Что из этого, из того, что в основе учения Карла Маркса о коммунизме, которому русские посвятили почти весь ХХ век и пожертвовали десятки миллионов жизни, лежит идея насилия? Очень простые выводы. А именно, для того, чтобы освободиться от так называемого «коммунистического тоталитаризма», мало разрушить машину насилия над людьми. Надо еще вытолкнуть из своих душ сатанинскую идеологию смерти, реабилитировать ценность человеческой жизни, вспомнить о героике тех, кто в советское время, вообще в русской истории, противостоял, боролся с религией смерти. Еще за 70 лет до смерти коммунизма в России, в 1918 году, Петр Струве сказал, что для того, чтобы уйти от коммунизма, вернуться душой в свою русскую историю, надо прежде всего преодолеть в своей душе большевистскую идеологию, идеологию насилия, вернуться к православным ценностям русской духовности, благочестию Сергея Радонежского, отдать должное «дерзновению подвига» тех, у кого, как у митрополита Филиппа, хватило мужества противостоять садизму и жестокости убийцы Ивана Грозного. Отцы русского просвещенного патриотизма считали, что нельзя возродить в России духовность, ценность человеческой личности, человеческой жизни, не осудив, не подвергнув остракизму преступления богоборческой, человеконенавистнической большевистской власти.

И парадокс в том, что народы Восточной Европы следуют заветам русского просвещенного патриотизма и связывают свое освобождение от навязанной им Сталиным власти коммунистов, возрождение своего национального сознания с осуждением преступлений этой коммунистической власти. Мне кажется, что наиболее жестко осуждают власть КПЧ именно чехи. Для них, чехов, как они говорили в своих выступлениях на упомянутой конференции, нет различий между преступлениями гитлеровского гестапо и преступлениями чехословацких «наследников Дзержинского», преступлениями чехословацких органов безопасности. Отсюда и выставка в Праге, посвященная «немецко-советской оккупации 1939–1989 годов». Название этой выставке говорит о многом, там выставлены средства для прослушивания, которые использовало и гестапо, и собственное чехословацкое ЧК. Институт национальной памяти Словакии издал целую книгу, посвященную истории преступлений их собственных, как сказано в ее названии, «наследников Дзержинского». В этой книге показано, как советники из НКВД, которые работали в органах безопасности Словакии, и, как правило, было от 20 до 30 человек, учили своих коллег, как надо искать или создавать вредителей, как бороться с инакомыслием, как преследовать врагов социализма. Конечно, по нашим меркам в Словакии было репрессировано не так уж много людей, всего 60–70 тысяч, но важно, что в этой книге, созданной Институтом национальной памяти Словакии, приведены имена всех репрессированных, имена всех тех работников органов безопасности, которые выносили эти приговоры и которые приводили их в исполнение. Хотя, конечно, в Чехословакии расстреливали людей куда реже, чем у нас в СССР. Кстати, польская ПОРП и ее руководство во главе с Бейрутом, в отличие от Болгарии, Венгрии и Чехословакии, вообще не расстреливала своих политических противников. Конечно, были и в Польше случаи, как в 1970 году, когда из пулеметов расстреливали бастующих рабочих, но для этой страны это все-таки редкий случай. А особенность современной России как раз и состоит в том, что мы ищем принципиальные поводы и аргументы, чтобы не осуждать насилие большевистской власти. И объяснение этой особенности русского расставания с русским коммунизмом дал тот же Александр Проханов в своем интервью Плющеву на «Эхо Москвы» как раз в день юбилея падения Берлинской стены. Не может быть у нас осуждения коммунизма и советской истории, объяснял Александр Проханов, потому что у русских, как он считает, нет других ценностей, кроме одной-единственной – ценности государственничества, ценности державности. Нет у нас, настаивал Александр Проханов, ни ценности свободы, ни ценности человеческой жизни, ни ценности личности, а потому, считает он, не важно, что Сталин обрек, по его словам, «на неслыханные муки и страдания миллионы людей». А важно то, что Сталин сохранил нам главную ценность – русское национальное государство. Более того, как-то неожиданно проговорился Александр Проханов в этом интервью, в этих сталинских репрессиях есть «какая-то особая красота». Все дело в том, настаивал Александр Проханов, что по-другому, без моря крови, нельзя было преодолеть «тупики русской истории». Не могу не сказать, что несколько лет назад уже патриарх Кирилл говорил почти о том же, что достоинство русских состоит в том, что они в начале ХХ века показали человечеству, как «преодолевать тупики истории». Таким образом, в основе отказа от ценности человеческой жизни, отказа от моральной оценки государственных деятелей в русской истории лежит приоритет не просто ценности государства, а ценности русского великодержавия. И теперь понятно, почему в 2019 году количество россиян, считающих, что Сталин сыграл положительную роль в истории страны, увеличилось более чем в 2 раза по сравнению с серединой «нулевых». Все это произошло в результате «русской весны» 2014 года. Именно победы «бывших шахтеров и трактористов Донбасса» вывели великодержавие на первое место среди русских национальных ценностей. «Русская весна» 2014 года сделала пространнодержавное мышление приоритетным, и оказалось, что Сталин велик тем, что он не просто возродил Россию в старых дореволюционных границах, но и, по сути, присоединил к России страны Восточной Европы. Если в советское время мы победы коммунизма, победы СССР в деле экспорта советской системы ставили выше ценностей свободы, ценностей человеческой жизни, ценности достатка, то теперь мы ставим во главу угла и своей политики, и своей национальной идентичности ценность государственного суверенитета России. Несомненно, нынешний достаток русского человека ниже его достатка в «нулевые», но зато после «русской весны» весь мир увидел подлинную суверенность современной России, ее желание играть значительную роль в геополитике, в судьбе современной человеческой цивилизации. И надо сказать, что какое-то время, первые два-три года после начала «русской весны» 2014 года, ценность великодержавности вытеснила в сознании современных россиян все другие ценности и они не очень болезненно реагировали на реальное снижение своего уровня жизни. Но оказалось, что великодержавность, по крайней мере, у нас в России, ведет к забвению морали и ценности человеческой жизни точно так, как и ленинское «нравственно все, что служит победе коммунизма». И в первом, и во втором случае, как мы видим, снимается различие между добром и злом, отрицается сама возможность, как я уже сказал, морального подхода при оценке совей национальной истории. Понятно, что, если основная ценность – не просто национальная государственность, а великодержавие, то автоматически снимается вопрос о преступлениях против человечности, против народов России, совершенных Сталиным, вообще большевистской властью, снимается вопрос о необходимости осуждения на государственном уровне голодомора, насильственной коллективизации, «большого террора» конца 1930-х. Если, как я уже сказал, для народов Восточной Европы годы советского эксперимента, все эти 40 лет, были временем страданий и утраченных возможностей, то для нас, россиян, при нынешних настроениях советский период был не только органической частью российской истории, но и временем побед русского народа. Отсюда и нынешнее отношение к правде о преступлениях большевистской власти как к «очернительству», как к «национальной измене». Ведь, как считают многие, никогда Россию так не боялись наши соседи, как при Сталине. Короче, при доминанте пространнодержавного мышления реабилитация Сталина стала неизбежной. Стала неизбежной философия Александра Проханова, который учит нас в репрессиях, в смерти миллионов людей видеть особую красоту. Да, в 1991 году на словах у нас произошла антикоммунистическая, демократическая революция. Но логика русской жизни, выбор властью ценностей не изменился. И эта утрата человечности, эта реабилитация Сталина происходит у нас сейчас потому, что мы просто одну веру в невозможное поменяли на другую веру в невозможное. Раньше, до перестройки, мы отказывались от морали и ценности человеческой жизни во имя невозможной победы коммунизма. А теперь мы третируем ценность свободы и ценности демократии во имя другого типа невозможного – во имя того, чтобы Россия, производящая мизерных 2 % мирового ВВП, заявила о себе как великая держава, как такой же центр мировой политики, как США и Европа. При коммунистах мы третировали ценности жизни, достатка во имя мифа о коммунизме. Теперь, начиная с 2014 года, мы третируем реальные проблемы жизни, мало делаем для очеловечивания русской жизни, лечения ее кричащих язв во имя мифа о грядущем великодержавии России, во имя мифа Владислава Суркова о «долгой России». Но замена мифа о грядущей победе коммунизма во всемирном масштабе мифом о грядущем русском великодержавии как раз и привела к оправданию коммунистического эксперимента, к отказу от моральной оценки преступлений против собственного народа, совершенных большевистской властью. Неважно, что коммунистический эксперимент обошелся гибелью 50–60 миллионов людей, говорят нынешние «крымнашевские» патриоты, важно, что коммунисты сохранили Россию в ее границах. Значимость своего государства в сознании этих людей определяется не тем, что оно дает реально своему населению, а тем, какие пространства на планете Земля оно охватывает. И не важно, в соответствии с этой логикой, что движение советской системы на Запад принесло боль и страдания народам Восточной Европы, а важно то, что мы сохранили свое влияние на эту часть планеты Земля. Важно, что, благодаря существованию мира социализма, у меня, советского человека, есть, чем гордиться, гордиться пространственным величием своей державы, важно, чтобы народы Восточной Европы нас боялись. И не важно, что географические масштабы этого мира социализма рождены путем насилия, что это не был добровольный союз народов, а важно, что они вместе с нами, что нас боятся. Более того, и в советское время, и особенно сейчас, сам тот факт, что нас всегда боялись, воспринимается, как свидетельство значимости погибшего СССР, погибшего «мира социализма». А Горбачев является предателем для тех, кто не просто ностальгирует по огромному пространству «мира социализма», потому, что нас уже мало кто боится. И я думаю, что все же за нашим нынешним национальным сознанием, когда величие страны с ее способностью наводить страх на других, стоит не столько «русский архетип», сколько наследство советского сознания, советских людей, которые видели в Западе своего врага. И понятно, что как только великодержавие в нашем русском смысле становится центральной ядерной ценностью человека, у него уже нет сил и желания давать какую-либо моральную оценку и тем методам, которыми было достигнуто это великодержавие, и, тем более, осуждать преступления большевизма Ленина – Сталина. Не забывайте, у нынешних патриотов, с одной стороны, державность – великая, главная ценность. Но прежде всего – великодержавие советское, и героями для них являются борьбы за это советское великодержавие. У нынешних «крымнашевских» патриотов герои белого движения, борцы за «единую и неделимую Россию» не в почете. И если для тех, для кого юбилей «бархатных революций» – «чудо истории», 40 лет власти коммунистов – «потерянное, пустое время», то для нынешних патриотов, и не только красных, история СССР – великое время в русской истории. Для них, для народов Восточной Европы, 1989 год – возвращение домой, в национальную историю, а для нынешних русских патриотов уже годы перестройки Горбачева – «потерянное, пустое время».

Наши нынешние державники называют себя «православными людьми», считают себя христианами, но им абсолютно наплевать, что наше социалистическое великодержавие стоило народам Восточной Европы сотней тысяч человеческих жизней, загубленных в машине коммунистических репрессий.

И слушая выступления представителей стран Восточной Европы на конференции в Братиславе, я еще раз осознал, что различие между нынешними русскими и нынешними поляками, венграми, чехами проявляется прежде всего в отношении к насилию государства. Для них, наших соседей, государство, которое их насилует, мучает, не есть на самом деле национальное государство, а нечто навязанное им, чуждое им. За Варшавским восстанием 1 августа 1944 года как раз и стояло желание избежать того, чтобы насилие Гитлера не сменилось насилием Сталина, избежать того, чтобы советская оккупация не встала на место гитлеровской. Не получилось. И в результате, как считают поляки, возникла ПНР как неполноценная польская государственность. И поляки никогда не ценили то, что Сталин сделал для них великое дело, не просто сохранил, хотя бы условно, польскую государственность, но и расширил границы их государства за счет Германии. Но все равно, как считают поляки, если государство их насилует, лишает их свободы и традиционных прав, то оно все равно им чуждо. А за нашим «Россия – не Запад» стоит не просто отказ от ценностей гуманизма, лежащего в его основе «Не убий!» Христа, а желание построить какую-то русскую идентичности, которая бы примиряла наше национальное сознание с традиционным деспотизмом русского государства.

И что все это – отказ от ценности человеческой жизни, отказ от моральной оценки преступлений большевизма – означает? На мой взгляд, только то, что мы сегодня не только занялись реабилитацией большевизма, отказываемся от анализа изначального драматизма советской истории, а берем на вооружение лежащую в основе марксистского учения о революции философию смерти. В смерти, в гибели людей во имя воплощения в жизнь коммунистической идеи мы пытаемся увидеть, как нам предлагает Александр Проханов, нечто сакральное, отражающее смысл и ценности нашей русской истории. Ведь победа большевиков-марксистов как раз и означала приход к власти в России смерти. Откуда эти 40 или 50 миллионов человеческих жизней, которые отдала Россия во имя, как любил говорить наш президент, «пустых идеалов», во имя невозможного, т. е. победы коммунизма? Именно оттого, что марксистское учение о коммунизме было изначально учением о невозможном, его можно было воплотить в жизнь только путем беспрецедентного в истории человечества насилием над жизнью, путем истребления значительной части населения, да и основ экономики, основ самой жизни.

Гениальный текст Игоря Шафаревича об учении Карла Маркса о социализме как учении о смерти (Социализм. Из-под глыб. – Париж, 1974) можно было дополнить десятками цитат из речей Ленина и, кстати, Троцкого, свидетельствующих о том, что для вождей Октября сама красота гибели миллионов людей во имя великой идеи коммунизма была куда ближе и дороже, чем исходная цель коммунизма, сама жизнь в условиях всеобщего равенства. Ленин в своей речи на III конгрессе коммунистического Интернационала в 1921 году просто издевался над лидером чешских коммунистов Шмералем, который хотел провести свою революцию без жертв, который, как говорил Ленин, не понимал, что подлинная пролетарская революция невозможна «без огромных жертв для класса, который ее производит». Сталинские 1930-е как раз и были праздником, эпохой победы главной идеи коммунизма – идеи смерти, идеи громадных жертв во имя «счастливого будущего человечества». Все началось с раскулачивания и голодомора начала 1930-х, унесших не менее 7 млн человеческих жизней, и окончилось расстрелом почти миллиона уже советских граждан во имя полной и окончательной победы социализма. И, мне думается, Андрей Платонов в своем «Котловане» прекрасно показал, как смерть – суть идеи социализма – уничтожает души людей, а в конце концов и их самих. И совсем не случайно главным гимном в СССР еще в 1950-е – 1960-е, еще в годы моего собственного детства и молодости, были слова песни: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это!»

И философия Александра Проханова, философия нынешнего «крымнашевского» патриотизма, по сути, повторяет «…и как один умрем в борьбе за это!». Но что тревожит многих – ведь существует много губернаторов, которые во имя этой философии смерти, вместе с Александром Прохановым ставят памятники садисту и убийце Ивану Грозному. И правда состоит в том, что постимперский синдром, породивший нынешнюю манию великодержавности действительно, как я уже сказал, отдал русского человека во власть философии смерти. Горбачев своей перестройкой и своей внешней политикой снял с повестки дня угрозу ядерной войны, угрозу уничтожения человечества в ядерной катастрофе. Но правда состоит в том, что «русская весна» 2014 года возродила угрозу ядерной катастрофы, возродила, на мой взгляд, эти болезненные русские разговоры о том, кто после ядерной катастрофы будет в аду, а кто – в раю. Возможно, все это не всерьез, возможно, Путин своими разговорами о том, кому после ядерной катастрофы суждено оказаться в раю, всего лишь запугивает Запад, для которого человеческая жизнь стоит намного больше, чем для нас, русских. Но все равно, на мой взгляд, за самой актуализацией гибели человечества стоит нечто болезненное, опасное. При Хрущеве и даже при Брежневе не было нынешнего гламура Победы 9 мая, а сегодня Победа 9 мая велика прежде всего потому, что она связана с немыслимыми потерями СССР в этой войне. Правда, все-таки СССР действительно сыграл решающую роль в разгроме фашистской Германии. Но, на мой взгляд, этот несомненный факт не отменяет болезненность нынешних увлечений рассказами о гибели большого количества людей и во время строительства социализма, и во время войны с фашистской Германией. На мой взгляд, эта философия смерти стоит и за рассуждениями Путина, что мы, русские, – особые, что мы, русская нация, рождены, чтобы «стать героями», т. е. мы рождены для того, чтобы умереть, погибнуть во имя или победы, или великой идеи. Вчера погибнуть во имя коммунизма, а сегодня – во имя победы «бывших шахтеров и трактористов». И, как я уже писал, эту философию смерти развивает не только Александр Проханов, но и Захар Прилепин, рассказывающий о том, как он и бойцы его команды добровольцев в Донбассе убивали несметное количество украинцев. И это какой-то парадокс: в идеологии мы освободились от марксизма-ленинизма как философии революции, насилия, освободились от скреп советского тоталитаризма. А от старого советского, какого-то болезненного отношения к смерти как к чему-то сакральному, великому, мы так и не смогли отказаться. И все это дает мне основания говорить, что в духовном отношении нынешняя «крымнашевская» Россия куда более больна, чем даже сталинский СССР. Все-таки при Сталине не было деятелей культуры, писателей, которые бы призывали увидеть красоту в горах человеческих трупов. Все-таки одно дело – защищать красный террор в силу идеологии, а другое дело – связывать красоту и величие своей истории с мощью рек пролитой крови. Конечно, никакой логики, ни тени исторической правды нет во всей этой философии смерти, которую развивают и А. Проханов, и З. Прилепин. Никто из них не думает о том, что жажда невозможного, жажда возрождения великодержавия может привести к гибели самой России, к гибели самой русской жизни. Ведь нет на самом деле ничего более опасного, разрушающего души людей, разрушающего саму жизнь, как сама жажда невозможного.

И в этом какой-то парадокс! Все-таки основные свободы, дарованные русскому народу перестройкой, сохранились, иначе бы я не писал этот текст, который, скорее всего будет опубликован. Но парадокс состоит в том, что свобода в стране существует под громадной властью этой сатанинской болезни, этого патриотизма, для которого самое важное – смерть, способность русских жертвовать собой во имя государственной идеи. Все-таки при Сталине не было деятелей культуры, которые бы призывали увидеть красоту в горах трупов. Конечно в том, что пишет и говорит Александр Проханов, много мистики. Не было на самом деле в душе русских, которые пошли за большевиками, какой-то мечты о невозможном. И надо сказать, что Александр Проханов верен себе. О том, что не надо встраиваться, дословно, «в зад за Западом» и начинать демократические реформы, повышать уровень благосостояния, разрушать «железный занавес», он говорил еще в самом начале перестройки. И надо знать, о чем не говорит вслух Александр Проханов, но что понимает каждый, кто читал книгу Льва Троцкого «Коммунизм и терроризм», кто знает суть марксистской теории перманентной революции. Это Троцкий, кстати, как и Ленин, говорил, что человечество преодолевает «тупики истории» только путем многомиллионных жертв. Трагедия наша состоит в том, что еще совсем недавно наш патриарх Кирилл говорил о том же, о том, что заслуга России состоит в том, что она своим Октябрем показала, как можно преодолевать тупики истории. Но Троцкий и Ленин тогда, во время Октября, не могли предполагать, что подлинным тупиком истории как раз является безумный коммунистический эксперимент, что придется, спустя 100 лет, делать то, что делает современная Россия, т. е. снова возвращаться к рынку, к деньгам, к торговле, к капитализму. Но правда состоит в том, что тогда, во время перестройки, на Александра Проханова смотрели как на маргинала. А парадокс состоит в том, что сегодня, спустя 320 лет после декоммунистической революции, после перестройки идеолог сатанинского патриотизма, троцкист Александр Проханов со своим убеждением, что только через миллионы жертв история может развиваться, становится популярной личностью. Правда состоит в том, что сегодня половина населения новой России верит в то, о чем говорит Александр Проханов, верит в то, что гибель десятков миллионов русских была неизбежна и необходима для строительства великой социалистической державы. И здесь встает страшный вопрос: а есть ли вообще будущее у людей, которые на самом деле превратились в получеловеков, для которых ни человеческая жизнь, ни свобода, ни достоинство человеческой личности, ни основные ценности христианства, лежащие в основе европейской культуры, ничего не стоят. Неужели не видно, что невозможно объединить российскую нацию, сделать ее полноценной нацией на основе мечты о невозможном. Я понимаю, что это сумасшествие А. Проханова, что все эти разговоры о том, что в сталинских репрессиях есть «красота русской истории», разделяют далеко не все. Я понимаю, что многое в нынешних победах «красоты смерти» идет от милитаризации сознания, от милитаризации внешней и внутренней политики России, спровоцированной «русской весной» 2014 года. Конечно, ценность человеческой жизни пропадает у человека, которому говорят, что он «рожден быть героем», которому с утра до вечера показывают новые виды вооружений, показывают бесконечные учения его армии. Милитаризация сознания с ее культом войны сама по себе несет философию смерти. Но мне думается, что во всем этом «гламуре» победы 9 мая, в забвении страшной человеческой цены этой победы многое еще идет от самой нынешней русской души. Тут мы имеем дело с чем-то новым, труднообъяснимым и очень опасным. По крайней мере очевидно, что у нас нет ни образов будущего, ни желания что-то изменить в своей жизни от какой-то внутренней усталости русской души. И тут самый страшный вопрос: сможем ли мы найти в себе силы очнуться, осознать себя людьми и научиться уважать все то, на чем держится человеческая жизнь, и прежде всего – научиться уважать ценность человеческой жизни.

Наверное, нет сил перенести все чувства, переживания, которые возникнут, если мы впустим в свою душу сознание того, что все, унесенные ветром нашего строительства социализма, были такие же люди, как мы, имели, как мы, одну-единственную человеческую жизнь. И все впустую, абсолютно впустую? Спустя 70 лет после сатанинского Октября, вернулись туда, откуда ушли, начали уничтожать все то, на чем держалась русская нация, и прежде всего интеллигенцию, крепкого крестьянина и т. д. И, конечно, страшно осознать, что все другие народы решали эти задачи индустриализации, промышленной революции без крови, кстати, как решала эти задачи и Россия при Николае II. И самое страшно: трудно осознать, что на самом деле это советское великодержавие мало что дало для жизни самих людей, держало их в вечном советском дефиците, вечном советском страхе не оказаться «врагом народа».

Наши нынешние «крымнашевские» патриоты Солженицына не любят. Не любят потому, что у него хватило мужества рассказать о всех страшных вопросах, которые ставит перед русским человеком его русская история и особенно наш русский, советский ХХ век. Конечно, утрата национальной государственности – трагедия, великая трагедия. Но, с точки зрения А. Солженицына, не меньшей трагедией является великодержавие, которое превращает жизнь населения своей страны в сплошную муку. И самый страшный вопрос, который породила уже «крымнашевская» Россия: неужели русская государственность не может жить, развиваться, не превращая свой народ в жертву, не забирая у своего народа те блага жизни, на которые он имеет право, как хозяин своей страны.

А. Солженицын оставил нам много трудных русских вопросов. Неужели П. Чаадаев был прав, неужели мы, русские, были созданы Богом только для того, чтобы научить своим страшным опытом другие народы, показать, что нельзя ни в коем случае делать. Неужели наша русская жизнь, жизнь миллионов людей не имеет смысла, ибо мы, русские, были рождены для того, чтобы наши всевластные правители имели возможность воплощать в жизнь свои фантазии, доказывать себе, что они всесильные и всемогущие, что они, как Сталин, могут вознести свою власть выше власти Бога, «вознести иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего»[209]. И всем своим рассказом о Сталине А. Солженицын ставит перед нами проблему, от которой всегда отмахивается, как от назойливой мухи, наше русское национальное самосознание. Как отделить в нашем традиционном русском всевластии правителей их личное сопереживание радостей всемогущества и значимости своей личности от общественного, государственного? Кому на самом деле нужно великодержавие России, величие российской империи – ему, самодержцу, или действительно русскому народу? И дальше из нашего соединения русскости с всевластием русских представителей, обращает внимание А. Солженицын, следует еще множество других трудных вопросов. А есть ли какой-либо подлинный человеческий смысл в государственности великодержавия, которая невозможна без насилия над собственным населением, которая в каждую минуту может забрать жизнь или лишить самых необходимых благ жизни. Ведь на самом деле в условиях всевластия своих правителей мы живем только для того, чтобы у них, наших правителей, была возможность ощущать себя великими историческими деятелями. И почему мы, русские, начиная с Петра, добиваемся всех своих «цивилизационных прорывов» с помощью безумных жертв и страданий, когда другие народы решают все те же задачи без надрыва, не забирая у людей жизнь. Почему у нас, что ни шаг в истории, то «прорыв», а другие движутся к вершинам прогресса спокойно, постепенно? Откуда мы взяли, что не было никогда у нас альтернативы нашему русскому прогрессу на костях, что мы будем великими только тогда, когда все подчиним производству орудий смерти, производству оружия, средств ведения войны. Мы все время преодолеваем трудности, которые создаем сами, своими руками. Почему мы до сих пор не видим, что было что-то ущербное, противоестественное в советской экономике, которая все умела делать для подготовки к войне, даже для полета в космос, но ничего, абсолютно ничего, даже туалетной бумаги не умела делать для нормальной жизни в условиях современной цивилизации.

Декабрь 2019 года