В унынье беспощадном, бестолковом,

Набившись в вагоны звериных глоток

И держась за скользкие поручни пищеводов,

Они, как воспоминания вчерашнего дня,

Ждут, когда тронется с перрона-языка

Поезд проглоченного словосочетания.

Сей чужеродный жар индустриальной эры

Мне осточертел донельзя —

Весь этот рев удушливых горнил;

Очаг бездушный и сто чертей над ним

Мешают ложками прогорклое сырье —

И из ста тел горчит гнилой бульон,

Кой разливают по пустым гробам!

Тут бога нет, лишь ложная отрада плодит

Порок и трусость в каменных стенах!

Повсюду – лишь смерть, старенье,

Слабость… нет больше… красоты,

Но есть…»

Смерть.

Полчаса спустя равнодушно Владислав разглядывал очередной поматрошенный окурок между дрожащих пальцев. Половину строк он вычеркнул. Он стоял у окна, на которое наворачивался, как разросшийся бивень выплаканной слезы: неизбежную неопределенность будущего не могла превозмочь лампочка в его комнате.