То была Людмила Викторовна, едва-едва успевшая перепоясать халат и ловко поймавшая сопротивляющуюся ей руку, которой Владислав онанировал.

С ужасом она смотрела на Владислава, приложив холодную ладонь к обжигающе-горячей щеке:

«Господи Боже, Господи Боже, – тараторила она, – чем это таким ты тут занимаешься?»

А у нее за спиной вытянулся, сконфуженно покашливая в безвольный кулак, Виталий Юрьевич (с напряженно-мертвой складкой губ и нервно движущимся небритым кадыком):

«Господи, Люда», – отмахивался отец, у которого почему-то пальцы одеревенели, а жесты казались Владиславу преувеличенно-неправдоподобными.

«Ты только посмотри, – продолжала Людмила Викторовна, – посмотри, чем твой сын занимается».

«Сумасшедшая баба, – пробормотал Виталий Юрьевич, – оставь Влада в покое, это нормально».

«Это, по-твоему, нормально, – круглыми глазами посмотрела Людмила Викторовна на супруга и демонстративно покрутила пальцем у виска, – а когда он начнет этим на виду у всех заниматься? В школе, в туалете, где-нибудь в раздевалке? Это, по-твоему, тоже будет нормально?»

«Не сходи с ума, а то придется тебя отлупцевать», – категорично ответил Виталий Юрьевич.

«Ты ничего не понимаешь. Не поощряй его поступок, а лучше растолкуй, что нельзя так делать, – обеспокоенная, Людмила Викторовна обернулась к плачущему Владиславу и обняла его, – а если он грязными руками какую-нибудь инфекцию подцепит? Какую-нибудь грязь затащит… о, Господи Боже, и повторится как в детстве, когда ему оперировали фимоз и допустили ошибку. Помнишь, как он промучился, или уже все вылетело из головы?»

«Помню, – угрюмо произнес Виталий Юрьевич, – но стараюсь не вспоминать».

«А надо бы, надо бы почаще вспоминать, – дыхание Людмилы Викторовны было затруднено судорогой, и дрожь пробегала по всему ее резонирующему пустому телу, – ты все-таки его отец».

«Проштрафившийся отец, по-твоему, – ответил Виталий Юрьевич, – сбегаю в ларек за папиросами. Переполошила всех, как дура, ей-Богу», – но, разочарованный собственной идеей, никуда не пошел, а остался оторопело шаркать. Глядел на потолок, на пол, на половицы и на уродливые ногти на собственных ногах, – наверно, размышляя, что пора бы подстричь их.

«Все-таки это дух прокаженной эпохи, – сказала Людмила Викторовна, – нельзя было в такое неблагоприятное время рожать детей».

У Виталия Юрьевича глаза полезли на лоб:

«Господи Боже, – со страху перекрестился он, – тебе уже самой к психиатру надо. Хорошенько подумай, прежде чем говорить что-то», – скрипучим, понизившимся голосом договорил он, ища по привычке на ночнушке отсутствующую полость для беспокойных, непрошеных рук. Лоб Виталия Юрьевича был сейчас единственной в мире эпителиальной вариацией воды, охваченной рябью неуживчивых мыслей.

Он продолжал сглатывать сопли, слюни, мокроту, покашливать, сконфуженный и остекленевший. Переглядывался с просвечивающей Людмилой Викторовной, похожей на вазу, набравшую в рот воды и поставившую в нее обескровленный букет лица, – все-таки ссора еще не окончилась, опять Людмила Викторовна зашептала необдуманные обвинения в адрес Виталия Юрьевича.

«Это все от недостатка внимания, – сказала она, – мы с тобой договаривались, что ты отпуск возьмешь на это лето и уделишь все свое освободившееся время Владиславу».

«А я что делаю?» – спросил ее муж.

«Вот и меня интересует этот вопрос. Сходил бы с ним в кинотеатр, прогулялся для разнообразия или хотя бы изредка поинтересовался, чем он занимается. Сейчас все-таки лето, – на улице солнце, теплынь, подзагорел бы хоть, а то бледный, как комнатная поганка, – уже четвертые сутки из дома носу не высовывает. Скоро плесенью покроется, – весь в отца, – вы оба заплесневеете».