«А глядите, что я откопала в старых вещах!»

Из рук в руки стал путешествовать фотоальбом: краткая демонстрация поставленного в пример жизненного пути Виталия Юрьевича и Людмилы Викторовны.

«Хорошая у вас была семья, детки, внучки, а что осталось в итоге…»

Обложку фотоальбома украшали удачные вырезки из неудавшихся кадров (может, чья-нибудь гримаса портила увековеченный момент, появление пьяного родственника, световой дефект, в конце концов), и только внутри становилось чуточку интереснее.

Вот, например, отслуживший в советской армии, в Нарве, восемнадцатилетний Виталий Юрьевич (шапка-ушанка, тельняшка, потрепанные шорты и унавоженные сапоги, нога на гусенице танка, не ружье, но лопата на плече, и перечеркнутая папироса, как гвоздь, забита в рот).

Он же: вернувшийся в Россию в двадцатиоднолетнем возрасте и немедленно взявший в жены розовощекую и дебелую Людмилу Викторовну Горчакову. Была она красивой женщиной, несмотря на корпуленцию и привычку выходить, как Нева, из царственных тазобедренных берегов незапланированной беременностью. Внимание на себя обращал эксплицитный педоморфизм, невредимый возрастом очерк ее девичьего лица и бархатных, бледно-розовых рук.

«Красавица, конечно, хоть и полная…»

«Полнота полнит, то есть красит! В ее случае!»

«И не говори…»

Бесспорен факт, что Виталий Юрьевич не был заинтересован ее человеческими качествами, а только лишь примитивный половой инстинкт обвел обрадованного находкой остолопа вокруг его окольцованного пальца. Очень ему хотелось разместить в ее территориальных водах свою подлодку, сублимированную субмарину.

В общем, Виталий Юрьевич был по-своему достоин ее корыстной любви, жаждавшей только четырехразового деторождения и свержения матери с престола матриархального превосходства; а Владислав помнил, как бабка упрекала мать в том, что та так мало рожает:

«Не быть тебе матерью-героиней! Тьфу…»

Между тем, пока есть шанс, есть время, пожалуй, следует на секундочку задержаться, взять в фокус подразумеваемую личность Людмилы Викторовны: любить, разумеется, она не умела вовсе, не знала, как, что, откуда и зачем, – любила она не Виталия Юрьевича, не Владислава Витальевича, но свою собственную любовь к ним. Так и было.

Жадно, алчно эксплуатировала она это чувство в себе, пока оно не исчерпывалось, – а когда наружу вдруг вылезал погребенный под ним неполноценный Владислав Витальевич со всеми его игнорируемыми изъянами, симптомами и непростительными дефектами, – то она вновь стремилась взрастить это чувство и потопить его в нем, как труп.

Так что бывший лишь формальным объектом любви Владислав был не нужен Людмиле Викторовне: нужна ей была только лишь немеркнущая, обезличенная любовь, присущая ей самой и натягиваемая на весь земной шар, как презерватив на глобус.

Далее шел ряд последовательно датированных фотографий, за кадром которых чувствовалось присутствие случайно выбранного из толпы прохожего, становившегося соучастником их брака и первой беременности Людмилы Викторовны, – фотографии на фоне укрупненного округлого конного памятника; под дубом, вокруг которого рассыпаны желуди и видна смазанная тень отпрыгнувшей белки; на фоне покрашенной скамейки, рядом с которой суетились сизо-голубые голуби.

И вот следующее: послеоперационный Виталий Юрьевич (у которого уже наметилась полнота брюха, утратившего способность уклоняться от ударов ниже пояса) и все четче среди изнуренных черт лица вырисовывался восход солнца тридцатилетия, и подъем альпиниста по имени возраст, – с гладко выбритой физиономией, взятой врасплох наплывом светло-сиреневой тени; он стоял, о чем-то задумавшийся, а думать ему приходилось о многом.

А рядом, переплетясь с супругом локтями, стояла Людмила Викторовна, – и ее воздушно-вздувшееся платье с узором васильков, клевера и выцветших после стирки уклончивых пионов казалось недостающим фрагментом лужайки: ее внезапно разросшийся живот возмещал долговременную пустоту, промежуток между двумя датированными фотокарточками; и глаза ее были непритворно-живые, необъяснимо-яркие, сочные, казалось, вот-вот вспорхнут от счастья, едва ли фотоаппарат успеет застигнуть их.

Стоя рядом с серьезным Виталием Юрьевичем она прямо-таки выглядела как прохладительный напиток: в ней кружились лепестки особенной, заварной любви и нежности. В ее мечтах – фруктовый компот, а в ее душе – пюре из шиповника. На фоне яркоокрашенной супруги Виталий Юрьевич выглядел как богопротивное рагу с упаднической начинкой, нигилистическая гниль, приторный десерт многолетней депрессии.

Вслед за этим еще множество, множество невостребованных временем фотографий, продолжающих молчаливое жизнеописание их брака, их быта, их скоропалительной семейной жизни и их несуразных детей.