Они, кошки, которым я помогаю, я имею дело только с бездомными кошками, имеют такие же души, как и мы, люди. И, самое интересное, что их кошачье царство несет в себе такое же, как и у нас, разнообразие душ. И я с каждым годом погружаюсь все глубже и глубже в этот, отталкивающий многих моих русских соседей по Кипру, кошачий мир не только потому, что нахожу радость, дополнительный смысл уже уходящей жизни в том, что я чем-то могу облегчить их жизнь, даю им хоть немного радости, счастья, но и потому, что нахожу для себя, как философа по зову сердца, нечто новое, неожиданное. Оказывается, что мир кошек и, наверное, мир собак на самом деле несет в себе такие же страсти и чувства, которыми живем мы, люди. Вы бы видели, как ненавидят Барина, брата Кати, бездомные коты, которых я кормлю на площадке перед дверью, но которых, в отличие от него, не пускаю в квартиру. Бедный Барин вынужден пробираться ко мне в квартиру по карнизу окна, и ходит ко мне только через окно. Как ревностно наблюдают за Чернушкой ее подруги по приюту, когда я кормлю ее специально приготовленным для нее ужином. Я и им приношу ужин, но всего лишь – сухой корм. Зависть, которая на самом деле является демиургом если не всей человеческой истории, то русской истории точно, глубоко сидит в животном мире. Все известные мне человеческие характеры, способы восприятия своей жизни, своей судьбы присутствуют в мире кошек. Рыжая Аня, сестра Кати и бедной Лизы, осталась такой же, какой она была котенком, когда она вместе с братьями и сестрами приходила ко мне на балкон. Она просто радуется жизни, какая она есть. У нее всегда веселые глаза. Я ее кормлю, как Катю и Барина, у себя в квартире, но она, в отличие от них, наевшись, сразу подходит к двери и просит, чтобы я ее выпустил на улицу. Барин после моего приезда часами, не шелохнувшись, лежит на полу под моей кроватью и наслаждается вернувшейся возможности хоть на время иметь свой дом и хозяина. Катя первые два дня делает вид, что ей безразлично, приехал я или не приехал, походит по квартире, полежит немного на стуле и уходит ночью на улицу. Все они разные. И, кстати, у них была, естественно, одна и та же мама и, я точно знаю, один и тот же отец, такой громадный дикий кот с выдающимися мужскими достоинствами. Но все они абсолютно разные по характеру, по своей духовной структуре. Катя никого не подпустит к своей посуде, пока она есть. Барин, который весит в три раза больше, чем она, спокойно делит свою пищу со своими сестрами. Раньше, года три назад, ко мне на балкон буквально приползала совсем дикая рыже-белая кошка с поразительно грустными, по-человечески грустными глазами, и молча ждала, когда я ей вынесу какую-нибудь пищу. Она все съедала и не уходила, и долго продолжала своими грустными глазами смотреть через стекло, что я делаю в комнате, не издавая ни звука.
Но главное, и это открытие для меня было очень важным. Сопереживание радости высвечивается в глазах кошек такими же цветами, что и сопереживание радости у людей. И то, что я помогаю бездомным кошкам, пытаясь вылечить их от болезней, когда, конечно, могу, даю им возможность наесться до отвала, даю им хоть немного счастья, для меня важно не только с моральной точки зрения. На самом деле все мировоззрение, которым дышат мои статьи как публициста, дышат мои выступления на телевидении, является протестом против философии страданий. В споре между Василием Розановым и Николаем Бердяевым о том, где спрятана тайна Бога, в радости жизни или в страданиях, я целиком на стороне автора «Опавших листьев». Да, без смерти, без конечности нашего существования в этом мире не было бы жизни. Но это не значит, что жизнь должна превращаться в страдания, что дорога к неизбежному концу жизни должна быть устлана только муками человеческими. Это не значит, что если не будет страданий, то нет смысла жизни. И я, честно говоря, не пойму, почему человечество всегда поклонялось таким философам-садистам, как Ницше, которые мечтали сбросить в обрыв тех людей, которые способны только к повседневным радостям, к обычному счастью бытия.
И вся эта история с попыткой окружить мой балкон колючей проволокой, чтобы, не дай бог, бездомные кошки не утолили свой голод, открыла мне и тайну нашей русской истории. Что стоит на самом деле за равнодушием человека, и не только нашего соотечественника, к судьбе животного, которое смотрит на тебя, проходящего, голодными глазами? Поверьте, за этим стоит не просто равнодушие к страданиям стоящего рядом с тобой живого существа. За этим стоит, как мне кажется, характерное для русских и, может быть, не только для русских, пренебрежение к жизни, к живому вообще. За недооценкой человеческой жизни, что всегда было характерно для русских и о чем русские мыслители начала ХХ века написали тысячи страниц, стоит, на мой взгляд, недооценка жизни вообще, какое-то инстинктивное отторжение от всего живого. И не случайно скопцы как секта были созданы русскими. И этим вызвана, на мой взгляд, шокирующая сегодня Европу популярность убийцы Сталина в посткоммунистической России. И этим вызвано то, что на самом деле мы являемся чемпионами Европы по безразличию к судьбе бездомных кошек и собак. Разве не стыдно, что волонтеры из Европы спасали бездомных собак в Сочи накануне чемпионата мира по футболу?
Ведь правда состоит в том, что бездомная кошка Катя могла погибнуть из-за моих убеждений. Мои соседи, муж и жена, идеологи проекта по окружению моего балкона колючей проволокой, являются моими идейными противниками. Они как не столько просоветски, сколько просталински настроенные люди, ненавидят меня за то, что я был в команде Горбачева, за мою публицистику, мои выступления на телевидении. Муж, мужчина лет шестидесяти, который, проходя мимо меня, всегда опускает глаза и, конечно, никогда не здоровается, с гордостью вспоминает, что он в советское время «доносил на врагов народа», и как рассказывают его друзья, с которыми он общается, обычно, вспоминая о прошлом, он добавляет: «Если бы вернулась советская власть, я снова делал бы то же самое». Конечно, наши соседи – англичане, норвежцы – были в шоке от этой истории с колючей проволокой. Как они говорят, такого варварства здесь, на Кипре, пока не появились русские, никогда не было. Но, наверное, во всей этой истории с проволокой ничего необычного нет. За нашей русской всенародной любовью к Сталину стоит ненависть к жизни. Если тебе не жалко миллионов своих соотечественников, убитых Сталиным, то тебе не будет жалко и бездомных кошек, которых ты сознательно обрекаешь на увечья, на смерть.
Вот такая история. Наверное, за моей странностью дарить хоть немного счастья в жизни бездомным животным, стоит не столько порыв души, желание творить добро, сколько инстинкт сохранения жизни, которым, к счастью, меня наградил Всевышний. В этой борьбе между теми в России, для которых прежде всего дороги те, кто несет смерть, и теми, кто, вслед за Василием Розановым, видит счастье людей в радостях всего живого, гарантию сохранения жизни, я целиком на стороне последних.
Уже скоро три года, как я написал этот свой рассказ о драме моей любви к Чернушке на Кипре. Все-таки я не могу перевезти ее к себе домой, в Москву. Я все чаще задумываюсь о судьбе моей психически больной Конфетки, если меня не станет. Мусю все любят, уже многие мне обещают забрать ее после того, как меня не станет. Наверное, и Чернушка, когда умрет ее очередной хозяин, кому-то понравится. И в этой ситуации привозить в Москву четвертую кошку – несколько абсурдно. Тем более, она не совсем бездомная, иранец Шахин исправно кормит ее вместе с ее подругами у себя в приюте на балконе. Кстати, я по-своему работаю на то, чтобы Чернушку все-таки кормили, о ней заботились. В последнее время, когда я приезжаю на Кипр, я по просьбе профессора Шахина выступаю у него на факультете и рассказываю о перестройке Горбачева, о ее роли в зарождении «бархатных революций» в странах Восточной Европы. Но драма и моя, и Чернушки, состоит в том, что она хочет невозможного. Все-таки она, несмотря ни на что, продолжает верить, что в одну секунду я возьму ее на руки и унесу к себе в дом, о котором она не имеет ни малейшего представления. Когда я приезжаю на Кипр и, как обычно, начинаю приходить к ней 2 раза в день на свидания и приносить ей вкусную пищу, она радуется тому, что есть: тому, что я приехал, что я вкусно накормил ее курицей, которую я специально для нее готовлю. Но как только она в очередной раз убеждается, что все-таки чуда не будет, что я никуда ее отсюда не заберу, она начинает мне показывать свое недовольство мной, а иногда просто прячется от меня. И каждый раз – одно и то же. Как я уже сказал, в первые свидания после моего приезда она ощущает себя счастливой. Съест почти все, что я ей принес, заползет ко мне на колени, подсказывает мне, чтобы я кормил ее уже из рук, подсовывая ей, лежащей на коленях, тарелку с оставшейся пищей. Потом она укладывается поудобнее на моих коленях и ждет, что я начну делать ей массаж. И первые два-три дня она, почувствовав, что я устал, слезает с коленей и возвращается к себе на балкон Шахина, т. е. в эти первые дни она показывает мне: ты меня накормил, но у меня есть своя квартира, свой дом. Но на третий-четвертый день начинаются самые серьезные испытания для меня. Все как обычно: поела, получила массаж, но с коленей уже не уходит. Она лежит десять, двадцать минут, и не уходит потому, что к ней возвращается вера, что все же на этот раз я ее возьму на руки и унесу отсюда. Проходит полчаса, у меня затекают ноги, я снимаю ее с колен и ставлю на землю. И здесь все начинается: она уже до моего отъезда, и это будет продолжаться 20 дней, не только не будет проситься ко мне на колени, но и не будет мне давать возможность ее погладить, вообще дотронуться до нее. Теперь, когда я прихожу к ней на свидания, она ко мне не спешит, как в первые дни, и вообще делает вид, что я ей безразличен. Внешне нехотя, она все-таки медленно доедает завтрак или ужин, но сразу же резко уходит от места нашего свидания в сторону, правда, недалеко, и наблюдает за мной. Если же я никуда не спешу, не ухожу, через минут 10 она делает одолжение и возвращается ко мне. Как правило, что-то остается от пищи, она это доедает, но все равно она уже не позволит себя погладить и быстро, решительно уходит. А последние 2 дня до моего отъезда она, как правило, не отзывается, когда я зову ее, или, после того, как я долго ее ищу, наконец-то появляется перед моими глазами. Честно говоря, я тяжело переношу этот реальный трагизм наших отношений. Все же среди всех бездомных кошек она для меня наиболее близкое существо. Но вот трагедия: она не может отказаться от надежды, что я все же когда-то возьму ее и унесу домой, и с каждым приездом, как я чувствую, она все плотнее и плотнее прижимается ко мне. Но, на самом деле, с каждым моим приездом на Кипр у нее все меньше и меньше шансов на то, что я буду ее хозяином и у нее появится вместо ее приюта на балконе настоящий дом. И, как рассказывал мне профессор Шахин, после моего отъезда она несколько дней очень переживает и вообще ничего не ест. Оказывается, даже у кошек превращение жизни в мечту о невозможном, ожидание невозможного окрашивает все ее существование в мире трагизмом. Но если я к ней перестану приходить, она лишится даже той кратковременной возможности ощущать, что она кому-то нужна, что о ней кто-то заботиться.
Попадет ли моя кошка Муся в рай?
Я так и не нашел слова, способные как-то выразить смысл, более точно – вызов, стоящий за пронизывающим взглядом моей Муси. Честно говоря, я не способен долго, более нескольких секунд, выдержать этот взгляд, и в растерянности отвожу свои глаза в сторону. Иногда даже становится страшно. Прожектор ее черных глаз как бы пронизывает тебя какой-то тайной, каким-то знанием, которую ты не в состоянии за несколько секунд встречи с ее глазами расшифровать. Отсюда и инстинктивный испуг перед непонятным, необычным.
На первый взгляд, Муся – обычная русская трехцветная, даже четырехцветная кошка, какие десятками живут в подвалах хрущевских пятиэтажек. Она и пришла в гараж моего дачного дома со своими только что родившимися котятами с улицы в начале осени. Скорее всего ее высадили около наших домов, на окраине деревни Тарусово, ее бывшие «сердобольные» хозяева, окончившие свой дачный сезон и уезжавшие в Москву. Такая наша русская душа – одни тратят всю свою скромную пенсию на подкормку бездомных кошек, а другие их убивают, чтобы они, не дай бог, они не поцарапали капот их дорогих иномарок. Недавно массовым отстрелом из травматики бездомных кошек на Малой Филевской улице занялся хозяин иномарки, которую якобы поцарапали игравшие на ее капоте кошки.
Но необычны для зверя, кошки, Мусины умные, почти человеческие глаза. И одновременно – полные ее кошачьего достоинства. Глаза неравнодушные, любопытные, но всегда излучающие грусть. Это отмечают все, кто приходит в мой дом и общается с ней. Ее глаза – полная противоположность глазам ее дочери, физически – ее клона, которую я тоже решил оставить у себя дома для духовного комфорта ее матери Муси. Глаза ее дочери, Конфетки, зеленые, но ничего не излучают кроме пустоты, растерянности и вечного испуга. Она живет со мной в квартире уже два года, но все равно редко дает себя погладить, шарахается в сторону как от чужого, когда я прохожу мимо. Я никогда специально не изучал психологию кошек. Тут я неофит, но то, что я обнаружил в моей Мусе, наверное, достойно внимания. Об этом я никогда не слышал. Оказывается, что кошка, как я наблюдаю почти каждый день, может жить одновременно в двух мирах. Когда она играет со своей дочерью, красавицей Конфеткой, ласкает ее, ее глаза обычные, кошачьи – два тоненьких черных поленца на зелено-коричневом фоне. Но когда Муся общается со мной, приходит ко мне, к примеру, на письменный стол, за ежедневным утренним массажем с вычесыванием ее шерсти, ее зрачки переворачиваются, расширяются, принимают форму эллипса и наливаются ярким черным цветом. Когда она, Муся, вдруг неожиданно, что бывает редко, подползает ко мне, лежащему на постели, подтягивает свои передние лапы вплотную к моему телу и начинает свой сеанс гипноза, ее зрачки становятся круглыми, большими, ярко-черными, и она начинает с близкого расстояния, глаза в глаза, с каким-то любопытством изучать меня, как будто видит в первый раз. В этом взгляде нет преданности, как у собак, а, скорее, какая-то нарочитая отстраненность, выражение какой-то независимости от меня, демонстрация какого-то тайного преимущества надо мной, над человеком. И в эти секунды, когда встречаются наши глаза, я ощущаю себя более слабым существом, чем она, кошка. Я впадаю в испуг еще и потому, что в этот момент ее глаза становятся точь-в-точь похожими на глаза моей давно умершей бабушки. Мои близкие, не очень верующие люди, тем не менее, наблюдая за нашей дружбой человека и кошки, полушутя-полусерьезно говорят, что душа моей бабушки вселилась в кошку, чтобы помочь мне прожить уже последний отрезок жизни. И, честно говоря, она, простая русская кошка, об этом я говорю серьезно, действительно в духовном, моральном отношении обогатила мою нынешнюю жизнь.
В молодости я много думал о тайне смерти и бессмертия. Студентом (наверное, я не случайно все же поступил на философский факультет) я выискивал то, что до революции называлось «религиозной антропологией», – доказательства бытия бога как тайны, как того, перед чем бессилен материализм, эволюционная теория. «Верую, потому что абсурдно». Тайна «я». Свобода выбора. Тайна совести, чувство греха, потребность раскаяния. Сила духа, сила мысли в дряхлеющем, умирающем теле. Все это от Тертуллиана, Фихте, Канта, Льва Толстого. От себя в этот ряд я добавлял тайну случайности, непредсказуемого, того, что могло быть и не быть. Себе я хотел доказать, что Октябрь, приведший к гибели миллионов ни в чем неповинных русских людей, тоже был случайностью. Вот такие мысли родились в головах молодых коммунистов, как я, в начале 60-х, пришедших на философский факультет МГУ.
А сейчас, общаясь с Мусей, я расширяю свои доказательства бытия бога, существования души за счет того, что я нахожу в поведении, не побоюсь сказать – в психике этого яркого представителя кошачьего рода. Скажу сразу, о чем более подробно позже. Меня поражает природное достоинство этого существа, которое является кошкой и которое проводит значительную часть жизни внизу, на полу нашей квартиры.
Кошатник Владислав Ходасевич, который в своих воспоминаниях в «Некрополе» пытался, как и я, разгадать загадку этого пронизывающего человека кошачьего взгляда, пришел к выводу, что через эти кошачьи умные глаза на нас смотрит «иной мир». Блеск и тайна вечности в этом Мусином пронизывающем взгляде действительно есть. Но почему он, ее мир, для нас
Если чувство достоинства – инстинкт, то и надо говорить, что люди живут только инстинктом. Задумайтесь. Жизнь кошки, к примеру, моей Муси, ее дочери, целиком зависит от воли хозяина. Ее могут больше не впустить в дом, ее могут убить смертельной инъекцией, как поступила со своей кошкой, заболевшей лишаем, моя деревенская соседка Мария Ивановна. Но она, кошка, все равно считает своим долгом отреагировать, проявить свой характер, когда ее вольно или невольно обидел хозяин. Хотя Муся во время моих командировок или отъездов никогда не остается одна, рядом всегда ее дочь Конфетка, за ней ухаживает моя помощница по дому, подсыпает им корм, убирает за ними и даже купает, но все равно после моего возвращения Муся выражает мне свое неудовольствие, иногда несколько дней не смотрит в мою сторону, равнодушна к моим ласкам, демонстративно не мурлыкает.
Последний раз, в июле, когда я уезжал от Муси на долгих 20 дней, она, сидя на своем любимом месте на даче, на ступеньке лестницы, находящейся на уровне моих глаз, в очередной раз прожгла меня своим прожектором, как-то сбоку, вполуоборот своей головы. И в этом взгляде было так много укоризны, откровенного сожаления. Видит бог, это был чисто человеческий взгляд. Общеизвестно, это знают все хозяева, которые разрешают кошкам спать в своей постели, что когда вы заболели или у вас на душе скверно, они подползают к вам, согревая своим кошачьим теплом то место, где вы чувствуете боль. Можно сказать, что и здесь инстинкт, что ваше больное тело излучает боль, больную энергию, которую считывает ваша кошка. Но каким образом моя Муся обнаруживает, что у меня на душе стало тоскливо, что я страдаю от одиночества? И она в эти минуты подползает ко мне, кладет свои передние лапы мне на грудь и мурлыкает, успокаивая меня.
И неважно, кто из нас в этот момент, как писал Владислав Ходасевич, оказывается в «ином мире» – или я переселяюсь в эти секунды в ее мир, или она проникает в мой, важно, что неоспоримо, что кошка как духовное существо способна сопереживать нашим человеческим болям, что она способна, по крайней мере, в лице таких своих представителей как Муся, творить добро. И, поверьте, сам по себе этот факт, т. е. способность кошки делать добро, излучать добро, куда больше говорит о тайнах мироздания, чем черные дыры Вселенной, которым мы уделяем так много внимания.
Конечно, о чем я могу судить только на основе своего собственного трехлетнего наблюдения за кошками, в их мире тоже все предельно индивидуально. Мусина любимая дочь Конфетка после своих первых родов практически не занималась своей дочкой Магдой (тогда ее звали Чернушкой). Покормит, дело было летом, на даче, и уходит на целый день в траву, созерцать природу. За малышкой в это время присматривала ее бабушка Муся, а игрался с ней практически целый день ее папа и одновременно дядя Уголек. А Муся – примерная мама, она творит добро безвозмездно, денно и нощно. Муся не только выходила, нашла хозяина и дом своему потомству, но и принимала роды у своих двоих дочерей. Наблюдая, как она помогает произвести на свет потомство своей дочери Конфетке, я еще больше укрепился в убеждении, что она обладает чем-то большим, чем инстинкт.
Сначала она сообщила мне и моей Оле, что у Конфетки начались роды. И сделала она это своеобразным образом: принесла и положила у порога входной двери первого родившегося котенка и, мурлыча, буквально потащила нас в гараж, где рожала ее Конфетка. Дальше она, сидя рядом с рожавшей Конфеткой, буквально принимала зубами появлявшихся на свет котят и тут же оттаскивала их в сторону. Когда роды кончились, она съела послед и начала тщательно облизывать кровь на Конфетке. Потом она успокаивала обессилевшую Конфетку, облизывая ее с головы до пят. Но одновременно умудрялась прятать в гараже родившихся котят, чтобы, не дай бог, их не утопили. Чернушка как раз и была одной из родившихся тогда котят, которых умудрилась попрятать Муся.
Драматично складывались наши отношения с Мусей, когда я, уставший от трудов, связанных с устройством ее непородистых котят, в этом деле мне очень помогла моя помощница Ирина, вынужден был ее стерилизовать. Не в первый день после операции, которую ветеринар сделал у меня дома, а несколько дней спустя, когда рана начала заживать, Муся, еще забинтованная, пришла ко мне, лежащему на постели, смерила меня на этот раз чужим взглядом и, продолжая смотреть мне в глаза, начала гадить прямо на простыню. Я в свою очередь, осознавая свою вину, не реагировал и продолжал спокойно смотреть в ее глаза. Тогда она прекратила этот процесс кошачьей мести и спрыгнула на пол. Я в этой неожиданной ситуации вел себя как кающийся христианин. Снял грязную простыню с кровати и, опустив руку, погладил стоявшую на полу Мусю. И, наверное, для нее это тоже было неожиданностью. В этот момент глаза ее заискрились, и она начала громко мурлыкать.