Уже стали сумерки темно-синими, и вода от этого почернела. На небе появились редкие бледноватые звезды, когда показалась знакомая сопка и лагерь надвинулся на нас. На берегу сидел Лесовский.

— Что забыли? — удивленно спросил он.

Вышел из палатки Соснин и захохотал, но Леманов сразу осадил его, и смех сразу застыл на его губах, отчего лицо приняло глупое выражение.

— Да ты обожди, чего зря орешь, я правильно встал, а вы проблудили, а теперь виноват я… Ага?

Всеволод не стал спорить, только приказал назавтра выехать в восемь утра.

Возвращались с работы рабочие. Вернулись Ванюшка Герасимов, Прищепчик, Походилов. Увидя нас и узнав в чем дело, промолчали, но сквозила на их лицах удовлетворенная усмешка.

— Все наоборот делается, потому, значит, так и получается. Вот у нас теперь все чин по чинам, значит, — сказал Ванюша.

И правда, они устроились неплохо. Их трое в палатке, в ней уютно и тепло от печки.

Прищепчик и Походилов были явно недовольны нашим визитом, но сдерживали себя и больше отмалчивались.

7 октября. Утром отчалил бат, а через час тронулись и мы пешком по трассе. Путь был изучен, и потому мы не спеша, с отдыхами, шли и через четыре часа были уже у Ник. Александровича, а через час прибыл и первый бат. Его привел Батурин. К вечеру прибыл второй. Весь день мы прождали палатку, хотелось поскорее устроить свой угол, уж очень надоела нам беспризорность за эти три дня. Но не суждено было спать в палатке, не привез ее Соснин.

— Баты перегружены, класть было некуда, — оправдывался он.

— Но пойми, палатка необходима, лучше бы ты оставил один мешок муки!

— Ладно, не горячись, завтра будет. — Он стоит, откинув правую ногу и заложив руки за спину. Лицо его и поза выражают самодовольство, сегодняшний день для него — «геройский день», перевез лагерь.

Я разбираю свои вещи, они совершенно мокрые. Мокрая подушка и от этого неимоверно тяжелая, мокрое одеяло, влажные валенки и мокрая шуба.

— Соснин, неужели нельзя было везти вещи аккуратнее? Все вымокло, — говорю я.

— У меня у самого все вещи мокрые.

Это последнее, что заставляет взорваться Ник. Александровича, но у костра Батурин, эвенки, и он ограничивается только тем, что приказывает: «Замолчать!»

Приходится только удивляться на наших завхозов. У Соснина во время пути проходимцы воровали масло, а он, не ведя учета, не замечал этого. У Жеребцова была бочка сгущенного молока, они отливали из нее сколько хотели, а для отвода глаз подбеливали молоком воду на днище лодки. Жеребцов каждое утро, видя подбеленную воду, в недоумении разводил руками: «Откуда течет»? Разворовали у него кошмы для инженерно-технического персонала, растащили брезентовые плащи, предназначенные для них же, — узнавали об этом только тогда, когда вещи уже были истрепаны, использованы. Из двух пудов дроби для ИТР — только десять килограммов, а остальное рабочим, от которых никто не видал не только дичи, но даже и запаха ее не попробовал.

— Послушайте, Соснин, а чертежную доску вы привезли? — спрашивает его Ник. Александрович.

— Какую доску?