На одной из фотокарточек родители были запечатлены в двухместном лифте зеркала: в лифте, как застрявшем когда-то на полпути к идеальному браку, так с тех пор и подвешенном на пятнадцатом этаже, на пятнадцатом году их совместной жизни, – от которой они оба порядочно подустали.

Долго еще Владислав, его родственница и ее соратницы играли в гляделки с немигающими глазами фотокарточек, пока от усталости, от нахлынувших ностальгических переживаний не произошло крещение собственной слезой.

Ко всем как-то внезапно пришло осознание того, что старость – есть израсходованное будущее, от которого не убежать, даже поджав хвост.

И так как Владислав был единственным, благодаря чьему подлинному присутствию можно было наглядно сопоставить прошлое с будущим, кудахчущие женщины приступили детально рассматривать фотокарточки с его участием: вот, например, в раннем возрасте, но слегка засвеченный, он восседает на коленках Людмилы Викторовны в слюнявчике, в штанах с подтяжками. А вот уже восьмилетний Владислав Витальевич, переросший на голову своего старшего брата, – но, к сожалению, за такое превышение скорости был оштрафован худобой и одышкой. В плане конституции Владислав пошел в отца, но при всей этой соблюденной похожести на Виталия Юрьевича – оставался Владислав его копией только поверхностно: там, где блестело солнце будущих залысин, где отражались птицы пролетающей расчески, и обнаруживалось существование незримого воздуха, соприкасавшегося с замутненной водой неутомимых мыслей.

Был у Владислава тот же, что и у Виталия Юрьевича, внушительный рост, наморщенный конский, бронетанковый лоб, та же поза, которую неусидчивость Владислава сводила к фикции. Спина – у него нырком, грудь – орлом, подбородок – сверкающим локтем начищенной ложки, а руки – Христом, когда с него снимали мерку в ателье.

И из-за этих общих свойств, пересечений, казалось, что неминуемо Владислав должен пойти по стопам коммуниста-отца, отслужившего в армии и окончившего профессионально-техническое училище по специальности технолога-деревообработки, – но Владиславу Витальевичу было уже двадцать три года и прослеживалось всеми его бросающееся в глаза отставание от отца; да, он запаздывал за ним по каждому пункту; отставал от него на шаг, и это отставание множилось с каждым днем, ибо мир вокруг неожиданно встал и пошел в противоположном направлении, а Владислав остался стоять, не зная, куда себя девать от стыда и совести.

Глобальная фрустрация, иначе не скажешь. Судорожная улыбка, которую Владислав из себя насильственно вымучивал, через полчаса начала густо рябить и постепенно редуцироваться с его скисших, как створожившееся молоко, губ. Куда-нибудь убежать от этого беспощадного, бесчеловечного анатомирования его личности было невозможно.

В будущем ждала лишь дыра бритоголовая тюрьмы могильной, в настоящем – Владислав себя нигде не обнаруживал, даже шаря по карманам куртки; а в прошлом – утыкался соскучившимися губами в тоскливый тупик кормления толстокожей грудью, когда он сам был всего-навсего безобидным сосательным рефлексом, в котором только-только формировалось стремление к тризне.

«Нет, больше не могу это слушать», – Владислав попросил прощения, благословляюще улыбнулся и встал из-за оживленного стола, – отправился в туалет, где расстегнул ширинку и пятиминутную проповедь о преимуществах слепоты зачитал одноглазому унитазу.

Выйдя, Владислав уже не вернулся за стол, но с грохотом заперся, – проигнорировав всеобщее недоумение и адресованные ему вопросы, – в своей внебрачной комнате, обещавшей вот-вот детонировать.