— Да вы что, Борис Ефимович, о таком я и думать на осмелюсь. В колонии, которая соответствует всем нормам, администрация и думать не может о таких глупостях, — и выложил последний разговор с Селявиным, который без ведома Андренка ни одного слова лишнего не произнесет. Но эта его располагающая к себе улыбка мне была известна, ведь по моим подсчетам уже должна была быть реакция в Киеве на полученные мои новые жалобы. И здесь вошел начальник колонии полковник Хир-ный Виктор Григорьевич. Я не назову его умным человеком, в большей степени он относится к категории людей, которые умеют выполнять команду «фас». Он себя видел так, чтобы его всегда все боялись. Он любил, чтобы всегда все вокруг замирали, когда он появлялся, и в этот момент он чувствовал себя «генералиссимусом». Но он мог очень многое наговорить, из чего хоть можно что-то узнать, как обстоят дела, что исключено у Андренко. Благодаря начальнику мне удалось получить информацию, что по моей вине опять ожидаются приезды комиссий. Я, конечно, был рад это слышать, все мои расчеты с жалобами сработали в точности до миллиметра. Когда администрация считала, что уже все затихло, и теперь можно приступить к публичной казни, то на самом деле все только начиналось. И теперь я сам являлся сплошным фактическим доказательством пыток заключенных в АИК-25, ведь после наручников руки немые не меньше шести месяцев. К тому же от наручников, которые въедались в мясо, остались следы, сломанное ребро, ноги, разбухшие от ударов дубинки по пяткам.
Осмотрев меня, Андренко просто молчал, конечно, на данный момент что-то придумать было просто невозможно. Даже написать элементарные вещи: «претензий не имею», я не смог бы. И он постарался разговор вывести начистоту, понять, зачем мне это все нужно.
— Тебе, Паныч, верить практически нельзя, ни одному слову, я тебе чай даю, сигареты, а ты, неблагодарный, прокурору пишешь писульки.
— Ну, Борис Ефимович, наше доверие друг к другу взаимное, разве можно верить тому, у которого нет слова. Ведь я ни капельки не сомневался, что то, что случилось со мной — обязательно случится.
— Ты вот скажи, что тебе нужно, чего ты хочешь? В эти игры играть, Деточкин, Робин Гуд, хватит!
— Мне от вас ничего не нужно, а за чай вам спасибо, только вы меня не угощали, а я его заработал, проработав три года, как раб, бесплатно на ваш аппетит.
— Вон, — закричал он, и меня опять отвели в карцер.
Впервые Андренко потерпел поражение, впервые его обманули, и я знал, что в дальнейшем он будет повнимательней. Я выиграл лишь из-за того, что он меня недооценил, а я ему ставил правильные оценки. Но теперь все будет по-другому. Я не мог додуматься, что на этот раз придумает Андренко, ведь едет очередная комиссия! Выпустить меня в зону — это значить ждать подобного еще. И здесь все очень просто: из моей фамилии Паныч сделали Ганыч, что давало автоматический ответ на все существующие вопросы. Паныч появился в зоне, а Ганыч сидел в карцере, мне сделали полную изоляцию и было запрещено со мной общаться кому-либо. Даже на элементарные вопросы, как выступила Руслана на Евровидении, я слышал тишину. А как прошел бой между Кличком старшим и Вильямсоном, мне ответили — кто это такой Кличко? «Фигурист», — ответил я, — «хорошо делает тройной тулуп». Понятно, говорить с кем-либо о чем-либо было бесполезно, ведь заключенные, сидящие со мной в камере по приказу администрации, фиксировали абсолютно все, ну, и, соответственно, все доносили администрации, которая уже учитывала все моменты. С приездом любой комиссии меня убирали из карцера, заводили в оперчасть или режимную часть, сажали в угол, подвигая стул под ноги, лицом к стене. Сзади и сбоку пододвигали два стола, давали книгу в руки и говорили: читай книгу вслух. Я спросил, к чему все это — а чтобы ничего не придумал, отвечали мне.
С переездом в ПКТ моя жизнь только усложнилась, раз все предыдущие попытки не увенчались успехом (Дорога в Рай), то начали новый подбор индивидуальных мер воздействия.
Находясь уже в камере ПКТ я услышал, что включалась громко музыка «Рамштайн», и я понял: Буря-2 в ДИЗО-ПКТ, это по мою душу. Сквозь грохот музыки и мельканье чьих-то фрагментов, которые были видны в маленькой щели дверей, обступали нашу дверь младшие инспекторы, переодетые в обмундирование, каски, маски и прочее. И здесь открывается дверь и крики: «Пидарасы на пол». Посыпались удары дубинок, беготня по тебе. Одним словом, от начала Бури и до конца промежуток времени не менее получаса, все в сопровождении ударов дубинок, ног.
Ну, и не менее важным для администрации было мое свободное время, ведь чем его меньше у меня, тем они спокойнее себя чувствовали. Накинули работы мне до невозможности: в пустые пакетики расфасовывать каолин (добавка в пищу для животных). До меня эти пакетики расфасовывали 400 штук, с моим приходом эта цифра начала не устраивать работодателей (то есть администрацию). Ведь основной процесс работы заключался во мне, мне нужно было засыпать пакет и поставить на весы, а там уже мелочи, второй заключенный должен массу добавить или отделить до 0,5 кг и отдать дальше для запаивания. Там мало кого интересовало, что я не чувствую рук и за невыработку нормы постоянно приходилось получать. Информаторы лишь злорадствовали, ведь они все успевали, невыработка была в основном у меня. Но руки начинали потихоньку отходить, к большому сожалению информаторов, и когда дошло до того, что я начал расфасовывать 5,500 пакетов за день, то за неуспеваемость уже начали бить информаторов.
Но как бы то ни было, находясь в ПКТ, я был полностью изолирован от всего, все письма, написанные мной, никуда не уходили, казалось бы, все, дальше я был бессилен что-либо сделать. Но, наверное, если читает мою книгу Андренко, вытрет пот сейчас со лба своего. Ведь произошло то, что Андренко и в страшном сне не мог себе представить. К Андрейко прибегает информатор и докладывает, что заметил, что Паныч что-то вбрасывал в пакеты, которые расфасовывал. Андренко сразу дал указание разорвать все пакеты, расфасованные мной, где были обнаружены письма, написанные мной на имя уже ставшего на пост Президента Украины В. А. Ющенко. Письма были такого характера:
«Уважаемый Виктор Андреевич! Обращаюсь к Вам за помощью касательно противозаконных действий администрации Алексеевской исправительной колонии № 25 в г. Харькове, где я нахожусь. Мной было сделано ряд обращений в 2004 г., как на ваше имя, так и на ряду других народных депутатов, относительно беззакония и беспредела администрации, происходящего в учреждении. После моих обращений администрацией было оказано на меня давление в виде пыток, водворения в ДИЗО-ПКТ и полной изоляцией от всех, чтобы лишить меня какой-либо возможности обратиться к вам за помощью. На данный момент я свои обращения пытаюсь отправить в пакетах с добавками для животных, в надежде, что человек, который откроет пакет, отнесется с пониманием и отнесет мое письмо в соответствующие органы, где мое обращение будет перенаправлено к вам. Это единственная у меня возможность, и человека, вскрывшего мое обращение, прошу отнестись с пониманием. А также прошу вас взять во внимание, что работники администрации умышленно заменили мою фамилию Паныч на Ганыч, и во избежание всякой подставы другого заключенного вместо меня, конкретизирую, что у меня имеется татуировка на левом плече в виде паука и крестика в области, где носят часы на левой руке. К тому же прошу учитывать, что были прямые угрозы со стороны нач. оперчасти убийства меня в виде несчастного случая, если я не прекращу вести свою деятельность. Прошу вашей помощи, и в меру ваших полномочий отреагировать».
Конечно, Андрейко такого не ожидал, и его реакция была мгновенной. То, что было в прошлый раз в Дороге в Рай, на этот раз казалось пылью. При применении ко мне наручников с целью узнать, сколько я отправил жалоб, у меня произошла остановка сердца. Когда я открыл глаза, надо мной стояли местные фельдшеры и те, которые пытали — Попов, Дымов и два младших инспектора. Играла музыка по радио, это была песня Аллы Борисовны Пугачевой «Три счастливых дня». Во рту было напихано непонятное количество валидола.
Вы знаете, я очень часто в жизни задавал себе вопросы: что такое смерть! Я, как и все нормальные люди, боялся умереть, но этот случай с остановкой сердца перевернул мои взгляды на все. Я на минуточку оказался у себя дома, где меня все любят и ждут. Я ощутил в себе благодарность за прожитую жизнь и понял самое главное — ТЕБЕ ВОЗДАСТСЯ! Я осознал, насколько ценен этот мизерный промежуток времени — жизни которая нам отведена. Испортив его — ты испортишь всю бесконечность, которая ждет каждого из нас в будущем! Я настолько был спокоен, когда пришел в себя, что просто лежал и под слова Пугачевой «Три счастливых дня» вспоминал самые счастливые минуты моей жизни — когда меня не стало!
Но Андренко поменял метод подхода ко мне, ведь ему нужно было получить информацию, сколько было отправлено мной писем. Количество писем играет огромную роль, если хоть одно будет упущено и дойдет до адресата, кому-то может не поздоровиться. И меня по указанию Андренко накололи какими-то медицинскими препаратами, после чего у меня слюна свисала из губ, и моя голова не ведала, что можно стереть слюну рукой.
Андренко, усадив меня перед собой, устроил допрос. Сколько жалоб мной было отправлено? Что было в одной написано, в другой. Какими числами все датировано. Так ты сказал, что написал это в первом письме. Ты вообще сказал, что в этих письмах не написано, значит ты их больше отправил. И так не меньше шести часов на протяжении трех дней. К уколам еще прибавили какие-то таблетки в капсулах, наполовину красные и черные с крестиками, от которых было и голову трудно держать на плечах. После всех допросов, убедившись, что я не лгу, Андренко не прекратил закалывать меня своими препаратами, и это уже было мне в наказание. Меня перевели в другую камеру, где уже работа была другая, где что-то сделать было невозможно. К тому же мне было запрещено иметь что-либо пишущее. Но уколы продолжались, и с каждым разом становилось плохо, я начинал задыхаться, и в этом состоянии я должен был работать. И опять же норма, норма и норма.
Этого еще им показалось мало, мне дали полосу — склонный к побегу, что автоматически послужило основанием для перевода меня в УУК (Участок усиленного контроля). Уколы мне кололи на протяжении месяца, в результате чего у меня начались сердечные боли, я начал задыхаться. Я попросил таблетку от сердца, но мое состоянии резко ухудшилось, по всему телу пошли судороги, а в особенности в районе шеи. Фельдшер измерил давление, оно упало до цифр 100 на 50, и я потерял сознание. Открыл глаза уже в медчасти, где вокруг меня стояли врачи, и была гробовая тишина. Что произошло, и сколько времени я пролежал, не знаю. Только помню одно — что все что-то шептали друг другу на ухо.
После ночи в ДИЗО-ПКТ меня уже ждала новая роба с надписью на спине ДПК (Дільниця посиленого контролю). Когда я уже находился там, ко мне с пеной на губах прибежал Андренко с листком в руках и дал мне его прочитать. Этот листик был уведомлением из секретариата Президента Украины: ваше обращение поучено и направлено на рассмотрение в прокуратуру Харьковской области. Он исключал все возможности, что я мог его обмануть в ту минуту, когда он меня, обколотого, мурыжил вопросами о моих письмах.
Но на самом же деле мной было отправлено четыре письма, и, конечно, признаваться в этом я не собирался. Таким образом у меня оставался шанс хоть на что-то, нежели не иметь вообще ничего. А что касается медицинских препаратов, которыми меня закалывали при допросах, то если я мог соображать, что писал, когда писал, то, значит, все понимал. А если все понимал, то соображал, о каких вещах лучше не говорить.