7

643 В качестве прообраза грядущего рождения Сына Божия нужно, наряду с фигурой Авеля, принимать в расчет сложившееся в незапамятные времена устойчивое традиционное представление о типичной жизни героя вообще. Ведь сын бога мыслится не просто национальным мессией, а спасителем всего человечества, и потому следует присмотреться к языческим мифам и откровениям о жизни человека, одаренного вниманием богов.

644 Рождение Христа очевидно характеризуют признаки, обычные для рождения героев, например, провозвестие, божественное зачатие девственницей, временно́е совпадение с трижды повторенным coniunctio maxima (великим соединением) в знаке Рыб (), которое возвещает о наступлении новой эры, связанной с рождением ребенка в семье правителя; еще упомянем преследование новорожденного, его сокрытие посредством бегства, невзрачность обстоятельств самого рождения и т. д. Мотив развития героя различим в образе двенадцатилетнего мудреца в храме, и есть несколько примеров мотива отрыва от матери.

645 Вполне понятно, что характер и судьба вочеловечившегося бога-сына вызывают особый интерес. С расстояния почти в две тысячи лет реконструировать биографический образ Христа из сохранившегося материала, безусловно, крайне затруднительно, поскольку мы не располагаем ни одним текстом, который удовлетворял бы даже самым скромным требованиям современной историографии. Факты, верифицируемые в качестве исторических, крайне скупы, а всего остального материала, пригодного для биографии, недостаточно, чтобы построить на этом непротиворечивую картину жизни или описать сколько-нибудь правдоподобный характер. Некоторые авторитетные теологи усматривали главную причину такого положения дел в том, что с биографией и психологией Христа неразрывно связана эсхатология. Под эсхатологией следует понимать, в сущности, утверждение о том, что Христос — не просто человек, но одновременно и Бог, а потому Он претерпевает как человеческую, так и божественную судьбу. Обе природы настолько в Нем переплетены, что попытка их разделить искалечила бы каждую: божественность заслонила бы собою человека, а человек едва ощущался бы в качестве эмпирической личности. Даже познавательных средств современной психологии не хватит для того, чтобы пролить свет на этот мрак. Любая попытка выделить ради ясности одну какую-либо черту насильственно искажает другую, столь же существенную применительно к божественности или к человечности. Будничное настолько пронизано чудесным и мифическим, что поистине невозможна окончательная уверенность в его фактическом содержании. А больше всего, пожалуй, сбивает с толку и запутывает то обстоятельство, что наиболее древние тексты, а именно сочинения апостола Павла, не проявляют, похоже, ни малейшего интереса к человеческому бытию Христа. Равно неудовлетворительны и синоптические Евангелия, которые выглядят, скорее, пропагандой, чем житийной литературой.

646 Что касается человеческой стороны Христа, если вообще можно вести речь только о сугубо человеческой стороне, особо выделяется «филантропия» (человеколюбие). Эта черта уже просматривается в отношении Марии и Софии, а затем, еще отчетливее, в зачатии Духом Святым, чья женская природа персонифицируется в Софии, поскольку та является прямой исторически предшествующей формой того ἅγιον πνεῦµα, чьим символом выступает голубка, птица богини любви. Эта же богиня чаще всего является матерью умирающего юным бога. Филантропия Христа, впрочем, значительно урезается очевидной склонностью к избранным — каковая порой побуждает его даже отказывать в спасительном откровении тем, кто не избран. Если трактовать учение о предызбранности буквально, то непросто понять, как оно вмещалось в рамки христианского благочестия. Зато с психологической точки зрения оно видится средством достижения определенной цели, и нетрудно заметить, что даже намек на предызбранность порождает в человеке возвышенное ощущение. Когда знаешь, что с сотворения мира ты выделен божественным выбором и умыслом, приходит чувство вознесения над бренностью и незначительностью обыкновенного человеческого существования: человек перемещается на новый уровень достоинства и значительности, становится участником мировой божественной драмы. Тем самым он приближается к богу, что полностью соответствует смыслу евангельского послания.

647 Наряду с человеколюбием в характере Христа заметна некоторая гневливость и, как это нередко бывает у натур эмоциональных, наблюдается отсутствие саморефлексии. Нет свидетельств тому, что Христос когда-либо дивился самому себе. Должно быть, Ему не приходилось вступать в конфликты с самим собой. Имеется лишь одно важное исключение из этого правила — полный отчаяния вопль с креста: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?» Здесь человеческая природа достигает божественности, и это происходит в миг, когда бог переживает бытие смертного человека и на себе узнает то, что когда-то заставил претерпеть своего верного раба Иова. Тут дается и ответ Иову, причем ясно, что это возвышенное мгновение столь же божественно, сколь и человечно, столь «эсхатологично», сколь же и «психологично». Вдобавок человек проявляется в сей миг во всей полноте, но божественный миф ничуть не теряет своей силы. То и другое сливаются в единое целое. Как же можно «демифологизировать» образ Христа? Ведь такая рационалистическая операция выхолащивает всю тайну этой личности, а остаток будет уже не рождением и судьбой Бога во времени, но исторически слабо засвидетельствованным пересказом жизни религиозного учителя, иудейского реформатора, истолкованным на эллинистический манер и неверно понятым, словно это какой-нибудь Пифагор или, пожалуй, Будда, Мухаммад, но отнюдь не Сын Божий и не вочеловечившийся Бог. Кроме того, никто как будто не понимает, поводом для каких соображений стал бы Христос, очищенный от всякой эсхатологии. Эмпирическая психология, существующая в наши дни вопреки тому, что теология по возможности ее игнорирует, в состоянии взять некоторые высказывания Христа и рассмотреть их под микроскопом. Если отделить все эти высказывания от связи с мифом, то останется всего одна возможность их объяснять — через соотнесение с личностью. Какой же вывод мы обязаны сделать, сведя, например, высказывание: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» к психологии личности? Должно быть, тот самый, который сделали «ближние» Иисуса, не ведавшие ни о какой «эсхатологии»[704]. Какой прок от религии без мифа, если религия означает лишь одно, если она выражает лишь функцию связи с вечно сущим мифом?

648 Учитывая все это знаменательное нагромождение бессмыслиц, был сделан вывод (как бы в досаде на кропотливую работу с трудным фактическим материалом), что Христос — просто миф, что вся Его история — не более чем выдумка. Но миф — не выдумка, он состоит из беспрерывно повторяющихся фактов, которые можно наблюдать все снова и снова. Миф сбывается в человеке, и все люди обладают мифической судьбой не меньше, чем греческие герои. То обстоятельство, что жизнь Христа преимущественно мифологична, вовсе не противоречит фактическому существованию; хочется даже сказать, что дело обстоит противоположным образом, что мифический характер жизни выражается именно в ее общечеловеческом значении. С точки зрения психологии вполне возможно, что бессознательное, какой-нибудь архетип, совершенно подчинит себе человека и будет определять его участь в малейших подробностях. При этом могут возникнуть объективные, непсихические, параллельные явления, которые тоже представляют этот архетип. Тогда не только покажется, но и сбудется в действительности, что этот архетип обретет воплощение психически — в индивидууме — и объективно, вне человека. Полагаю, Христос был именно такой личностью. Жизнь Христа такова, какой ей надлежало быть, если это жизнь Бога и человека одновременно. Это symbolum, соединение разных природ, какое получилось бы, сочетайся Иов с Яхве в одной личности. Желание Яхве стать человеком, возникшее из столкновения с Иовом, сбылось в жизни и страданиях Христа.

8

649 Припоминая более ранние этапы творения, можно задаться вопросом, куда подевался Сатана со своим подрывным влиянием. Ведь повсюду, где растут злаки, он сеет свои плевелы. По-видимому, он был причастен к избиению младенцев при Ироде. Известна его попытка соблазнить Христа положением светского владыки. Столь же несомненно, что он, как следует из слов одержимого бесами[705], был хорошо осведомлен о природе Христа. Кажется, он же воодушевлял Иуду, но не сумел ни подстроить такое важное событие, как жертвенная смерть Христа, ни воспрепятствовать ему.

650 Его относительная недееспособность объясняется отчасти, разумеется, тщательной подготовкой к божественному рождению, а отчасти — тем примечательным метафизическим событием, которое не укрылось от Христа: «Я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию». Здесь метафизика приобретает временное измерение, указывает на исторический и (насколько можно судить) окончательный разрыв между Яхве и его темным отпрыском. Сатана изгоняется с небес и лишается возможности подбивать своего Отца на сомнительные затеи. Это «событие» могло бы объяснить, почему Сатана, где бы он ни возникал в истории вочеловечения, всегда играет подчиненную роль, несравнимую с прежними доверительными отношениями с Яхве. Он откровенно утратил отчее благоволение и отправился в изгнание. Тем самым он все же подвергся, пусть и в причудливо смягченной форме, той каре, отсутствие которой удивляло нас в истории Иова. Будучи удален от небесного двора, он сохраняет за собой, тем не менее, владычество в подлунном мире. Его низвергают не прямиком в преисподнюю, а на землю, и лишь в конце времен он будет заточен и надолго утратит возможность действовать. За смерть Христа он не в ответе, поскольку, через предвоображение Авеля и умирающих юными богов, эта смерть — в качестве избранной Яхве судьбы — означает исправление причиненной Иову несправедливости, с одной стороны, и деяние во благо духовного и морального совершенствования человека — с другой стороны. Безусловно, значение человека многократно возрастает, когда даже сам бог становится человеком.