востока. И, на самом деле, они оказались правы: Польша вернулась назад в Европу только благодаря перестройке Горбачева. Не было бы перестройки Горбачева, Адам Михник так бы и остался революционером-подпольщиком и никогда бы не стал организатором «круглого стола», приведшего уже в июне 1989 года к освобождению страны от коммунизма.

Виктор Ерофеев, как он пишет, оказавшись в Польше по семейным причинам, подружился как раз с героем-подпольщиком Адамом Михником, который действительно начинал свою борьбу за освобождение Польши с улицы, который как я знаю, нес в своем сознании традиции польской «левицы». Отсюда и снова восстание Адама Михника, правда, только умом и душой, против, как он считает, ультраконсерватизма пришедшей к власти партии Ярослава Качиньского, партии «Закон и справедливость», отсюда его убеждение, которое разделяет и Виктор Ерофеев, что консерватизм нынешней власти стал препятствием на пути окончательного возвращения Польши в Европу. Отсюда, от того, что я и Виктор Ерофеев, живя в Польше, совращали свои советские души различными «польскостями», наверное и наше различное отношение к тем угрозам духовному здоровью поляков, которые, с точки зрения автора рецензии, несет в себе ультраконсерватизм нынешней власти, т. е. те угрозы, которые несут в себе традиции польской религиозности. Хотя, честно говоря, о чем я никогда вслух не говорил, мое понимание европейскости и, как мне кажется, моя глубинная европейскость, сложилась у меня в детстве в самой Центральной Европе, в многонациональной Трансильвании, где в окружении румын, венгров, трансильванских немцев и итальянцев я сформировался как человек. И, как я понимаю, при всех недостатках моей биографии я очень выиграл в жизни, что в детстве, благодаря маме, я стал православным воцерковленным мальчиком, каждое воскресенье посещал церковь и, на самом деле, пронес через всю жизнь в своей душе ощущение Бога, которое у меня сложилось в детстве. Честно говоря, я пришел на философский факультет, чтобы расширить сложившиеся у меня еще в юности доказательства существования Бога. И я не могу понять, почему многие представители нашей интеллигенции считают, что воцерковленность, вера в Бога, знание Библии мешает человеку погрузиться в универсальные гуманистические ценности Европы. Именно по этой причине я восстаю против попыток отделить европейскость от воцерковленности, от веры в Бога, восстаю против убеждения и Адама Михника, и Виктора Ерофеева, что якобы воцерковленность поляков мешает им полностью пройти путь в Европу. Не может христианство противостоять универсальным ценностям Европы, ценностям свободы, ибо, как показал Федор Достоевский, именно идея свободы выбора, идея личной ответственности за сделанный выбор лежит в основе христианства. И беда нашего русского православия состоит в том, что в нем осталось многое от аскетического православия Византии. В нем мало любви к человеку, в нем мало ценится жизнь на грешной земле. Не забывайте, Константин Леонтьев обвинил Достоевского в симпатиях к католицизму за то, что тот связал христианство с любовью к ближнему. Беда нынешних поляков, как я покажу дальше, не в их католической воцерковленности, а в том, что своей, появившейся у них верой в свой особый польский путь, о которой говорит Виктор Ерофеев, они изменяют сути христианства. Впрочем, как и изменяют сути христианства и русские славянофилы своей верой в особую миссию России, в особую «русскую правду». Дмитрий Мережковский, критикуя славянофильские увлечения того же Николая Бердяева, обращал внимание на то, что в древе жизни, созданном Богом, все национальные ветки равны.

Но я согласен с Виктором Ерофеевым, что в характерном для нынешней Польши забвении всего того, что позволило ей начать «бархатные» революции 1989 года в Восточной Европе, освободиться от власти ПОРП, есть что-то морально ущербное. Я был, как я уже сказал, в конце июля – начале августа в Варшаве всего несколько дней. Но все эти дни, в связи с приближением 75-летия Варшавского восстания 1 августа 1944 года, историческая тематика заполонила все экраны государственного телевидения. Было очевидно, особенно из речи президента Дуды во время перезахоронения на кладбище Ветеранов АК останков героя восстания капитана Белоуса (он в 1947 году эмигрировал из Польши и в 1990 году умер в Аргентине), что правящая партия «Право и справедливость» выводит свою легитимность напрямую как раз из героики Варшавского восстания 1944 года. Современная Польша, говорил в своей речи у останков капитана Белоуса президент Дуда, воплотила в жизнь мечту восставших о свободной, подлинно независимой Польши, Польши национального достоинства. Но при этом, и это вызвало у меня удивление, и в речи Дуды, и во всех передачах на телевидении, посвященных истории Польши, ничего не говорится ни об отличиях польского коммунистического тоталитаризма от кровавого тоталитаризма Ракоши в Венгрии, не говорится о том, что коммунисты Польши пощадили и своих противников – Армию Крайова, восставшую против них, сохранили не просто церкви, национальные святыни, но и воцерковленность поляков, сохранили польского крестьянина-частника хлопа, сохранили польскую интеллигенцию, оставшуюся в стране после 1947 года. А вместо этого на польском телевидении идет нарочитая вульгаризация жизни Польши во время так называемой «власти коммунистов». Показывают фильмы о польских кэгэбешников, которые только тем и занимаются, что подслушивают друг друга, приставив ухо к замочной скважине, и забивают аппараты для прослушивания в стены еще строящихся домов для интеллигенции. На мой взгляд, есть что-то неприличное в нынешней откровенной вульгаризации жизни поляков во времена так называемой «власти коммунистов». Тут действительно видна какая-то утрата достоинства, о которой говорит в упомянутой книге Адам Михник, но и утрата совести.

Воинствующий антикоммунист, сын упомянутого мной ветерана Армии Крайовой Тадеуша Плужаньского, рассказывает на телевидении различного рода небылицы о преследованиях отца при власти коммунистов. Но на самом деле Тадеуш Плужаньский, несмотря на свое антикоммунистическое прошлое, стал студентом университета, получил профессорское звание, стал известным в стране интеллектуалом. Как я помню, профессор Плужаньский, которым я был в постоянном контакте и в добрых отношениях, пользовался огромным моральным авторитетом, и именно потому, что он был в АК. И это, кстати, говорит о том, что уже в то время, во второй половине 1970-х, когда я был коллегой Тадеуша Плужаньского, на самом деле от социализма и коммунизма в Польше мало что осталось. Не было в Польше тогда никакого «железного занавеса», кто хотел, тот мог эмигрировать из Польши, не было никаких политзаключенных, да и, как я испытал на себе (я в те годы печатался во многих польских научных журналах), польская цензура не была так строга, как наша советская.

И тут, на мой взгляд, у каждого думающего поляка должно было возникнуть много вопросов. Почему обреченное на поражение восстание 1 августа 1944 года, не принесшее победы, должно стать сердцевиной легитимности власти, а не «круглый стол» весны 1989 года, возродивший многопартийную систему, что привело уже в июне к утрате власти ПОРП, к смерти советской системы Польши. Тем более, как теперь стало известно, инициатива «Круглого стола» весны 1989 года принадлежит примасу Польши того времени, кардиналу Глемпу. Разве героизм Валенсы, Гвязды, всех организаторов забастовки рабочих на судоверфи имени Ленина в Гданьске в августе 1980 года меньше сделал для «подлинной независимости Польши», о которой говорил в упомянутой речи президент Дуда, чем восстание 1 августа 1944 года? Ведь не случайно немцы на очередную годовщину падения Берлинской стены пригласили Валенсу как самого почетного гостя. И тут, на мой взгляд, очень много общего между нынешней, крымнашевской Россией и Польшей Ярослава Качиньского. У нынешней, даже молодой России, которая пользуется вширь и вглубь свободой, дарованной перестройкой, нет уважения к Горбачеву, к идеологам, героям перестройки. Последние почти все умерли, и о них никто не вспоминает. Я уже не говор об отношении к перестройке старшего и среднего поколения нынешних россиян. Недавно мой сосед на Кипре, российский бизнесмен сказал мне, что лучше быть фашистом, чем, как я, быть членом команды Горбачева. Но поражает, что и для современных поляков Лех Валенса, с именем которого связано начало освобождения Восточной Европы от «железного занавеса», связано то, что президент Дуда называет «подлинной независимостью Польши», не более чем агент безпеки, польского КГБ. Недавно я от участника войны на Донбассе, добровольца из Курска слышал, что «Горбачев был агент ЦРУ» и что он «предал СССР за американские доллары». И он сказал мне, что все его боевые товарищи думают о перестройке точно так, как он.

Но Россия есть Россия. Агрессивное отношение к политическим противникам характерно для нас, тем более, когда страна, как сейчас, превратилась в осажденную крепость. Но, честно говоря, трудно объяснить, откуда у поляков подобное несправедливое, нечестное отношение к людям, которые, рискуя многим, принесли на блюдечке им их нынешнюю свободу. Когда я работал в Польше при так называемой власти коммунистов, в конце 1970-х – начале 1980-х, мне казалось, что интеллектуализм, уважение к правде вообще характерны для поляков. Но теперь, как я убедился, и у них, о чем пишет в своей рецензии Виктор Ерофеев, много агрессивности, подозрительности.

И что меня особенно поразило, что навязчивая сакрализация на всех каналах телевидения обреченного подвига восставших 1 августа 1944 года происходит путем нарочитого забвения вопроса о человеческой цене этого примера уникального мужества польской нации. Что-то родное, русское – «за ценой не постоим!» Сакрализация победы 9 мая у нас происходит за счет умолчания громадной человеческой цены этой победы, умолчания обо всех просчетах и ошибках Сталина, которые привели к трагедии 1941–1942 годов. А у поляков, что я наблюдал своими глазами, сакрализация подвига 1 августа 1944 года происходит путем забвения правды об изначальном драматизме Варшавского восстания. Мне казалось, что польское «вольнощи и вортощи», свобода и ценности, предполагает уважение к человеческой жизни, тем более что в католицизме жизнь человеческая больше стоит, чем в православии, тем более – в русском православии. Но оказалось, как я уже сказал, что героизация подвига участников Варшавского восстания происходит путем откровенного игнорирования его изначального драматизма, драматизма восстания, изначально обреченного на поражение. Да, у нас в России сакрализация победы 9 мая сняла вопрос о человеческой цене победы, сняла вопрос о безумных часто ничем не оправданных потерях советской армии во время войны СС фашистской Германией. Но у нас хотя бы была победа, историческое оправдание этим потерям. Но ведь Варшавское восстание привело к гибели молодой Варшавы. В ходе восстания, по оценкам польских историков, погибло от 15 до 18 тысяч бойцов Армии Крайовой, 25 тысяч были ранены, в плен попало 17 тысяч. Жертвы мирного населения составляют от 120 до 165 тысяч человек. Еще более 350 тысяч были отправлены в концлагеря.

И тут встает главный вопрос, который поставил в рецензии на книгу Адама Михника Виктор Ерофеев и который, как я сказал, актуален для нынешней России, отдавшей умы людей во власть нового издания традиционного «квасного патриотизма». Суть вопроса, как его ставит Виктор Ерофеев: что на самом деле мешает нынешней Польше окончательно вернуться в свою родину-мать, в Европу, и как преодолеть эти препятствия на пути к полноценному европейскому гуманизму. И тут, на мой взгляд, необходимо объективное отношение ко всем этим так называемым препятствиям на пути окончательного прихода Польши в современную Европу. К примеру, Виктор Ерофеев, как и Адам Михник, считает, что этим препятствием является «недемократизм» пришедшей к власти партии Качиньского «Закон и справедливость». Я согласен с тем, что в том, как в современной Польше средства массовой информации навязывают населению свое консервативное представление о национальных польских ценностях, есть что-то недемократическое. Но ни в коем случае нынешнюю власть в Польше нельзя назвать недемократической в том смысле, что она препятствует проведению свободных выборов, что она не отдаст власть, если проиграет эти выборы. Об этом речи нет. Сам Виктор Ерофеев пишет, что, строго говоря, в современной Польше ничего подобного нашему российскому авторитаризму нет, что стоит, как он называет нынешнюю власть, «ультраконсервативным политическим карликам» проиграть выборы, и они уступят власть своим оппонентам. И тут на самом деле я не вижу, строго говоря, ничего антидемократического во власти партии Ярослава Качиньского «Закон и справедливость». У каждой польской партии, которая приходит к власти, есть что-то недемократичное. Демократы, на смену которым пришли националисты-консерваторы, были недемократичны в том смысле, что недооценивали польскость поляков, их национальные традиции, недооценивали реальную роль Костела в польской истории и в жизни поляков. Нынешняя, уже консервативная власть недооценивает универсальные европейские ценности, и это правда. Но такова логика политики в демократических странах. Ошибки одних позволяют прийти к власти их политическим оппонентам. И именно по этой причине я бы не драматизировал нынешнюю политическую ситуацию в Польше и не считал, как Виктор Ерофеев, что нынешняя Польша окончательно застряла на пути в современную Европу. Но ведь надо видеть, что и у нас нынешний ультраконсерватизм, «квасной патриотизм» был порожден либералами-космополитами 1990-х, для которых, как они говорили, «патриотизм характерен для тех, кому некого и нечего больше любить», которые откровенно говорили, что на самом деле народ – быдло. И правда состоит в том, что наши так называемые «демократы» создали такую политическую систему, где назад к демократии от всевластия царя, наверное, дороги нет. И еще одно сравнительное оправдание нынешнего польского консерватизма, по крайней мере, с моей точки зрения. Наш нынешний патриотизм, консерватизм Изборского клуба, который превратился на самом деле в государственную идеологию, зовет к реабилитации насилия, тирании Ивана Грозного и Сталина, к оправданию откровенного тоталитаризма большевистской России, убийству миллионов и миллионов невинных людей. Ультраконсерватизм партии «Закон и справедливость», который так не нравится Виктору Ерофееву, защищает прямо противоположное коммунизму, а именно ценности религиозные, национальные традиции, национальные чувства, ценности свободы личности. Однако, как я убедился сам, идеологи и пропагандисты нынешней польской власти в своей борьбе с властью коммунистов откровенно демонизируют эту власть, недооценивают ее вклад в сохранение традиционной, глубинной Польши. Но при всем этом, на мой взгляд, просто грех ставить знак тождества между нынешним польским «квасным патриотизмом» и российским, не видеть разницу между консерватизмом, который защищает свободу и ценность человеческой жизни, и консерватизмом, который пытается соединить православие с коммунизмом, который защищает ленинское «нравственно все, что служит победе коммунизма».

Национализм, конечно, эксплуатирует национальное чувство, но, на мой взгляд, в научном анализе надо отличать понятие «национализм» от понятия «национальное чувство», как необходимо отличать понятие «утопия» от понятия «идеал». Но есть ли основания считать, что национальное чувство само по себе является препятствием на пути в современную Европу? Ведь при подобной трактовке европейскости не только как свободы личности, но и как свободы от национальных и религиозных чувств, от эмоциональной привязанности к национальным традициям уже стирается разница между ценностями либерализма и ценностями марксизма. Ведь суть марксизма состояла не только в отрицании частной собственности, но и в отрицании всего, что с ней было связано, в отрицании религиозных и национальных чувств, и даже семейного быта. Мы забыли, что для Маркса коммунизм несовместим с частным, индивидуальным семейным бытом. Кстати, на мой взгляд, недостаток суждения Виктора Ерофеева о подлинной и неподлинной европейскости как раз и состоит в том, что он не учитывает эту разницу между марксистскими и либеральными ценностями. Исходный классический либерализм никак не был связан, как считает Виктор Ерофеев, с идеей изначальной доброты человека. Творцы либерализма были верующими людьми, и в основу своей идеологии равных возможностей они положили христианское золотое правило Библии: «Не делай другому того, чего себе не желаешь». У отцов либерализма не было отказа от исходной христианской идеи греховности человека. Человек изначально добр, его портят внешние обстоятельства – это опять марксизм, основанный на учении Руссо о природе человека. Нельзя забывать, что Карл Маркс восстал против европейской демократии, против учения о правах личности, ибо с его точки зрения в их основе лежала, как ему казалось, ложная христианская идея изначального морального равенства людей как Божьих тварей. На мой взгляд, Виктор Ерофеев в своей европейскости, в своем противопоставлении универсальных ценностей, которые, как он пишет, отстаивает его друг Адам Михник, национальным и конфессиональным приоритетам, не учитывает, что все эти так называемые «универсальные европейские ценности» выросли из заповедей Христа «Не убий!», и что именно христианство лежит в основе того, что в Европе считают общечеловеческой моралью и что исповедуют люди, называющие себя атеистами.

И последнее, что, на мой взгляд, важно учитывать при определении места современной, так называемой «ультраконсервативной Польши» в современной Европе. Дело в том, что даже польская левица всегда была ближе к национальной идее, к национальным ценностям, чем, к примеру, русские левые, всегда исповедующие религию марксистского интернационализма. Во время моей работы совместно с Войцехом Ярузельским над его выступлениями в Москве, когда он приезжал к нам в ЦК КПСС на различного рода совещания, он учил меня, что в основе польской левизны лежит польский персонализм, характерное для поляков развитое чувство личности. Поэтому, кстати, Войцех Ярузельский, который на самом деле верил в утопию о социализме с человеческим лицом, предпочитал в своих выступлениях в Москве во время перестройки говорить о ценностях «польского персонализма». И на самом деле, о чем, наверное, не знает Виктор Ерофеев и даже Адам Михник, политическое обоснование «круглого стола» было сделано Войцехом Ярузельским еще за два года до его зарождения. У нас в ЦК в это время на Политбюро, по инициативе Георгия Шахназарова, готовили записки, где доказывали, что настало время для появления в политической системе Польши так называемой «конструктивной оппозиции». Но все эти идеи приходили к тому же Шахназарову и к нам в Отдел социалистических стран конечно из самой Варшавы. Так что нельзя забывать, говоря о польскости, что на самом деле она была довольно тесно связана с социалистической идеей. Маршал Пилсудский, основатель новой Польши был социалистом, членом австрийской социал-демократической партии. Ценности европейского рабочего движения были близки поляку Папе Римскому Иоанну Павлу II. Я вместе с Александром Яковлевым был в феврале 1992 года приглашен Ватиканом в Рим на конференцию, посвященную судьбе европейского социализма. Выставку картин, посвященных рабочему движению XIX века, открывал сам Папа Римский Иоанн Павел II. Он, кстати, придя в Ватикан, сразу написал энциклику, посвященную проблеме рабочего движения. Правда, когда наступил вечер после окончания конференции, на ужине на вопросы, которые от имени Папы мне задавал Бжезинский, и которые были связаны с его желанием узнать от меня подробности о мотивах, подтолкнувших Горбачева к перестройке, и самое главное – мои представления о возможности декоммунизации новой России. Осталась в тени проблема отношения рабочего класса СССР к перестройке. И, кстати, я был куда большим оптимистом в отношении возможной декоммунизации новой России, чем присутствовавшие на ужине вместе с Бжезинским советологи Ричард Пайпс и Джим Веллингтон.

И еще один пример о связи польской левизны с польским Костелом. С одной стороны, победа «Солидарности», вождем которой был воцерковленный Лех Валенса, был праздником марксизма, демонстрацией самоотверженности и моральной чистоты рабочего движения. Но, с другой стороны, это была и победа Костела, который с самого начала духовно окормлял движение «Солидарности» и на самом деле возглавлял многомиллионную «Солидарность». И это объяснялось тем, что польские рабочие были, как правило, воцерквлены. Именно по этой причине, когда я после защиты докторской диссертации приехал в Москву, я устоял перед великим соблазном. Несмотря на то, что из-за доноса марксиста, директора Института философии и социологии ПАН Ярошевского, из-за обвинения в том, что я защищался под аплодисменты «Солидарности», мне отказали в нострификации польского диплома, мне предложили выйти из ситуации путем написания положительной рецензии на книгу Трубникова (названия ее я уже не помню), где утверждалось, что за «Солидарностью» на самом деле стояло только ЦРУ. И зная, как развивались события тогда в Гданьске (по случайности я оказался там именно в начале забастовки на судоверфи), зная, как много было действительно святого и великого в этом восстании польских рабочих, я отказался от этого заманчивого предложения. И до сих пор не жалею об этом. Я бы тогда предал не только моих коллег, ученых-поляков, которые уважали меня и ценили, но и предал сам себя. Я вспомнил об этой личной проблеме, ибо, на мой взгляд, когда мы судим о польскости, надо учитывать особенности этого национального характера и особенно – какую-то внутреннюю одухотворенность, которая стоит обычно за польским национальным чувством.