— Махоркой и газетами. Ведь я на обратном пути сел.

— Писем нет?

— Было два, отдал.

Голос его вял, видно, спать ему приходится мало. После ужина зашел к нам в палатку, взял от Ник. Александровича письма и ушел спать. Как только он вышел, тут же заговорил Походилов.

— Вы уезжаете на другую стоянку, — сказал он Ник. Александровичу, — а мы с Прищепчиком остаемся, так вот по этому требованию оставьте нам необходимое, — и подал бумажку.

— Читайте, — сказал ему Ник. Александрович.

Походилов стал медленно, угрюмо читать, будто перечислял недостатки человеческого рода. Когда дошел до готовальни, Ник. Александрович его перебил:

— Расписку на готовальню, дайте расписку.

— Тогда нам готовальни не надо. Карандашей пятнадцать штук.

— Куда же вам столько много, печки топить?

— Не много, в самый раз.

Я ложусь спать и сквозь дремоту слышу бурчание Походилова. Потом все заволакивается, и мне кажется — койка летит и вдруг все останавливается. Голос Ник. Александровича звенит от напряжения.

— Да, вы не нужны мне. Мне нужны нивелировщики, пикетажисты, а вы мне не нужны!

— И вы не нужны мне, — басит Походилов, разглаживая бороду. — Была без радостей любовь, разлука будет без печали.

5 октября. — Сережка, вставай, вставай! — кричит Всеволод Леманов.

Я высовываю голову из-под одеяла и недоумевающе гляжу на Всеволода.

— Да не на меня гляди, а в дверь!

Снег. Сколько снега! Все в белом. В дверь мне видны сопка и противоположный берег. Но я не узнаю их. Как они красивы в белоснежном уборе. Быстро одеваюсь, выбегаю из палатки и, ослепленный белизной, замираю у входа. На деревьях шапки снега, каждая ветка стала белой, каждый куст пуховым, кажется, дунь на него — и разлетится пушинками. А сопки, сопки! То белые, то голубые в ложбинах и теневых сторонах, то ярко горящие от лучей восходящего солнца, и какой красивой кажется Амгунь. Она похожа на смуглую девичью шею, окаймленную кружевным воротничком. С неба падают снежинки, падают, как маленькие парашютики. Я протягиваю ладонь, и вот они садятся и тают, оставляя влажный след.

Как все изменилось. Воздух словно вымылся, чистый, прозрачный. А вдали, там, где сопки уходят в небо, он голубеет и голубеют от него вершины сопок.

— Как хорошо! — восхищенно говорю я.