— Стойте, стойте! — Ник. Александрович хватается за голову. — Ничего не понял… «летите… в звезды… врезываясь…» Ага, это «в мир иной». Так, дальше.

— Что, что такое? «В горле горе комом…» Ну, ладно, дальше.

— Вы не перебивайте, а то теряется смысл, — говорю я.

— Хорошо.

— Что, что такое? — Ник. Александрович опять хватается за голову и стонет, словно от зубной боли. — Обождите, обождите, я вникаю в смысл, ищу его…

Смеемся все, и мне кажется, даже огоньки свечей перемигиваются.

— «Взрезанной рукой» — что это?

— Когда Есенин решил кончить жизнь самоубийством, то перед смертью вскрыл вену и написал стихотворение кровью.

— Ага, значит, нужны комментарии. Теперь ясно. Тарабарщина! То ли дело стих Пушкина: «Зима. Крестьянин, торжествуя, на…»

В это время входит Маша и диспут прерывается.

— На базе Олейников, с ним какая-то женщина, молоденькая-молоденькая, художница. Пока я там сидела, она меня раз пять зарисовала. А левобережный вариант не утвержден. А Прищепчик спустился зачем-то на четвертый пикет. — Все это она говорит, не переведя дыхания, залпом.

— Но позвольте, Маша, зачем это приехала художница? — спрашивает Ник. Александрович.

— Не знаю.

— Чтобы самолет занять, — говорит Соснин, входя в палатку. Он только вернулся с базы. — Муки нет, забрал последние сорок килограммов, зато перцу много.

— Какого перцу?

— Самого настоящего.

— Не понимаю, — пожимает плечами Ник. Александрович. — Ничего не понимаю. Перец, на кой черт нам перец, муку, муку надо!

— Муки нет и не будет до шестнадцатого.

— Сократите пайки вдвое.

— Есть!