Большинство жителей Нью-Йорка были уверены, что все эти юридические маневры мало что дадут. Морелло находился под арестом в следственном изоляторе, как и его люди. Полиция вела поиски новых доказательств. У них еще было время сформировать дело, и Петрозино вызвал в Нью-Йорк для дачи показаний Сальваторе Мадониа, сына убитого. Молодой Мадониа действительно оказался источником полезной информации. Он сообщил полиции подробности о размышлениях своего отца, его передвижениях, а также о вещах, которые он взял с собой в поездку. Временами Сальваторе дополнял или опровергал информацию, которую Петрозино получил от матери молодого человека. Например, она описала карманные часы мужа как ценные золотые, но Сальваторе рассказал, что Бенедетто, уезжая в Нью-Йорк, взял на самом деле дешевые оловянные часы, принадлежавшие сыну. Их легко узнать, добавил Мадониа, по изображению локомотива на крышке.
Сальваторе не сомневался в том, что произошло убийство. «Я думаю, моего отца убила Мафия, потому что он угрожал раскрыть тайны, которые были ему известны, – сказал он Петрозино. – Он много знал о членах банды Морелло, и я полагаю, что его убили из страха или из мести». Показания юноши были настолько убедительными, что обычно осторожный сержант сделал уверенное заявление от своего имени, когда его стал расспрашивать репортер из
Петрозино планировал вернуться на следующее утро, но он был не единственным, кто видел в Сальваторе ценного свидетеля. В тот вечер произошло нечто, подорвавшее хрупкую уверенность его осведомителя. В результате Мадониа упросил Иллича остаться с ним на ночь и запер дверь на все замки. Встав рано следующим утром, молодой человек заявил, что не останется в Нью-Йорке. «Если я останусь, они убьют меня, – сообщил он своему телохранителю. – Мне придется уехать из Буффало и спрятаться там, где меня никто не знает. Но даже в этом случае я буду бояться, что они найдут меня. Их возмездие не отступит». Ни сержант Иллич, ни кто-либо еще не могли разубедить юношу, и через пару часов Мадониа сел в скорый поезд на Буффало. Всего за неделю до начала дознания полиция потеряла своего самого важного свидетеля.
Уильям Флинн уже несколько дней почти не вспоминал о деле с бочкой. Времени оставалось мало, а количество дел на расследовании было столь велико, что он ограничился сбором воедино обрывков дополнительной информации, которую в свое время передавал в Вашингтон. Он и его люди не играли никакой роли в кропотливом и непродуктивном допросе тринадцати сицилийцев, который вел Маккласки, как и в судебном процессе на Джефферсон-Маркет. Кроме того, Флинн не изучал в подробностях вещественные доказательства и улики, собранные полицией.
Слушания Барлоу все изменили. Общественность была обнадежена тем, что Морелло оставался под стражей, и ее внимание захватили оптимистические заявления о том, что разгадка тайны бочки уже близка; но Флинн-то знал, как в действительности обстояли дела. Доказательства против фальшивомонетчиков были настолько слабыми, что вся банда, казалось, вот-вот избежит осуждения. Хотя шеф был все еще раздражен тем, как Маккласки ведет дело, он чувствовал, что должен попытаться помочь.
У Маккласки не было возражений, когда 25 апреля Флинн пришел в управление и спросил, может ли он увидеть доказательства. После постановления Барлоу даже инспектор полиции готов был признать, что помощь не помешает. Флинна провели в пустую комнату, принесли несколько коробок и сложили их у стола. В большинстве из них находились личные вещи тринадцати заключенных, изъятые в их домах или извлеченные из их карманов десятью днями ранее.
Флинн некоторое время просматривал содержимое коробок, не находя ничего интересного, пока не добрался до той, в которой хранились вещи, изъятые у телохранителя Морелло, Быка Петто. Шеф Секретной службы вывалил содержимое на стол и окинул взглядом обломки жизни Быка: пестрый набор сигарных окурков[67], носовых платков, мелких монет и всякого хлама. В низу этой кучи он заметил клочок бумаги. Флинн развернул его на столе и увидел, что это была залоговая квитанция, выданная «Фрайз Кэпитал Лоун Кампани», магазином в доме 276 по Бауэри. Квитанция была датирована 14 апреля, следующим днем после бочкового убийства. «Кэпитал Лоун» выдал Петто один доллар в обмен на карманные часы.
Флинн мысленно вернулся в день убийства и вспомнил, что с жилета Мадониа свисала цепочка для часов, но самих часов не было. Он вызвал сержанта уголовной полиции Кэри и спросил у него, было ли выкуплено заложенное имущество. Кэри ответил, что не было, и жена Мадониа заявила, что ее муж носил большие золотые часы – предмет стоимостью гораздо больше доллара, даже для ломбарда. Полиция полагала, что старые часы принадлежали Петто.
Флинн ничего не знал ни о заявлении Сальваторе Мадониа, ни о дешевых оловянных часах, которые сын дал в пользование отцу, но квитанция заинтересовала его. «Проверьте это», – обязал он сержанта Кэри. Просто чтобы знать наверняка.
Кэри посетил «Фрайз Кэпитал Лоун Кампани» только на следующий день. К тому времени сержант успел прочитать досье, составленное Петрозино. Он попросил клерка погасить залог Петто и подождал, пока тот просмотрит квитанцию, покопается под столом и достанет видавшие виды часы с очертаниями локомотива, выбитыми на крышке. Кэри сразу узнал часы. Они соответствовали описанию Сальваторе Мадониа, вплоть до царапин на крышке, там, где мальчик когда-то пытался открыть часы. Казалось маловероятным, чтобы жертва по собственной воле рассталась с часами своего сына, а из того, что отец молодого Мадониа не испытывал недостатка в деньгах, следовало, что часы почти наверняка были украдены его убийцей. Сержант поспешил обратно на Малберри-стрит, чтобы найти Маккласки.
Кэри лучше всех понимал, как важно успеть вовремя. До тех пор никто не предполагал, что Петто был важным человеком в банде Морелло, и не догадывался, что Бык мог сыграть сколько-нибудь значительную роль в бочковом убийстве. В действительности он практически не интересовал полицию, поэтому его удерживали под залог пятисот долларов – суммы не столь уж значительной, и к тому времени он уже нашел поручителя, готового ее внести. Полиция обнаружила доказательство, связывающее Морелло с убийством Мадониа, в то самое утро, когда Петто должен был быть освобожден.
Маккласки сразу осознал важность находки Кэри и, не теряя времени, позвонил в следственный изолятор. Затем, приказав начальнику тюрьмы ни при каких обстоятельствах не отпускать Петто, инспектор поспешил в здание уголовного суда на Сентрал-стрит, чтобы поговорить с окружным прокурором. Конечным результатом всей этой деятельности стала лучшая новость для полиции за последние недели: поручителя Петто выпроводили из следственного изолятора, и вскоре после этого Петто был привлечен к уголовной ответственности и обвинен в убийстве.
Новости об этих событиях восстановили моральный дух в полицейском управлении, где Маккласки сделал еще ряд оптимистичных заявлений для прессы. Сержанты Кэри и Петрозино возобновили допрос людей Морелло с особым усердием – как и было обещано, несколько пленников подверглись методам физического допроса третьей степени, – и два детектива впервые решили, что добились кое-какого прогресса. Пьетро Индзерилло и Джозеф Фанаро, по словам Кэри, начали говорить, и после того как Фанаро, которого видели в компании убитого чаще, чем какого-либо другого члена банды, провел несколько часов при закрытых дверях с помощником окружного прокурора Гарваном, прошел слух, что сицилиец готов дать показания. По словам Кэри, даже Морелло…
…казалось, слабеет. Я думал, он вот-вот начнет говорить. Не было ничего необычного в том, чтобы такие лидеры банд, как он, начинали говорить, поскольку среди преступных организаций преобладает традиция, согласно которой король не может быть неправ, а Морелло был королем.
Петрозино, однако, был уверен, что желаемое выдавалось за действительное. Морелло был слишком упрям и слишком хорошо осведомлен о слабости полицейского дела, чтобы оно могло быть раскрыто с такой легкостью, а Фанаро и Индзерилло слишком боялись своего предводителя, чтобы рискнуть пойти против него. Если Департаменту полиции Нью-Йорка нужно было больше случаев привлечения к ответственности и обвинительных приговоров, ему требовалось пробить каменную стену препятствий, чинимых сицилийцами, и начать необходимо было с хороших результатов в предстоящем дознании. Усилия будут достойно вознаграждены: правильный вердикт откроет путь для предъявления обвинений другим членам банды.
До начала дознания оставалась неделя – достаточно, чтобы Петрозино успел сделать необходимые приготовления. Прежде всего, Сальваторе Мадониа и его мать вызвали обратно в Нью-Йорк для дачи показаний. Затем Джузеппе ди Приемо был доставлен из тюрьмы Синг-Синг для допроса по поводу его участия в деле Мадониа. Все свидетели откровенно сопротивлялись, и Сальваторе, видимо, больше всех. Однако именно эти трое, как надеялся Петрозино, могли многое прояснить в обстоятельствах смерти Мадониа и пролить свет на его отношения с Морелло.
Впрочем, до того как эти события могли произойти, коронеру Манхэттена нужно было найти двенадцать человек, готовых выступить в роли присяжных[68].
Для Джорджа Лебрана дознание по делу бочкового убийства быстро превращалось в кошмар.
Лебран был помощником коронера Манхэттена, и одной из его бесчисленных обязанностей в суде коронера Густава Шолера было составлять список присяжных заседателей по дознанию. Даже имея за плечами многолетний опыт, ни одну рутинную процедуру до этого он не находил настолько трудной. Газетные публикации, посвященные «делу о мафиозном убийстве», не оставили сомнений у нью-йоркских читателей в безжалостности и жестокости убийц, и большинство вызываемых присяжных не желали заседать, ссылаясь на разные причины. «Даже применяя формальное задержание, – признавался Лебран, – я испытывал трудности с привлечением достаточного количества человек», и помощник коронера прекрасно понимал, почему. Несколько потенциальных присяжных заседателей, как писал корреспондент из
Интерес к делу был велик; публика заняла все отведенные ей места, и очередь тянулась далеко по коридору. Большинство из тех, кто просочился в зал суда, были сицилийцами, и хотя на протяжении подавляющей части процесса эти зрители сидели бесстрастно, зловещие волнения на скамьях для публики возникали всякий раз, когда заслушивались важные свидетельства. Шолер, в отличие от Питера Барлоу, не отдавал распоряжений о том, чтобы зал суда был очищен.