И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет… и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе…
722 Раз нам выпало жить в конце христианской эпохи, эры Рыб, то невозможно не принимать в расчет роковую судьбу, постигшую наше современное искусство.
723 Символы наподобие Иерусалима, Вавилона и так далее всегда оказываются чрезмерно детерминированными, в их значениях присутствует множество содержаний, допускающих, следовательно, разнообразные истолкования. Меня интересуют лишь психологические интерпретации, а возможные связи с историческими событиями я обсуждать не намерен.
724 Угасание красоты и радости жизни, неописуемые мучения сотворенного мира, некогда вышедшего из-под рук расточительного Творца, — это способно вселить в чувствительную душу глубочайшее уныние. Но Иоанн восклицает: «Веселись о сем, небо и святые Апостолы и пророки; ибо совершил Бог суд над ним [Вавилоном. —
725 Христос как предводитель воинства ангелов и есть тот, кто «топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя». Его одеяние «обагрено кровью». Он едет верхом на белом коне[741], а мечом, исходящим из своих уст, поражает «зверя», а с ним и «лжепророка» — быть может, собственное или Иоанново темное отражение, или тень. Сатана заключается в бездну на тысячу лет, именно на такой срок воцаряется Христос. «После же сего ему [Сатане. —
726 Теперь может состояться объявленный заранее священный брак, иерогамия Агнца с «женой Его». Невестой выступает сошедший с небес Новый Иерусалим. «Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному». Город имеет форму квадрата и сделан из подобного стеклу золота, как и улицы. Сам Бог и Агнец суть его храм и источник непрерывного сияния. Ночи больше нет, ничто нечистое не способно проникнуть в город. (Тем как бы гасится еще не совсем угасшее сомнение!) От Божьего престола течет вода жизни, а рядом высятся деревья жизни, что указывает на рай и плероматическое предсуществование.
727 Это заключительное видение, обычно принимаемое за выражение отношения Христа к церкви, обладает значением «объединяющего символа» и потому отражает совершенство и целостность; отсюда четвертичность, в образе города проявляемая в форме квадрата, в образе рая — в виде четырех потоков, у Христа в четверых евангелистах, а у Бога — в четырех существах. Круг обозначает небесный окоем и всеобъемлющую природу (пневматического) божества, а квадрат соотносится с землей[742]. Небо олицетворяет мужское, а земля — женское начало. Поэтому престол Бога расположен в небесах, а Мудрость обитает на земле, как она сама и говорит об этом в книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Он дал мне также покой в возлюбленном городе, и в Иерусалиме — власть моя». Она — «матерь возвышенной любви», а Иоанн, рисуя Иерусалим невестой, следует, должно быть, образцу Иисуса Сираха. Этот город — София, которая до всякого времени была у Бога, а в конце времен вновь будет связана с ним священным браком. Как женское начало София совпадает с землей, из которой, по словам одного отца церкви, произошел Христос[743], а потому (у Иезекииля) она тождественна четвертичности богоявления, четырем животным. София означает саморефлексию Бога, тогда как четверо серафимов представляют его сознание с присущими тому четырьмя функциональными проявлениями. На это указывает и множество глядящих очей, что украшают ободья четырех животных. Налицо четверичный синтез бессознательных светимостей, соответствующий
728 Такой исход, без сомнения, означает окончательное разрешение жуткого конфликта бытия. Впрочем, он сулит не примирение противоположностей, а окончательный их разрыв, а люди, которым суждено, смогут спастись посредством отождествления со светлой, пневматической стороной Бога. Непременным же условием спасения, по-видимому, будет отказ от продолжения рода и от половой жизни вообще.
15
729 Содержание Откровения, с одной стороны, столь личностно, а с другой — столь архетипично и коллективно, что необходимо учитывать обе эти характеристики. Интерес нашей эпохи, конечно же, вызывает уже сама личность Иоанна. Как отмечалось ранее, вовсе не исключено, что автор посланий Иоанна является и автором Откровения. Психологические выводы свидетельствуют в пользу такого предположения. Откровение переживалось ранними христианами, и одному из них, похоже, пришлось, как главе общины, вести образцовую жизнь и предъявлять остальным пример христианской добродетели — истинную веру, смирение, терпение, жертвенность, бескорыстную любовь и отречение от всех мирских наслаждений. Этого было бы более чем достаточно даже для самых ревностных приверженцев. Раздражительность, дурное настроение и эмоциональные взрывы — классические симптомы хронической добродетельности[745]. Пожалуй, наиболее полное представление о христианской установке Иоанна дают его собственные слова:
«Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга… И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем… В любви нет страха… Боящийся несовершенен в любви… Кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец… И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего».
730 Но кто тогда ненавидит николаитов? Кто столь мстителен, что хочет даже повергнуть Иезавель на одр, а ее детей предать смерти? Кто не может насытиться кровожадными фантазиями? Будем, впрочем, психологически точны: не сознание Иоанна измысливает все это, мщение приходит к нему через непроизвольное «откровение»; фантазии нападают на него нежданно и стремительно, настолько яростно, что их сила, как было сказано, превосходит все, чего в нормальном случае можно ожидать от компенсации при несколько однобокой установке сознания.
731 Мне довелось изучить немало компенсирующих сновидений у верующих христиан, которые обманывались насчет собственного душевного состояния и воображали, будто находятся в ином расположении духа, чем было в действительности. Но я не видел ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало суровый исход столкновения противоположностей у Иоанна. Со стороны кажется, что мы имеем дело с тяжелым расстройством. Правда, Иоанн не дает поводов для постановки подобного диагноза: Откровение недостаточно путано и выглядит слишком последовательным, оно не слишком субъективно, пусть и довольно причудливо. Выраженные в тексте аффекты вполне соответствуют предмету повествования. Автор Откровения нисколько не походит на неуравновешенного психопата. Скорее, это истово верующий, но в остальных отношениях перед нами человек, обладающий упорядоченной психикой. Видимо, он подвержен субъективному восприятию Бога, и глубина такого восприятия сделала его уязвимым перед вторжением содержаний много более действенных, нежели любые личностные. Человек по-настоящему религиозный, к тому же от рождения наделенный способностью к необычайному расширению сознания, должен быть готов к подобному риску.
732 Смысл апокалиптических видений заключается не в том, чтобы обыкновенный человек Иоанн узнал, сколь густую тень отбрасывает светлая сторона его природы, а в том, чтобы очи провидца узрели Божью несоизмеримость: кто любит Бога, тот познает Бога. Можно сказать, что Иоанн, возлюбив Бога, изо всех сил старался полюбить и своих ближних. Так ему открылся «гносис», богопознание, и он, как Иов, увидел необузданную ярость Яхве. По сути, он пережил свое Евангелие любви односторонне, восполнив ужасы видения и осознав, что Бога можно любить — и нужно бояться.
733 Тем самым область зрения пророка простирается далеко за пределы первой половины христианской эпохи: он предвидит, что через тысячу лет наступит правление Антихриста, и это ясное указание на то, что Христос не возобладал окончательно. Иоанн выступил предшественником алхимиков и Якоба Беме; быть может, он ощущал личную вовлеченность в божественную драму, предрекая возможность рождения Бога в человеке, о чем впоследствии говорили алхимики, Майстер Экхарт и Ангелус Силезиус. Тем самым Иоанн предначертал ход всей эры Рыб с ее драматической энантиодромией и мрачным концом, который нам еще предстоит пережить и перед реальными, ничуть не преувеличивая, апокалиптическими перспективами которого трепещет человечество. Четверка жутких всадников, грозные звуки труб и проливаемые чаши гнева уже ждут своего часа: атомная бомба нависает над нами дамокловым мечом, а где-то за нею угадываются куда более печальные последствия химической воздушной войны, способные затмить даже жуткие картины Откровения.
16
734 Книга Откровение, справедливо замыкающая Новый Завет, выходит за его пределы — в будущее, которое стоит в осязаемой близости, со всеми его апокалиптическими страхами. Опрометчивого решения, принятого каким-нибудь новым Геростратом[747], может оказаться достаточно для того, чтобы вызвать мировую катастрофу. Нить, на которой подвешена наша судьба, истончилась. Не природа, а «гений человечества» сплел для себя роковую бечеву, посредством которой он в любое мгновение может устроить себе гибель. Когда Иоанн говорит о «гневе Божьем», это всего лишь другой
735 Увы, мы лишены возможности узнать, каким образом Иоанн — если он, как я предполагаю, является и автором посланий — намеревался справиться с двойственностью Божества. Пожалуй, он, что вполне возможно, даже не обращал внимания на эту двойственность. Поистине удивительно, сколь мало люди размышляют о нуминозных объектах и каких усилий стоит такое размышление, если кто-то на него все-таки отваживается. Нуминозность объекта затрудняет мыслительное приближение к нему, ибо постоянно вмешивается наша аффективная сторона. Человек оказывается сразу на обеих сторонах, а достижение «полной объективности» здесь затруднено сильнее, чем где бы то ни было еще. При позитивных религиозных убеждениях, когда люди «веруют», сомнение переживается как нечто крайне неприятное и пугающее. По этой причине предпочитают вовсе не анализировать предмет веры. А если кто-то лишен религиозных воззрений, такой человек не спешит признаваться в ощущении неполноценности; зато он во всеуслышание похваляется просвещенностью — или, по крайней мере, дает понять, что за его агностицизмом стоит благородное свободомыслие. С этой точки зрения вряд ли возможно признать нуминозность религиозного объекта, однако она препятствует критическому мышлению: ведь, как ни досадно, может случиться так, что вера в просвещение или агностицизм будет подорвана. Оба упомянутых типа людей ощущают, сами того не ведая, шаткость своих доводов. Просвещение использует непригодное рационалистическое понятие истинности и ссылается, например, на то, что догматы вроде девственного рождения, богосыновства, воскрешения из мертвых, пресуществления и так далее попросту бессмысленны. Агностицизм же полагает, будто для человека невозможно обладать богопознанием или любым другим метафизическим познанием, и не замечает, что человек никогда сам не распоряжается метафизическими качествами, — наоборот, это они им завладевают. Оба типа людей одержимы разумом, который представляется верховным арбитром, не подлежащим суду. Кто таков этот «разум»? Почему он должен быть верховным? Разве нечто реальное и наделенное бытием не есть инстанция, превосходящая суждения разума? История человеческого духа дает тому множество доказательств? К сожалению, поборники «веры» применяют все те же ничтожные доводы, только в обратном порядке. Несомненным остается тот факт, что имеются метафизические высказывания, которые именно в силу своей нуминозности принимаются или оспариваются предельно эмоционально. Этот факт и выступает прочной эмпирической основой для суждений. В качестве психического феномена он объективно реален. Это же верно для всех без исключения, даже самых противоречивых утверждений, которые были или до сих пор остаются нуминозными. Следует учитывать впредь именно совокупность религиозных высказываний.
17
736 Вернемся к вопросу о принятии парадоксального представления о Боге, раскрываемого в тексте Откровения. Строго евангелическое христианство не нуждается в таком разбирательстве, оно в качестве основной доктрины отталкивается от понятия Бога, который, в противоположность Яхве, совпадает с высшим благом. Иная картина предстала бы взгляду, разумеется, в том случае, будь Иоанн посланий вынужден спорить с Иоанном Откровения. Темное содержание последнего текста в этом отношении вполне могло ускользнуть от сознания людей последующих эпох, поскольку нельзя было легкомысленно ставить под сомнение данное специфически христианское достижение. Человек нашего времени находится, конечно, в другой ситуации. Мы пережили нечто неслыханное и потрясающее, так что вопрос, можно ли сочетать все это с представлением о благом Божестве, приобрел жгучую остроту. Этот вопрос терзает уже не только богословов, им задается общечеловеческое религиозное сознание, и этот кошмар может или даже должен обсуждаться профанами в области теологии — вроде меня самого.