О причинах забвения идейного наследства «веховцев» в современной России

Но поразительно: сегодня, когда в стране ведется такое количество дискуссий, посвященных природе русского архетипа, дискуссий, посвященных наследству советскости в русском эпохи «русской весны», никто не вспоминает об идейном теоретическом наследстве величайших русских мыслителей, об идеях сборников «Вехи» и «Из глубины». Не вспоминают ни наши посткрымские патриоты, ни наши либералы. Казалось бы, все «веховцы» были либеральными патриотами, убежденными западниками, но, как выясняется, нет никакой идейной связи между русскими западниками времен революции и нынешними западниками.

И на мой взгляд, как раз все самое глубокое и важное было сказано о России и русских именно в перечисленных мною выше произведениях. Но нельзя не видеть (и это можно доказать на многочисленных примерах), что так и не произошло погружение нынешних так называемых постсоветских западников, постсоветских либералов в эти глубины русской общественной мысли. Советская образованщина до сих пор довлеет над интеллектуалами, сформировавшимися еще в советское время. В 1990-е интеллектуалы, называющие себя «демократами» или «либералами», говорили о том, что «демократической России нечего взять из русского прошлого». В 1990-е так и не произошло, за редким исключением, соединение освободившейся от пут государственной идеологии общественной науки с тем, что Николай Бердяев называл «вершинами русской культуры начала ХХ века». В этом смысле наиболее показателен изданный институтом Кеннона уже в 2008 году на русском языке, под редакцией Э. А. Паина и О. А. Волкогоновой сборник статей «Российская модернизация: размышления о самобытности», посвященный анализу природы так называемой «русской самобытности». Ни в одной из многих статей, посвященных анализу причин, сдерживающих модернизацию России, нет упоминания о трудах русских мыслителей, специально посвященных этой проблеме. При характеристике русскости и ее специфики авторы этого сборника ссылаются на работы Хантингтона, Хабермаса, Валлерстайна, но нет ни слова, ни одного упоминания о русской классике, специальной посвященной этой проблеме. Для авторов этого сборника нет наследства русской общественной мысли. Скажу сразу. Этот пример показывает, что национальный нигилизм, который критиковали авторы «Вех» и который всегда был характерен для русских «левых», революционеров, жив по сей день. Когда-то, в 1990 году, в своем интервью журналу «Огонек» я назвал тогдашних либералов «необольшевиками» и, как видно, я оказался прав.

И еще один пример из либеральной публицистики уже посткрымской России. Член экспертной группы «Европейский диалог» Евгений Гонтмахер опубликовал 25.09.2017 в «МК» статью «Как расшифровать „культурный код“ россиян». Нет оснований говорить сегодня о каком-либо русском культурном коде, настаивает автор этой статьи, ибо после советского «плавильного котла», смешения наций вы уже не найдете ни одного «настоящего русского», ни одного «настоящего татарина». Но ведь одновременно этот же автор в других статьях говорит о традициях русского всевластия, приведшего к самодержавию нынешнего президента. Неужели автор этой статьи не знает или не хочет знать, что о специфике русского культурного кода именно в годы революции, после революции было написано много блестящих работ, которые актуальны по сей день. Разве можно судить о русском культурном коде, не зная наследства Николая Трубецкого, наследства Ивана Ильина, тем более что никто, никогда в дореволюционной России не связывал природу русскости, русский культурный код с кровью, с этносом. Для русской общественной мысли само сочетание слов «настоящий русский» в том смысле, что настоящий русский по крови, – это полный абсурд. Русскость всегда до революции, в том числе и в упомянутых мной сборниках «Вехи» и «Из глубины», связывалась, во-первых, с особенностью расселения и организацией жизни славян, пришедших на Север нынешней России, во-вторых, с особенностью аскетического болгарского православия, позаимствованного славянами Киевской Руси из Византии, с особенностями русской так называемой «обрядной религиозности»; в-третьих, с тем, что тот же Николай Трубецкой называл «наследством Чингисхана», т. е. с особенностью политической культуры восточного всевластия, более точно – татарского всевластия; в-четвертых, специфика русскости обычно связывалась с наследством русского крепостного права, по сути, многовекового крепостного рабства; и, в-пятых, с наследством петровских реформ, приведших к полному разрыву между нацией русских дворян, говоривших на французском языке, и нацией неграмотных крепостных крестьян. Не зная этого, вообще невозможно говорить о нынешней России, о русском культурном коде и т. д.

Нельзя понять, что произошло с Россией в 1917 году, на что обращал внимание Николай Бердяев, если мы не примем во внимание этот исходный раскол русской нации. «Россия, – писал Николай Бердяев, – была необъятным и темным мужицким царством с очень слабо развитыми классами, с очень тонким культурным слоем, с царем, сдерживавшим это царство и не допускавшим растерзание народом этого культурного кода». И здесь же главное об особенностях России: «Русский народный слой, в сущности, никогда не мог не только социально, но и религиозно принять русский культурный слой и русское барство»[205]. И потому, писал уже по этому поводу в сборнике «Из глубины» А. С. Аскольдов, революция 1917 года, «совершившаяся по принципу классовой вражды, будила лишь одни инстинкты ненависти, захвата и мести. В ней восстал во весь рост не просто зверь, а именно злой зверь, живший в народной душе»[206].

Речь в данном случае идет даже не о мировоззренческом споре, о том, чужды или родственны нашим нынешним западникам суждения тех, кого они забыли, суждения якобы их предшественников, русских западников начала ХХ века. Речь даже не о возможных трактовках особенностей психологии крестьянского большинства дореволюционной России. Речь просто о элементарных требованиях научного анализа, которыми пренебрегают нынешние русские либералы, западники. Если вы пытаетесь судить об особенностях русского архетипа, то вы просто обязаны изучить всю литературу, посвященную этой проблеме, обязаны знать мнение об особенностях русской психологии тех литераторов, мыслителей, которые были современниками этого русского патриархального большинства, которые, как А. Н. Энгельгардт, автор знаменитых писем «Из деревни», жил на протяжении многих лет среди русских крестьян и описывал особенности своих соседей-крестьян. Не знаю, как можно этим пренебрегать! Как можно, рассуждая сегодня о революции 1917 года, не знать, что писали на эту тему в своих дневниках Зинаида Гиппиус, Владимир Короленко, тот же Иван Бунин, тот же Максим Горький в своих «Несвоевременных мыслях». И только зная о том, с чем на самом деле пришел русский человек, и прежде всего русский крестьянин в революцию, в советскую историю, зная, что в его душе за 70 лет советской власти сохранилось, что исчезло и с чем, в конце концов, он пришел к дням распада советской власти, можно всерьез рассуждать и о русских, и об особенностях русского культурного кода. Но парадокс состоит в том, что до сих пор нет серьезных систематических исследований, посвященных судьбе русскости в ХХ веке.

И я, честно говоря, не думаю, что культура мысли, качество анализа проблем современной России пострадает, если нынешние политологи, публицисты, представляющие себя как западники, заставят себя прочесть, изучить все, что было сказано в дореволюционной России по проблеме, о которой они пытаются сегодня писать статьи. Возможно, я субъективен, но могу привести множество доказательств того, что современная русская либеральная мысль, я уже не говорю о современной патриотической мысли, явно не дотягивает до высот русской общественной мысли начала ХХ века. Глубоко убежден, что качество научного анализа, которое присутствовало и в «Вехах», и в сборнике «Из глубины», пока что для большинства нынешних интеллектуалов, называющих себя «западниками» и «либералами» – недосягаемые высоты. К сожалению, вся наша сегодняшняя либеральная публицистика, посвященная проблеме русского архетипа, состоит из штампов 1990-х типа того, что «имперский синдром неистребим в русских», того, что «русское крестьянское „мы“ несло в себе предпосылку к коммунистичности», что русские всегда жили «страстью к мессианизму» и т. д. и т. п.

И тут встает до сих пор не только не изученный, но и не сформулированный вопрос о причинах не только идейного, но и эмоционального разрыва между так называемыми «новыми западниками» и западниками начала русского ХХ века. Складывается ощущение, что западники начала ХХ века, к примеру, Петр Струве, Семен Франк и Николай Бердяев эпохи «Вех» и «Из глубины», несли в себе нечто такое, что полностью утрачено нынешними «новыми западниками». И нет ничего общего ни в мыслях, ни в чувствах между главой русских либералов начала ХХ века (речь, конечно, о Павле Милюкове) и нынешними западниками. Мне кажется, что даже нынешние западники не осознают, какие ценности лежали во главе традиционного русского либерализма. Я имею в виду прежде всего самоценность человеческой жизни. И все объясняется просто: в подавляющем большинстве русские дореволюционные западники были верующими людьми, христианами. Конечно, многие из них, даже Николай Бердяев, симпатизировали католичеству, оставаясь православными, но все они жили в рамках христианской системы ценностей. А все наши нынешние западники в подавляющем большинстве – атеисты. Более того – наследники советского большевистского атеизма. Доказательством сказанного является резкая критика «веховства» и «веховской» идеологии одним из вождей современного русского либерализма (речь о литераторе Дмитрии Быкове). Для Дмитрия Быкова именно «Вехи» – не только не «вершина русской общественной мысли», а, напротив, «позор» русской дореволюционной интеллигенции. Об этом, о том, что для него, Дмитрия Быкова, враждебны идеи «Вех» и вообще все творчество «веховцев», он без всякого смущения писал в своей статье «Новое вино в старые „Вехи“»[207]. Для Дмитрия Быкова «Вехи» являются «позором», ибо, с его точки зрения, они выступили против священного права интеллигенции на бунт, на революционное преобразование действительности, ибо они, «веховцы», призвали интеллигенцию вернуться к Богу.

Названная статья Дмитрия Быкова замечательна тем, что впервые за 20 лет после распада СССР один из духовных лидеров современной либеральной оппозиции, один из вождей так называемого креативного класса предал анафеме и «Вехи», и соответственно линию добра, линию Гоголя и Достоевского, назвал «Вехи» и их идеологию позорными. При этом Дмитрий Быков оправдывается перед своим читателем, говорит, что «Вехи», то есть «составленный Гершензоном сборник статей», достойны более суровой оценки, но только соображения политкорректности заставляют его высказываться о позорности этих статей.

И здесь же Дмитрий Быков честно говорит, что он мог бы повторить ленинскую оценку «Вех», но ему «просто очень уж неохота совпадать с Лениным». Позорность «Вех», пишет Дмитрий Быков, состоит не в самой критике слабости революционной интеллигенции и не в том, что они от себя ее отделили, а в том, что «они предложили» взамен революции.

В конце концов, ленинский бунт против «Вех», обвинения его авторов в ренегатстве, в измене делу революции можно понять. Он был профессиональным революционером, верил, что освобождение от самодержавия и пролитая в ходе этого освобождения кровь обернутся действительно всечеловеческим счастьем. Но как можно сейчас, спустя 100 лет после спора Ленина с авторами «Вех», после всех ужасов и немыслимых страданий, пережитых Россией в ходе большевистской революции, после ужасов красного террора, голодомора 1930-х, ужасов сталинских репрессий стать на сторону Ленина?! Неужели блага социалистического преобразования России хоть как-то сопоставимы с человеческой ценой, которая была за них заплачена?

Или Дмитрий Быков мыслит по-иному? Не может нормальный человек, с нормальной душой, осознающий свою принадлежность к миру культуры, настаивать на правоте бесов, на правоте социалистического революционизма, осужденного «Вехами».

Если для нынешних патриотов все «вершины русской общественной мысли» не только чужды, но и враждебны, ибо они создавались русскими западниками, критиками того, что они называли «славянофильскими иллюзиями», то для их противников, нынешних либералов, все эти сборники «Вехи», «Из глубины» чужды, ибо они создавались, как я уже сказал, мыслителями-христианами, погруженными душой в ценности русского православия. И поэтому, как честно признавался упомянутый мной Дмитрий Быков, «Вехи» для него – это не пример для подражания, а «позор» русской общественной мысли, дитя ненавистного ему русского клерикализма.

Правда состоит в том, что сама политика возвращения русскому народу утраченной им после Октября исторической памяти, начатая во времена Горбачева и Александра Яковлева, т. е. гласность во всем, что касается правды о катастрофе Октября, уже не смогла преодолеть произошедший разрыв между русскостью авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» и русскостью шестидесятников и их наследников. Все-таки победили те, кто во время перестройки призывал не увлекаться «Вехами», а заново читать русские «социалистические» книги, и прежде всего Чернышевского, призывали возвращаться к подлинному Марксу. (Идеологию «шестидесятничества» я подверг критике в своих статьях «Истоки сталинизма» /Наука и жизнь. № 11–12, 1988, № 1–2, 1989/) И парадокс состоит в том, что еще в первой половине 1970-х, всего за десять лет до перестройки, все-таки еще сохранялась идейная связь, органическая преемственность между либеральным консерватизмом «Вех» и либеральным консерватизмом авторов самиздатовского сборника «Из-под глыб» (1974 г.). Поразительная особенность нашей якобы демократической августовской революции 1991 года в том, что она оставила забытым не только отдаленный во времени антикоммунизм «Вех» и «Из глубины», но и оставила забытыми наших современников, того же Александра Солженицына, Игоря Шафаревича, которые в годы, предшествующие перестройке, с риском для себя доказывали, что идея коммунистического преобразования мира на самом деле несет только смерть. И, кстати, в середине 1970-х авторы сборника «Из-под глыб» верили, что ценность «Вех» начнет очень скоро осознаваться, что больше и больше представителей советской оппозиционной интеллигенции будут осознавать их величие. Кстати, в этом сборнике 1974 года «Из-под глыб» есть много статей, которые по культуре мысли, по степени погружения в глубины русской православной духовности ничем не отличаются от лучших, наиболее проникновенных текстов сборников «Вехи» и «Из глубины». Я имею в виду статью Ф. Корсакова «Русские судьбы» и статьи В. М. Борисова «Национальное возрождение» и «Нация – личность». Но, наверное, сейчас, спустя 40 лет после появления сборника «Из-под глыб», свойственное ему ощущение русскости уже невозможно. У меня складывается ощущение, что старая Россия после появления сборника «Из-под глыб» уже окончательно умерла. И мне думается, что на самом деле ничего нельзя понять в настроениях посткоммунистической, а особенно посткрымской русской интеллигенции, не сопоставляя строй ее мыслей и чувств с душой той интеллигенции, которая создавала «Вехи», сборник «Из глубины», и с той советской интеллигенцией, которая, вопреки всему, создавала тексты сборника «Из-под глыб». И получается, что упомянутая мной статья Дмитрия Быкова, созданная в свободной, демократической России, куда больше отстоит не только идейно, но и эмоционально, духовно от дореволюционной России, чем статьи подцензурного сборника «Из-под глыб».

Тогда Александр Солженицын с пафосом писал о «пророческой глубине „Вех“», о том, что «и за 60 лет не померкли ее свидетельства: „Вехи“ сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего, и только то радует, что через 60 лет, кажется, утолщается слой, способный эту книгу поддержать»[208]. Правда, чего не учитывал или не знал Александр Солженицын, состоит в том, что уже тогда, наряду с теми, кто, как я, открыл в «Вехах» еще в середине 1960-х для себя на всю жизнь сердцевину русскости и истину человечности, были и те, у кого «Вехи» не только вызывали поддержку, но, напротив, инстинктивный протест. И это связано с тем, что интеллектуальная оппозиция советской власти всегда (насколько я помню, еще с середины 1960-х) состояла преимущественно из убежденных атеистов. «Вехи» им были враждебны, ибо их авторы, к примеру, Петр Струве, критиковали русскую интеллигенцию прежде всего за «религиозный нигилизм». Уже в середине 1960-х на самом деле наметился идейный раскол между интеллигенцией, находящейся душой в оппозиции к советскому строю, для кого старая Россия была потерянным раем, и той интеллигенцией, для которой, как для Булата Окуджавы, «не было жаль старой России». На самом деле даже в середине 1960-х не было как массовое явление той интеллигенции, которая могла бы быть мостом между дореволюционным либеральным консерватизмом и новой демократической Россией, о которой мечтали многие. Даже в Институте философии Академии наук СССР, собравшем в себе выдающихся представителей интеллектуальной оппозиции, уж очень тонок был слой желающих поддержать идеи «Вех». Следов «Вех» я, студент-«веховец», не находил даже у звезд Института философии. Следов «Вех» не было даже у Олега Дробницкого, который еще в 1960-е попытался освободить «совесть» от марксизма, не говоря уже о таких до конца жизни убежденных марксистах, как Эвальд Ильенков, Вадим Межуев. На мой взгляд, наиболее ярким проявлением разрыва между дореволюционной философией и философией 1960-х в СССР как раз и было творчество Александра Зиновьева. По понятным соображениям воцерковленных интеллектуалов, кому были бы близки по духу «Вехи», в Институте философии практически не было.