«Я тысячу раз у него спрашивал, мы с ним в шахматы играли, то, сё. Но у него нет интереса. Не буду принуждать его насильственными методами», – прорычал Виталий Юрьевич.

«Это тебя надо ко всему принуждать. Никогда к Владику не проявишь живого, естественного интереса, – как не взгляну, так ты вечно все с каким-то сверхчеловеческим усилием, – никогда сам не изъявил собственную волю, чтобы хотя бы было заметно твое искреннее намерение».

«А оно заметно, по-моему, всем, кроме тебя», – сказал отец.

«Никому оно не заметно, кроме тебя. Тебя даже лично классная руководительница на день открытых дверей приглашала, звонила тебе на работу, сам говорил, к нам в квартиру, упрашивала тебя, – продолжала рассердившаяся Людмила Викторовна, – придите, Виталий Юрьевич, и посмотрите, как ваш сын проявляет себя на уроках. Ты хотя бы напрямую мотивировал его своим присутствием».

«Ольга Сергеевна всех обзванивала, – огрызнулся Виталий Юрьевич, – не говори, если не знаешь».

«Что тут не знать? Все очевидно».

Виталий Юрьевич, которому все это надоело, непроизвольно вздохнул:

«Я бы тебе ответил, как надо, Люда, да вот при ребенке материться как-то не хочется».

«Герой, просто герой», – буркнула Людмила Викторовна, глядя на супруга.

В общем, с той ночи слепо-ассоциативная функция страха, – прежде случайно спроецированного на самые разные, но недостаточно подходящие объекты, – наконец-таки получила конкретное воплощение, свой запретный предмет, в направлении которого овеществленная мысль Владислава Витальевича могла теперь формироваться, обретая свою законченную, нуждающуюся в сублимации силу.

Презумпция невинности, напротив, утратила силу.

Шли дни, недели и даже месяцы. Владислав, возвращавшийся из школы, случалось, принимался перелистывать всяческие журналы, заказные дайджесты из-за границы, присланные по почте Виталию Юрьевичу. И предусмотрительно кем-то были из них вырезаны ножницами витиеватые фигуры, вырваны целые страницы или закрашены фломастером некоторые места, содержимое которых казалось Людмиле Викторовне сдержанно-эротическим и, – не дай Бог! – Владиславу Витальевичу увидеть что-нибудь.

Или когда по телевизору «Радуга» начинали вдруг рассказывать и показывать, как спаривается самка оленя с самцом (или какие поведенческие механизмы активируются в брачный период у некоторых видов насекомых), – то Людмилу Викторовну в такие минуты поглощал чудовищный, жалкий, совестливый и глубоко беспомощный стыд.

Притворяясь, что не смущена столь откровенно эротическими программами, она подходила к телевизору и принималась переключать каналы, поглядывая, не услышал ли Владислав чего-нибудь. Но он тоже притворялся, будто бы увлечен какими-то в наше время метафизическими делами: машинками, детскими книжками, занятиями спортом.

Был когда-то Владислав умненький, грамотный. Знал Владислав и таблицу умножения, и алфавит, и конституцию человека изучил досконально, и даже то, что плоскость парты не менее трехмерна, чем все остальное (о чем, кажется, прочел у Декарта), – но отчего-то казалось, что он более не становится умнее, приумножая знание.

Потому что все это было чужое, не принадлежало Владиславу: скорее наоборот, пространство проникало в него, он оказывался подконтролен информации, которой нет конца. Невысокая ценность его жизни обусловливалась количеством накопленной, усвоенной информации.

Чем-то своим, пожалуй, было только нарастающее, крепнущее ощущение стыда, всем телом испытываемого, – последнее прибежище для презренного человека, чьи вееровидные кисти сочетали в себе все лучшее от фигового листка; а им Владислав прикрывал свою кажущуюся наготу, каким-то образом видимую всеми вокруг.

Пусть он и жил в декартовой системе координат, пусть это и была только математическая абстракция, нарисованная мелом на доске в классе Юрия Алексеевича Черешкина, – но абстракция, вполне применимая к реально существующему пространству. К кому подчеркнуто-пренебрежительно относились? К Владиславу. Едва ли за одиннадцать лет учебы он пересекся взглядом хоть с кем-то, а если и случалось, что кому-то Владислав оказывался нужен, то обращались не напрямую к нему, а как бы к пространству вокруг него:

«Сдал ли Владислав столько-то рублей на фотоальбом?»

Кто в ответ презрительно фыркал и продолжал демонстративно потрошить пенал, как какую-нибудь рыбу, вываливая с бряцаньем разноцветные карандаши, ластики, опилки, которые сыпались, как обломки самолета из бесформенного облака на застежке-молнии? Владислав. Кто был склонен к болезненно-экспансивным приступам подавленной агрессии? Владислав. В чьем отношении к одноклассникам с годами все явственнее прослеживался человеконенавистнический мотив? В отношении Владислава. Кого с годами одолевало беспокойство? Владислава. Кто оказывался временным постояльцем отельированного пространства, поделенного столбиком на многоэтажные здания? Владислав, конечно.