И хотя Виталия Юрьевича невозможно было выследить ни в воздухе, не обнаружить в антивеществе, – Владислав чувствовал косвенно, что является тайным распространителем, переносчиком его инфекции, его мышления, его личности, от которой никак не мог вылечиться.

Хотелось уйти.

Возможно, вслед за Таней?

Куда уйти?

Куда-то.

Но он стоял как вкопанный.

Из-за постоянного сравнивания, сопоставления и поиска той демаркационной полосы, где кончается мертвая плоть его нежизнеспособного отца и начинается сам Владислав со всеми его вымышленными болячками, – из-за этих напряженных умственных усилий он не мог увидеть свою спонтанную полноценность, – повсюду видя только ошибки, дефекты, пробелы, недостатки. Один огромный промежуток, просвет.

Из окна струился фальшивый фонарный свет, излишне усложняя интерьер комнаты и разукрашивая Владислава, как зебру. Щелкая крылышками, из-под шкафа полз накормленный хлебными крошками таракан.

С обливающимся кровью сердцем, в которое вколачивали гвозди стыда и вины, Владислав напрягся всем телом, трепеща от ужаса в зашевелившемся под ним кресле. Но неожиданно сгустившийся трепет рассеялся легким соприкосновением с тем пределом, с той плоскостью бытия, откуда на Владислава фантастическим образом дохнула отцовская душа, подобная массивным кузнечным мехам, преодолевая пространство и дымно окутывая сына своим запойным зноем, неусыпной рачительностью и мягкой покровительственной природой.

«Я тут, Влад».

«Знаю, пап».

В трубке послышался, с гортанным металлическим щелчком, какой бывает при глубокой зевоте, надорванный голос только проснувшегося Виталия Юрьевича. Стартовал непродолжительный разговор.

Но обоим показалось, что за короткое время обособленного, изолированного друг от друга существования, – всё немногое, что когда-то их объединяло, теперь утратило всякую ценность, надежность и захватывающий смысл, – оставив очевидной только ту самую, всегда существовавшую между отцом и сыном концептуальную разницу. Различие, которое не уничтожится даже их обоюдной кончиной.

Одноминутный разговор с отцом показался Владиславу мучительно-долгим, нет, раздражающе-медленным, – заспанный, не поверивший словно, что это происходит наяву, Виталий Юрьевич туманно-невнятно что-то пробормотал, как диспетчер на железнодорожной станции, а затем бегло поинтересовался делами Владислава.

«Ну, раз уж разбудил меня ото сна, рассказывай. У меня теперь времени – вечность. Могу слушать тебя сутки напролет».

«Ну, я… я тут… как бы… хорошо живу».

«Да?»

«Да».

«А чего тогда меня разбудил?»

«Думал, ты не спишь. Я вот не спал».