Глава 7. Чистая доска

Где-то в середине августа началась та изнурительно-долгая неделя, которую Владислав углубленно изучил путем приобщения к зубной боли и экспоненциально нарастающему страху перед предстоящей, – назначенной на три после полудни, – стоматологической осадой столицы его рта. Это человеческое тело, кажется, только и создано ради двух отверстий, – рта и ануса, так что все остальное можно рассеять в воздухе без потери общего смысла, а то, что останется (рот и жопу), соединить, связать бантиком и присобачить, как магнитик, на холодильник.

Изо дня в день просыпался Владислав Витальевич рано утром: лицо его было, как кокнутое яйцо, а квартиры вокруг него присвоили своих владельцев, отказываясь признавать, что пройденный километр важнее длины ноги, высунутой из-под задравшегося одеяла.

Изнутри и снаружи окутывала Владислава привычная, многогранная дымка болезненной бесплотности, – спутанные намерения были заблокированы ощущением утренней бестелесности, окончательной утраты своей идентичности. Все это, действуя сообща и против Владислава Витальевича, создавало эффект всеобъемлющего, непреодолимого отсутствия, которое восполнялось мимолетными эпилептическими припадками безобразного стихотворчества. Так он существовал.

В сумме явлений наименьшей самостоятельностью обладал Владислав: ветер, дующий с форточки; сбоку свистяще-натужный шум водопроводных труб, шаркающие шаги, прохлада, объясняющаяся отсутствием в квартире теплоизолирующей материи, ледяной паркет под шныряющими в поисках тапочек босыми ногами, – но все это ощущалось как само собой присутствующее, существующее безотносительно к телу. От наплыва солнца стали сгущаться бесцветные контуры однокомнатной конуры, которая, как актриса, подводила брови, красила губы, румянила щеки, мечтала сделать свое лицо узнаваемым, нестареющим, вечным с помощью вещей.

Эти безликие свойства, приближающие долгожданную полноту жизни!

Но всегда недостаточно близко, недостаточно полно. Всегда чувствовал себя Владислав чуточку мертвым, – но это, впрочем, участь живого человека. Вот, например, вещи, из которых состоял неполноценный Владислав Витальевич: вот сдвинутые в сторону и скрещенные в углу табурет и вывихнутая гладильная доска, сообща напоминающие очертания тонущего вражеского корабля; своенравная трикотажная рубашка с никак не отстирывающимся пятном пота вздернута, словно белый флаг, на створке запылившегося шкафа; извечная и непримиримая вражда левого и правого потерянного носка (на выделяющемся левом носке прорыто было кропотливо отверстие для червивого большого пальца); в чем-то выпачканный пиджак, свесив опустевшие выглаженные рукава, как перед незапланированным расстрелом, позаимствовал временно форму у чуть изогнутой спинки стула, но все-таки, – и это было очевидным, – нуждался в утраченных объемах плоти, принадлежавшей Владиславу Витальевичу; качественные, планомерного покроя импортные брюки с каким-то удивленным видом (о чем говорило кольцеобразное соединение штанин) наполовину простирались с дивана на паркетный пол, – и вот все эти разрозненные, разбросанные вещи, из которых себя каждое утро собирал Владислав Витальевич, выглядели представительнее, аккуратнее и чаще удостаивались похвалы, нежели прячущаяся под ними личность.

Кое-как Владислав принудил себя встать. Но предпочтительнее так, чем по привычке. В соседних домах окна нараспашку: но едва заметная сетка от проникновения комаров не позволяет достичь беспробудного слияния с окружающей средой человеку, не обкусанному этими вице-президентами среди кровососущих насекомых.

У Владислава Витальевича вообще-то имелась целая теория о том, что пространство передается воздушно-капельным путем, половым контактом, через генитальный герпес или расчесанные укусы комаров, разносящих не само пространство, но какой-нибудь искажающий восприятие недуг, инфекцию, неуловимый лейтмотив ностальгических переживаний или религиозное переживание, – наделяющее вещи призрачным ореолом смутной узнаваемости.

Случалось, что Владислав воображал, как множество комаров через поры высосет всю его кровь до капли, – и разнесет семя его вымышленной болезни по всему миру, от Санкт-Петербурга и до Антарктиды.

Когда-нибудь он еще будет человеком-одуванчиком, человеком-комаром, пассажиром беспилотного комариного экспресса, полнокровного брюшка. Но сейчас Владислав находился в ванной комнате: пятиминутной струей обескровленного кваса атаковал унитаз, в раковину отхаркивал неразбавленную мокроту; смесь золотистой слизи и лучезарного гноя. Высморкался, мощно отжав пальцами нос.

Подумал о Тане.

Надо бы позвонить ей, да времени нет.

Вернее, есть.

Время есть.

Нет чего-то другого.

Наморщив свой широкоугольный лоб с запрятанной в нем, как купюра в матраце, морщиной, и настойчиво глядясь в зеркало, но не обращая на самого себя особенного внимания, – это бессодержательное лицо, смотрящее на читателя со страниц, Владислав в юношестве перечитывал неоднократно, а теперь терпел лишь кратчайшую его версию в молчаливом изложении, – это лицо, митинговавшее за немедленное бритье и выдвигавшее в президенты бритвенное лезвие, Владислав тщательно предохранял от дальнейшей порчи.