Это был тяжелый, изнурительный физический труд, представлявший собой испытание для любого здорового человека, не говоря уже о таком калеке, как Морелло. Работа начиналась с восходом солнца и продолжалась до заката, а иногда значительно позже. За это время хороший работник мог собрать три или четыре тонны тростника, но в целях увеличения выработки плантаторы нанимали целые семьи и давали работу не только женщинам, но и детям, начиная с пяти лет. Не исключено, что все дети Террановы вместе рубили и складывали тростник в штабеля до самого окончания сезона сбора урожая, то есть до января 1895 года.

Работа оплачивалась неплохо по меркам того времени. Мужчины могли рассчитывать на получение 65 центов вне сезона уборки и до 1,5 доллара за 18-часовой рабочий день во время zuccarata. Женщины и дети получали меньше, предположительно один доллар и десять центов соответственно. Однако непритязательное жилье предоставлялось бесплатно – и если работники ограничивали себя во всем и питались только хлебом и овощами, которые сами же выращивали, то бережливая семья могла сэкономить до 2,5 долларов в день на протяжении всего сезона. Мужчинам и женщинам, привыкшим к сицилийским зарплатам, это казалось целым состоянием: оно выигрышно смотрелось даже на фоне тех двухсот долларов, которые зарабатывались неквалифицированными рабочими в Нью-Йорке за год и из которых еще нужно было вычесть стоимость аренды и питания.

Луизиана привлекала иммигрантов не только этим. Температура в зимние месяцы приближалась к привычной сицилийцам и была намного более комфортной, чем в холодном Нью-Йорке. На протяжении всего сезона сбора урожая итальянская община благоденствовала на сахарных полях. В 1893 году в Луизиану приехали более двух тысяч сицилийцев: одни прямо с родины, на судах, которые курсировали между Палермо и Новым Орлеаном, доставляя рабочих непосредственно на рабочие места, другие – из отдаленных районов Соединенных Штатов.

Уместно задаться вопросом, воспользовались ли ситуацией Морелло и Терранова, чтобы вымогать деньги и терроризировать своих земляков так, как это делала Мафия в Корлеоне, и проложили ли они себе путь в Новый Орлеан, где тогда существовало быстро растущее сообщество сицилийских преступников. Известно, что через десять лет (или немногим позже) Морелло будет часто посещать Кресент-сити, где жил его кузен и где у него были многочисленные знакомства. Однако нет свидетельств тому, что кто-либо из членов семьи принимал участие в этих поездках, когда они работали в «сахарных» округах. Когда же Морелло и Терранова после года работы покинули Луизиану, они направились вовсе не в Новый Орлеан или Нью-Йорк, а в сельскохозяйственную общину в Техасе, где Мафия не имела власти.

Чиро вспоминал, что семейство поехало в фермерское сообщество Брайан в округе Бразос, к югу от Далласа, прельстившись предложением проживать в отдельном доме, получить в аренду упряжку лошадей, пользоваться услугами доктора и иметь гарантированную работу на хлопковых полях Техаса. Почти наверняка они обосновались на восточном берегу реки Бразос, в том месте, где их предшественники из Корлеоне построили целый поселок из лачуг еще в 1870-х годах. На другом берегу, прямо напротив них, находилась другая простенькая итальянская деревенька, населенная выходцами из сицилийского городка Поджореале. Две общины говорили на разных диалектах, конкурировали и смотрели друг на друга с недоверием.

Морелло и семья Терранова два года занимались сельскохозяйственными работами за пределами Брайана. По воспоминаниям Чиро, его отец и сводный брат работали издольщиками, арендуя земельный участок, доступный в те времена по ставке пять долларов за акр, – на котором они выращивали и собирали собственный хлопок. Семья могла свободно продавать свой урожай, отдавая часть выручки землевладельцу. По словам Чиро, условия были лучше, чем в «сахарных» округах, вот только его отцу и Морелло приходилось работать целый день.

Жизнь в Бразосе отличалась поистине сицилийской простотой. Мужчины трудились в поле. Итальянские женщины, включая Анджелу Терранову и Марию Марвелези, готовили для своих семей еду, раскатывая макароны вручную и выставляя их сушиться на солнце, выпекая хлеб в печках на улице и отправляя детей на поля c обедами для мужей. Они шили для своих семей рубашки, штаны и платья, делали собственное мыло из щелочи и жира и стирали одежду вручную в железных котелках, которые нагревали над костром. Их дети пропалывали посевы, кололи дрова и выполняли различные поручения.

Заработать на жизнь на техасской земле было трудно даже для итальянцев с их опытом земледелия. Летом земля иссушалась, и почва становилась неплодородной. В засушливый сезон нужно было поливать посевы вручную, для чего воду носили ведрами из реки. Когда же наступало время дождей, мужчины и мулы могли передвигаться по полю только с привязанными к ногам широкими деревянными дощечками. В районе, где был расположен Брайан, почти не продавались пестициды. Вместо них итальянские фермеры выращивали чеснок, подсолнухи и календулу, чтобы отпугнуть насекомых, устраивали скворечники и поилки, чтобы привлечь птиц, а также вкапывали камни в тенистых углах, чтобы создать комфортные условия для жаб. «Земледелие было в те годы не так уж и прибыльно, – вспоминал спустя десятки лет внук одного из первых сицилийских поселенцев. – Они только-только зарабатывали на еду, угол для ночлега и немного одежды».

Столь суровые реалии вряд ли пришлись по душе такому человеку, как Джузеппе Морелло. Земледелие в округе Бразос представляло собой изматывающую работу, предназначенную для простых сицилийцев. Для преступников, мафиози, которые выросли, привыкнув к гораздо более легкой жизни, она должна была показаться вдвойне обескураживающей. К началу второго года работы семейства Терранова на полях стало ясно, что на хлопке не сделать быстрого состояния: сухая почва бассейна реки Бразос требовала значительного улучшения, чтобы давать достойный урожай. Морелло не желал тратить на это силы. В любом случае, у фермеров-арендаторов не было стимула вкладывать титанические усилия в чужую землю.

Решение возвратиться на север было принято осенью 1896 года. Пребывание семьи на юге было к тому времени омрачено трагедией: вскоре после отъезда Терранова из Нью-Йорка умер годовалый младенец Морелло, Калоджеро. Второму мальчику, родившемуся, возможно, в сахарных полях Луизианы, дали то же имя. К окончанию второго года фермерской жизни и сам Морелло, и остальные члены семьи были больны малярией, заболеванием, распространенным на берегах реки Бразос – в местности, в прежние времена не впечатлившей волны немецких и чешских поселенцев из-за своей подверженности частым наводнениям. Болезнь облегчила принятие решения оставить долевое земледелие. Способствовали ему и новости, которые просачивались из Нью-Йорка, постепенно приходившего в себя после паники 1893 года. К первым месяцам 1897-го, через два года после того, как семейство приехало в Техас, и через три после того, как покинуло Манхэттен, Морелло и Терранова вернулись на бурные улицы Маленькой Италии. На этот раз они пришли, чтобы остаться.

Итальянские кварталы Нью-Йорка претерпели значительные изменения за то краткое время, которое Морелло и его семейство провели за их пределами. С 1890 по 1900 год число итальянцев в городе утроилось, и Маленькая Италия, центром которой были Элизабет-стрит и Малберри-стрит, разрослась настолько, что теперь протянулась более чем на полмили вдоль Бауэри. Родственные колонии в Гринвич-Вилледж и восточном Гарлеме тоже увеличились в размерах в несколько раз, и перенаселенность сделалась еще большей проблемой. В некоторых районах проживало такое количество человек, что плотность населения была выше, чем в Бомбее. С другой стороны, экономика итальянского квартала вновь стала процветать. Потребность в привычных продуктах питания способствовала росту импорта лимонов, оливкового масла и вина. Артишоки, ингредиент минестроне[47], доставлялись в город по железной дороге из са́мой Калифорнии. Здесь работали итальянские бакалейщики, сапожники, чистильщики сапог и банкиры; здесь читали итальянские газеты и носили итальянскую одежду. В 1897 году, согласно одной из оценок, жители Маленькой Италии зарабатывали столько денег, что друзьям и родственникам на родине отправлялось или перечислялось 30 миллионов долларов в год. Подразумевалось, что на улицах Нью-Йорка зарабатывались и тратились еще бо́льшие суммы.

С деньгами пришли и перспективы лучшей жизни. Честный труженик мог рассчитывать на постоянное место работы, мелкий предприниматель – на собственную тележку для торговли или стойку для чистки обуви. Но для преступников из итальянских районов рост благосостояния многих иммигрантов означал рост возможностей для охоты на своих собратьев. В течение 1890-х годов происшествия, характерные для Маленькой Италии в прежние годы, – грабежи, мелкое воровство и поножовщина – начали уступать место новым, более изощренным формам преступности. Первые рэкеты защиты[48] стали процветать на улицах итальянского квартала в последние годы десятилетия. За ними последовали настойчивые попытки преследования самых богатых иммигрантов района: вымогательство, подкрепленное угрозами насилия, а также похищение детей с требованием выкупа. Уже в 1899 году итальянцев Бруклина охватила «мания похищений».

Конечно, преступность в Маленькой Италии была не менее распространена, чем где-либо на Манхэттене. Джозеф Петрозино, который знал об иммигрантском сообществе не больше и не меньше, чем другие, утверждал, что лишь малая часть (3 или 4 процента, по его мнению) и в самом деле были преступниками. Но к 1900 году в Нью-Йорке проживало 200 тысяч итальянцев, и даже малый процент от этого числа составлял довольно большую группу людей – далеко за 5 тысяч, если оценка детектива была верна. Вдобавок невысока была вероятность того, что итальянских мошенников урезонит перспектива наказания.

«В то время, – признавал Джованни Бранки, генеральный консул Италии в Нью-Йорке…

…целые части города, целые улицы были заселены исключительно итальянцами, с их магазинами, кафе и т. д. Эти места оставались практически без надзора со стороны полиции, за исключением обычного ирландского полисмена на углу улицы, которому было наплевать на то, чем итальянцы занимались между собой, пока не мешали другим людям. В то время только два или три полицейских говорили или понимали по-итальянски… так что в девяти случаях из десяти любой итальянец, совершивший преступление, был почти уверен, что ему удастся избежать наказания, если его не арестуют в течение нескольких дней».