Размазанном по стене,

Как в низкопробном стихе.

В поисках выключателя Владислав шарил рукой по стенам, но недостаточно продолжительная рука оказалась голом, забитым в собственные ворота. Пропорции были спутаны, а спотыкающийся Владислав молчаливо удалился во тьму нервно сглатывающего коридора, – и вдруг: прямиком из только-только зажившей, затянувшейся щербинки, откуда вытащили Владиславу Витальевичу его зуб, побежала изо рта, через улицу, комнату, по квартире, по четырехпалубному потолку, трещина телефонного звонка…

Недоразвитый звонок прервался абортивным вмешательством Тамары Петровны.

«Влад, – через весь коридор крикнула родственница, – тут тебя к телефону просят».

«Господи Боже, – пробормотал Владислав Витальевич, – минутку».

Таня?

А если нет!?

Страх овладел его нутром, полезли в голову мысли: звонят с работы, увольнительный приговор, конец всему, беспочвенные опасения. Владислав, обтирая пальцы о тряпку, прошагал по коридору и пододвинул сожительницу, взял у нее трубку, уточняя о звонившем человеке.

«Кто?»

«Только спросили адрес и попросили позвать сына Виталия Юрьевича. У гестаповцев меньше секретности, ей-Богу», – трубка была светло-зеленой, с множеством перфораций и с крепкой талией, вполне пригодной для родов. Провод кучерявый, туго накрученный на палец Владислава, был тоже светло-зеленым. Палец темно-синим, бескислородным.

Килограммовой гирей баса он произнес размашистое нажимное «алло», в котором запрятал тревожный кашель, типичный для внепланового разговора:

«Алло, Говорикин на проводе, говорите», – и, отстраняя плечом прислушивающуюся родственницу («Не пыхтите мне в ухо, Тамара Петровна, не напирайте»), сам пытался вслушиваться в глухие, мешкающие в трубке подступы голоса.

А голос все не решался сообщить, но наконец выдавил, что отец Владислава, – Виталий Юрьевич, – неделю назад умер.