И это сопоставление, сравнение того, как Василий Розанов относится к гибели людей, к крови революции, к ее жертвам, и как относится к гражданской войне, к ее яростной стихии, уносящей жизни миллионов людей, Николай Бердяев, очень важно, на мой взгляд, для выяснения нашей главной причины недооценки человеческой жизни. Для Николая Бердяева, кстати, как и для марксистов-большевиков (а, как видно, Николай Бердяев остался верен Карлу Марксу до конца своей жизни), жизнь человека – это всего лишь средство воплощения в истории ее глубинного смысла. И поразительно, что становится понятно только сейчас, Василий Розанов со своим обожествлением жизни, обожествлением того, что есть, обожествлением правды о феномене, был на самом деле чужд русскому национальному сознанию. А Николай Бердяев со своим провиденциализмом, со своим оправданием преступлений большевизма, со своим отношением к человеку как к средству движения истории оказался намного ближе не только советскому, но и постсоветскому человеку. Правда состоит в том, что желание Бердяева, чтобы муки советского человека «дошли до дна», является по духу близким нашим нынешним российским разговорам о том, что «большой террор» Сталина был оправдан, ибо способствовал подготовке СССР к войне с фашистской Германией. И на самом деле провиденциализм Бердяева, его попытки оправдать кровь революции и сталинский террор особой мистикой русской истории стали сердцевиной нынешнего посткрымского патриотизма. И, кстати, пора сказать, что поздний Бердяев уже ушел от ценностей «Вех» и сборника «Из глубины», от ценностей русской религиозной философии начала ХХ века. И совсем не случайно в конце жизни Николай Бердяев стал заклятым врагом и для Сергея Булгакова, и для Петра Струве. На самом деле отказ от моральной оценки преступлений большевизма, само отношение Бердяева к русскому человеку как к средству воплощения в жизнь мистики русской истории составляет сердцевину последних работ Николая Бердяева и, в частности, его книг «Истоки и смысл русского коммунизма» и его «Русской идеи». В этих своих работах Николай Бердяев, наверное, сам того не осознавая, проповедовал то, что осуждал Федор Достоевский, ибо в этих своих последних книгах Бердяев говорит нам, что преступления нет, а есть только «отсвет Апокалипсиса». На русскую революцию, на ее кровь, ужасы, уродства, учил Николай Бердяев, надо смотреть глазами «Апокалипсиса», как на судьбу, как на то, что нельзя преодолеть, избежать, как на проклятие «греховного мира». И «на русской революции, – писал Н. Бердяев, – быть может больше, чем на всякой другой, лежит отсвет Апокалипсиса. Смешные, жалкие суждения о ней с точки зрения нормативной, с точки зрения нормативной религии и морали, нормативного понимания права и хозяйства. Озлобленность деятелей революции не может не отталкивать, но судить о ней нельзя исключительно с точки зрения индивидуальной морали»[143]. Бердяев до конца жизни был убежден, что в этой крови революции рождается нечто, что имеет ценность, исторический смысл, что важно для будущего человечества. «Социалистическое отечество» для Николая Бердяева ценно не только тем, что оно «есть все та же Россия», но и тем, что оно несет в себе «мировую идею, которую возвещает русский народ»[144].

И так Николай Бердяев говорит уже до конца жизни, он до конца жизни глубоко убежден, что и революция большевиков, и «социальные результаты революции», и даже «советский строй» несли в себе много положительного, были выражением «великой миссии русского народа»[145]. И, соответственно, уже во всех упомянутых работах Николая Бердяева, в текстах, специально посвященных русскому национальному характеру, он снимает вопрос о причинах озверения русского человека, о всем том, о чем писали на эту тему и Максим Горький, и Иван Бунин, и Василий Розанов, он ничего не говорит о причинах остервенения людей во время революции, о причинах моря крови, рожденного этой революцией. И дело даже не в особенности бердяевского отношения к самой жизни и к самому человеку, который сегодня есть. Дело даже не в том, что он видел в самой смерти начало «преображения человека для вечного», что он считал, как апостол Павел, что само по себе бытие человека греховно. Все дело в том, что в рамках мировоззрения Бердяева на самом деле пропадает реальный человек как объект исследования. Кстати, Василий Розанов задолго до революции 1917 года предсказал, чем закончится социалистический эксперимент в России, предсказал то, что не понимал Николай Бердяев, а именно, что через три-четыре поколения жизни при новом социалистическом строе уже ничего не останется от социалистического коллективизма. Николай Бердяев, ослепленный верой в ноумен, в то, что любое явление в этой жизни несет в себе нечто надисторическое, и мысли не мог допустить, что в этой жизни могут быть пустые занятия, никому не нужные эксперименты, которые после себя ничего не оставят, кроме знания о том, что все это было бессмысленным и ничего полезного для человека не дало. Кстати, Николай Бердяев часто ссылается на Петра Чаадаева, но он и мысли не мог допустить, о чем предупредил Петр Чаадаев, что Россия рождена только для того, чтобы научить человечество, чего никогда, ни при каких условиях не надо делать. И это поразительно! Николай Бердяев в 1917 году идет вслед за Достоевским, за его «Бесами», и видит, что самое опасное в этой большевистской революции состоит в желании воплотить в жизнь невозможное, в желании подчинить жизнь утопии. Видит и об этом пишет, что за этой «безбрежной социальной мечтательностью» большевиков и тех, кто за ними пошел, стоит жажда «истребления бытия со всеми его богатствами»[146]. А уже в конце 1930-х он в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма» оправдывает это совершенное большевиками «истребление русского бытия со всеми его богатствами». Но в конце жизни Николай Бердяев, вопреки всему, сам проповедует откровенную шигалевщину, оправдывает сталинскую политику истребления не только церкви, бога, истребление православной России, но и истребление людей, божьего мира. И это поразительно. В его сознании не возникают очевидные вопросы, вопросы, которые мог бы подсказать ему здравый смысл: как и каким образом может возродиться божий мир в душе русского человека после разрушения Сталиным церквей, после гонений на духовенство, после насильственной атеизации населения России и особенно ее новых, молодых поколений. Как может возродиться уважение к ценности свободы, чувство человеческого достоинства после десятилетий жизни советских людей в коммунистическом рабстве, в страхе иметь собственное мнение, а тем более – его произнести вслух. Отсутствие интереса Николая Бердяева к миру сему, к тому, что есть, к тому человеку, который есть, живет, лишило Бердяева не только предметности его рассуждений, но и основ гуманизма, человеколюбия. Николай Бердяев в своей статье, опубликованной в 1909 году в «Вехах», обвиняет русских, русскую интеллигенцию в том, что она лишена чувства сомнения, что у нее «гораздо меньше уважения к самой мысли, чем у людей западных». Но, честно говоря, не было ничего более бессмысленного в его творчестве, чем последние страницы его «Русской идеи», где он настойчиво повторяет, что советская Россия несет в себе «радикальное преображение этого мира», что она несет в себе «наш человеческий огонь», благодаря которому возгорится новая, другая история человечества. Ни в чем так не проявлялось свойственное Николаю Бердяеву «малое внимание к эмпирической действительности и малое ее знание», как в его оценках реального, всечеловеческого смысла советской истории и советской системы.

И даже этот далеко не полный перечень причин нашей традиционной русской недооценки человеческой жизни подводит лично меня к выводу, что у нас, русских, недооценка ценности жизни, идущая от того, что С. А. Аскольдов называл жестокостью дикого «кулаческого быта», дополнялась и дополняется до сих пор жестокостью нашей русской мечтательности, нашей готовностью во имя невозможного, во имя очередной прихоти русской мечтательности разрушить до основания ту жизнь, которая есть, готовностью снова превратить население России в средство достижения якобы великих целей. Написал эту фразу и увидел, в чем состоит русский тупик, из которого мы не можем выйти до сих пор. Для того, чтобы очеловечить наш дикий русский быт, преодолеть нашу русскую бедность, необходимы десятилетия трудной, кропотливой работы. Для этого необходима власть, которая бы любила свой русский народ и пыталась что-то сделать для создания достойной человека жизни. А ситуация сегодня даже хуже, чем в начале русского ХХ века. Серьезные исследования говорят, что для того, чтобы приблизить сегодняшний дикий русский быт к жизни в Германии или Швейцарии, нам необходимо 50 лет упорной догоняющей работы. Но для нашего национального характера, о чем писал еще Николай Гоголь, невозможна такая пытка, а именно десятилетия смотреть себе под ноги, видеть болезни и язвы нашей русской жизни и медленно, упорно их преодолевать. И отсюда рано или поздно появляется желание «пялить глаза вперед», появляется вера, что все-таки возможно чудо, возможен скачок из нынешней дикости и грязи в царство нищеты и благодати. И потому произошло то, что произошло: во имя веры в этот коммунистический скачок мы пожертвовали всем ХХ веком, пожертвовали жизни десятков миллионов людей и вернулись в начале 1990-х к тому, от чего ушли в 1917 году, вернулись к рынку, частной собственности, капитализму. И ничего ни себе, ни миру, вопреки тому, во что верил Бердяев, мы не дали. Осталось только чудовище – Северная Корея, очень напоминающая СССР второй половины 1940-х, напоминающая СССР, который идеализировал Николай Бердяев. На самом деле ничего не осталось от советской системы, на что он рассчитывал: не осталось ни колхозов, ни совхозов, ни советского коллективизма, ни советской плановой экономики и т. д. И поразительно, что Василий Розанов, который умер в начале 1919 года и который был не столько философом, сколько литературным критиком, видел все то, что в упор не хотел видеть Николай Бердяев. И в этом споре между Николаем Бердяевым и Василием Розановым, который начался еще во время дискуссий Религиозно-философского общества, был спором о сущности Бога, Василий Розанов по всем позициям выиграл у Николая Бердяева, оказался прав. Прав в том смысле, что нет ничего более опасного для общества, для людей, чем пренебрежение феноменом, пренебрежение тем, что есть, пренебрежение бытием человека, самой жизни.

Революция для Василия Розанова, в отличие от Николая Бердяева, была религией смерти, школой убийц, практикой убийств. Революция «для него (В. Розанова) есть ненавидение», революция несет в себе «ненавидение» во всем, что с ней связано. Проповедниками революции, учил В. Розанов, становятся моральные уроды, «такие чудовища, – пишет В. Розанов, – как бабушка русской революции Е. К. Брешковская». Эта «чудовищная старуха», пишет В. Розанов, существует в революции «для последнего закала политических убийств. Живет она за границей, и вот кого революция готовит для совершения убийств, то их после предварительного воспитания, на месяц или на два переправят за границу к этой „бабушке“, уже древней старухе, которая нашпиговывает несчастного юношу или девушку специфической ненавистью к „правительству“, что он (она) готов на рожон лезть. Конечно, все кончено, она „благословляет на подвиг“, юноша переезжает границу, ему дают бомбу или отравленный кинжал, и он погибает смертью храбрых».

И Василий Розанов, в силу своего мирочувствования, понимает, что за так называемой борьбой за справедливость стоит борьба с жизнью вообще, страсть самоистребления. За русским «нигилизмом», считал он, стоит отрицание жизни вообще. Нигде, считал В. Розанов, не выражено так сильно отношение к человеку как средству, как в учении о революции. Кредо консерватизма, русского консерватизма, считал он, состоит в том, что в отличие от кредо революционеров он, консерватизм, связывает созидание будущего с тем, что уже есть, а революционеры, говорил Василий Розанов, предлагают строить будущее на кладбище того, что было, т. е. на том, что «было разрушено до основания». Но, предупреждал В. Розанов, на том, что «было разрушено до основания», уже ничего жизнеспособного построить невозможно. Вот почему Розанов видел в русской революции только уничтожение будущего России, помеху ее прогрессу и историческому развитию. Создать на разрушенном до основания невозможно. И в России произошло то, что предвидел Василий Розанов, а именно то, что все же созданный Лениным и Сталиным «социализм» после того, как старая Россия была разрушена революцией до основания, «через три четыре поколения умрет» и не оставит после себя ничего, абсолютно ничего. Еще в своем «Коробе опавших листьев», написанном задолго до революции, в 1912 году, Василий Розанов предсказал судьбу построенного в России «социализма», а именно то, что в России «пройдет как дисгармония». «Всякая дисгармония пройдет, а социализм – буря, дождь, ветер… Взойдет солнышко и осушит все, и будут говорить как о высохшей росе: „Неужели он (социализм – А. Ц.) был… и барабанил в окна град: братство, равенство, свобода“».

Поразительно, В. Розанов еще за 5 лет до ленинского Октября видел судьбу приходящего в Россию социализма, видел, что после него ничего не останется. А Николай Бердяев, наблюдая за «ненавидением» русского социализма, целых 30 лет никак не мог согласиться с тем, что лежащая в его основе, как говорил Василий Розанов, «дисгармония», т. е. противоестественное, ничего в себе не несет и ровным счетом ничего не оставит после себя. И совсем не случайно «Русская идея» Николая Бердяева, опубликованная в 1946 году во Франции, вызвала резкую критику в эмигрантской среде. Для Бердяева, в отличие от Василия Розанова, советская Россия не есть воплощенное в жизнь «ненавидение» жизни, а, напротив, история «света с Востока, который должен просветить буржуазную тьму Запада». Он, Николай Бердяев, говорил, что русский коммунизм несет в себе «свою правду» и прежде всего «раскрытие возможности братства людей и народов». Он настаивает, что «русская революция пробудила и расковала огромные силы русского народа, и в этом ее главный смысл»[147].

В русском коммунизме Николай Бердяев видит не просто русскую судьбу, момент внутреннего развития русского народа, а ступеньку на пути «в высшую стадию, которая наступит после коммунизма». В новом советском человеке Н. Бердяев видит прежде всего «хорошие черты» нового, душевного типа личности. Он считает, что в «произошедшем у нас разгроме духовной культуры есть только диалектический момент» и что «все творческие идеи прошлого вновь будут иметь оплодотворяющее значение», что русская «духовная жизнь не может быть угашена, она бессмертна»[148].

И все это – трагедия позднего Бердяева, пожертвовавшего ценности гуманизма, ценности человеческой жизни во имя своего русского мессианизма, во имя своей веры в особый эсхатологический смысл русской революции. И трагедия Николая Бердяева как мыслителя подтверждает правоту Василия Розанова, что любой мессианизм не только несет в себе смерть, но и оправдывает преступления. С точки зрения Василия Розанова вообще нынешний европейский мессианизм породил «самоуверенность нынешней европейской цивилизации, которая на самом деле является не столько „христианской“, сколько „Содомской“, бесстыдной и нахальной, порочной и зараженной, как ни одна еще до нее»[149]. Конечно, философия В. Розанова – это восстание против мессианизма, который не просто не дает нам возможность увидеть мир, который есть, но и насилует этот человеческий мир и человеческое бытие.

И снова характерное для В. Розанова ощущение самоценности того мира, который есть и какой дает ему возможность увидеть, что наш русский мессианизм не просто несет в себе опасность, но и заражает наши русские души фанаберией якобы русской исключительности, дающей нам, русским, право на то, на что бог не дал права другим народам. На мой взгляд, до сих пор актуально предостережение В. Розанова об опасности мессианизма, в каком бы народе он ни проявлялся. «У русских – мессианизм славянофилов и главным образом Достоевского, оказавшийся в знаменитом монологе Ставрогина о „народе-Богоносце“ и в речи Достоевского на открытии памятника Пушкину. Удивительно, что никому не пришло на ум, как это место опасно. То есть как опасно вообще и всемирно стремиться к неравенству, исключительности, господству».

И поразительно, что якобы атеист В. Розанов ощущает аморализм, противоестественность, антихристианскую сущность так называемой «русской идеи», самой веры в особую историческую миссию русского народа, русского «социализма», а верящий в царство Божье, в загробную жизнь Н. Бердяев наступает ногами на суть христианства, на идею морального равенства людей как тварей божьих. И это поразительно. Николай Бердяев спокойно ставит свою мессианскую «русскую идею» рядом с германским мессианизмом и говорит: «Русская идея в чистом виде есть идея осуществления правды, братства людей и народов. Она наследует идею, заложенную у пророков, в вечной истине христианства, у некоторых учителей Церкви, особенно восточной, в исканиях правды русским народом». И здесь же, без комментариев Николай Бердяев продолжает: «Германская идея есть идея господства избранной расы, расы господ над другими расами и народами, признанными низшими»[150].

И Николай Бердяев не чувствует того, что чувствует В. Розанов, что если даже «национальную идею» вы связываете с правдой, с братством народов, то вы все равно проповедуете «неравенства», «идею исключительности», ибо и в этом варианте, как и у немцев, у вас русский народ оказывается «высшей расой», пришедшей спасать мир и «народы второго сорта», которым якобы бог отказал в праве на особую миссию. В своей книге о Николае Бердяеве Ольга Волкогонова обращает внимание на то, что русские философы – и Владимир Соловьев, и Евгений Трубецкой, как и Василий Розанов – были категорическими противниками так называемой особой «русской идеи», видели ее исходную несовместимость с христианством. Владимир Соловьев говорил о том, что «национальная идея состоит не в том, что народ сам думает о себе во времени, а в том, что думает о нем Бог вечности. Вряд ли русские взыскуют религиозной правды, вряд ли истина (христианство) состоит в особом национальном способе ее усвоения. Е. Н. Трубецкой с полным основанием критиковал мессианские идеи Бердяева, обращаясь к новозаветным текстам и напоминая ему слова апостола Павла о том, что человечество – как дерево, у которого корнем является христианство, а отдельные народности – лишь ветвями: если корень свят, то и ветви питаются его соком, и ни одна из них не может превозноситься, ибо не она – корень дерева. Для него было очевидно, что „с точки зрения этого органического понимания взаимных отношений мессианского и народного ясно обнаруживается ложь всяческого национального мессианизма… А смягченный мессианизм, утверждающий особую к нам близость русского Христа, превращается в явно фантастическое суждение, будто на всенародном древе жизни отдельная ветвь нам ближе корня“. Для Бердяева, который был человеком верующим, но не „воцерковленным“, склонявшимся к религиозному модернизму, такая аргументация с помощью евангельских текстов не была достаточно убедительной»[151].

И что поразительно. Василий Розанов еще до начала воплощения в жизнь так называемой «русской идеи» ощущает, видит кровь, насилие, муки человеческие, которые породит русский мессианизм. А Николай Бердяев уже живописует то, что у него перед глазами, живописует зверства, жестокость большевизма, видит, что «коммунистическая диктатура» совершила «жестокие насилия над крестьянами», видит «уродливость большевизма во всем», и даже «в выражении лица», видит, что русский коммунизм «породил неслыханную тиранию», но, тем не менее он ищет оправдания этим преступлениям большевизма, оправдывает муки, гибель миллионов людей, ибо, как я уже выше сказал, видит во всех этих муках русского человека «религиозно-апокалиптический смысл», якобы возвышающийся над «повседневной жизнью», видел во всем этом воплощение в жизнь славянофильской русской идеи. Задолго до своей «Русской идеи», опубликованной в Париже в 1946 году, которая вызвала шок у русской эмиграции и в которой Николай Бердяев утверждал, что «советская конституция 1936 года создала самое лучшее в мире законодательство о собственности», ибо в ней «личная собственность признается по форме не допускающей эксплуатации»[152], а именно в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», изданной до войны, в 1937 году, он настаивал на том же, на том, что из большевистской «Москвы, из Кремля исходит свет, который должен просветить буржуазную тьму Запада». И Николай Бердяев продолжает: «Даже старая славянофильская мечта о перенесении столицы из Петербурга в Москву, в Кремль, осуществлена красным коммунизмом. И русский коммунизм вновь провозглашает старую идею славянофилов и Достоевского – „ех Oriente lux“»[153].

И что поразительно. У все же верующего в бога Николая Бердяева хватило смелости подвергнуть критике, более того, отказаться от целого ряда исходных идей христианства. Он восстает против идеи Страшного суда, против «антологии ада», вообще отвергает механизмы страха, идею ада, кары небесной за грехи на земле. Да, он верит в загробную жизнь, в тленность и мира сего, и жизни в нем, он глубоко убежден, что «окончательная судьба человека не может быть решена лишь этой кратковременной жизнью на земле. В традиционной христианской эсхатологии есть ужасная сторона. Тут я подхожу к теме, которая меня мучит гораздо более, чем тема о смерти. Проблема вечной гибели и вечного ада – самая мучительная из проблем, которые могут возникнуть перед человеческим сознанием. И вот что представлялось мне самым важным. Если допустить существование вечности адских мук, то вся моя духовная и нравственная жизнь лишается всякого смысла и всякой ценности, ибо протекает под знаком террора. Под знаком террора не может быть раскрыта правда. Меня всегда поражали люди, которые рассчитывали попасть в число избранников и причисляют себя к праведным судьям. Я себя к таким избранникам не причислял и скорее рассчитывал попасть в число судимых грешников… Существование вечного ада означало бы самое сильное опровержение существования Бога, самый сильный аргумент безбожия. Зло и страдание, ад в этом времени и этом мире обличает недостаточность и неокончательность этого мира, и неизбежность существования иного мира и Бога. Отсутствие страдания в этом мире вело бы к довольству этим миром, как окончательным. Но страдание есть лишь путь человека к иному, к трансцендированию»[154].

Но у Николая Бердяева не хватает смелости поставить под сомнение религию своей молодости, а именно марксизм, не хватает смелости усомниться в мессианизме Карла Маркса, в его вере, что мир капитализма, мир эксплуатации и частной собственности обречен, что ему на смену обязательно придет все же коммунизм. Не важно, русский или не русский, но все же коммунизм. И это правда. Догматы марксизма на самом деле, о чем говорят последние книги Николая Бердяева, для куда более неприкосновенны, куда более святы, чем догматы христианства. Николай Бердяев отрицает учение христианства об Апокалипсисе. «Нельзя понимать Апокалипсис как фатум», – пишет Николай Бердяев. Но марксистская идея смерти мира капитализма, смерти мира собственности, денег для Бердяева абсолютна, несомненна. Еще молодой Николай Бердяев в «Вехах» критикует русское национальное сознание, особенно сознание российской интеллигенции, за дефицит «реалистического отношения к бытию», за увлечение «пролетарской марксистской мистикой», за дефицит свободы сомнения. А умирает Николай Бердяев с тем, как говорил Тертуллиан, с «верю, ибо абсурдно», умирает с верой, что на крови можно построить новый мир, что можно, уничтожив старую Россию до основания, создать Россию добра и божественной благодати.

Наверное, что не учитывал Бердяев, после семидесяти лет жизни по «советским принципам», которыми он восхищался, ничего не останется ни от чувства Бога, ни от ценности человеческой жизни. «Советский принцип» убил даже ту неполноценную обрядовую религиозность, которая существовала в России до революции. «Советский принцип» убил ту национальную память, которая все же жила в душе образованной России, а, как выяснилось, без национальной памяти нет и не может быть никакого национального чувства. «Советский принцип» или советская мораль оправдывала убийство людей, уничтожение целых классов во имя победы коммунизма. А если нет бога, то и нет преступления, как говорил Федор Достоевский. «Советский принцип» или советская идеология привела к запрету, забвению всех величайших достижений русской культуры, наследству всех тех мыслителей и писателей начала ХХ века, которые разоблачали античеловеческую сущность революции и марксизма. А сегодня рожденная «русской весной» 2014 года милитаризация сознания уже сняла проблему жертв, проблему человеческой цены достижений социализма и победы 9 мая. Сегодня как никогда велика власть русского мессианизма, считающего, что человек является лишь средством достижения целей «русской идеи».