9

655 О событиях апокалиптического будущего я упоминаю главным образом лишь для того, чтобы наглядно отобразить сомнение, косвенно выраженное в шестой просьбе молитвы «Отче наш», а не ради того, чтобы изложить общее истолкование Апокалипсиса. К этому я вернусь ниже. Но прежде следует обратиться к вопросу о том, как обстоит дело с вочеловечением по смерти Христа. Нас всегда учили, что вочеловечение является уникальным историческим событием. Нельзя ожидать, что оно повторится, и бессмысленно верить в новое откровение Логоса, поскольку оно тоже заключено в уникальности вочеловечивания бога на земле почти две тысячи лет назад. Тогда единственным источником откровения и неоспоримым авторитетом оказывается лишь Библия, а бог важен постольку, поскольку дал полномочия на составление Нового Завета. С окончанием Нового Завета прекращают поступать и подлинные вести от бога. Этим исчерпывается протестантская точка зрения. Католическая церковь, непосредственно наследовавшая первоначальному христианству и приложившая усилия к его распространению, подходит к этому вопросу более осторожно, полагая, что при поддержке со стороны Духа Святого догматы возможно совершенствовать и развивать далее. Такая трактовка вполне соответствует учению Христа о Святом Духе и определяет дальнейшее продолжение воплощения. Христос учит, что верующий в Него (признающий Его Сыном Божьим) способен на многое:

«…дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит». Он напоминает своим ученикам о том, что, как уже им было сказано, они — боги. Верующие или избранные — это дети Божьи и «сонаследники Христу». Когда Христос покинет земное поприще, он будет просить Отца, чтобы тот дал своей пастве «утешителя» («Параклета»), который вечно с ними и в них пребудет. Этот утешитель — Святой Дух, ниспосылаемый Отцом; как «Дух истины» он будет учить верующих и «наставлять их на всякую истину». Следовательно, Христос провидит некое постоянное осуществление Бога в детях Божьих, а значит, в Своих братьях и сестрах в духе, а Его труды вовсе не обязательно должны считаться величайшими.

656 Поскольку Святой Дух представляет собой третий лик Троицы, а в каждом из трех ликов Бог присутствует целиком, то наитие Духа есть приближение верующего к положению Сына Божьего. Отсюда нетрудно понять смысл указания: «Вы боги». Деифицирующее воздействие Святого Духа естественным образом подкрепляется присущим избранникам Imago Dei (образом Бога). Божество в облике Святого Духа ставит свою скинию подле человека и внутри него, будучи приверженным стремлению все больше и больше проявляться не только и потомках Адама, но и в бесконечно большом числе верующих — или, может быть, в человечестве вообще. Симптоматично, что Варнаву и Павла отождествляли в Листре с Зевсом и Гермесом: «Боги в образе человеческом сошли к нам». Разумеется, перед нами более наивная, языческая концепция христианского преображения, но как раз поэтому она убедительна. Такого рода превращение, наверное, мыслил себе Тертуллиан, когда описывал sublimiorem Deum (высочайшего бога) как своеобразного «заимодавца божественности»[706].

657 Вочеловечение бога в Христе нуждается в продолжении и восполнении в связи с тем, что Христос из-за девственного зачатия и безгрешности не был эмпирическим человеком, а потому, как сказано у Иоанна (Ин. 1:5), был светом, светившим во тьме, но тьма не объяла его. Он остался вне и выше фактического человечества, а вот Иов был обыкновенным человеком, и, следовательно, несправедливость, причиненная ему, а вместе с ним — всему человечеству, может, по божьей праведности, быть заглажена через воплощение бога в эмпирическом человеке. Этот акт искупления производится Параклетом, ибо, как человек страдает в боге, так и бог должен страдать в человеке. Иначе между ними никогда не будет «примирения».

658 Продолжающееся непосредственное воздействие Святого Духа на признаваемое детьми божьими человечество на самом деле означает расширение процесса вочеловечения. Христос, рожденный от Бога Сын, — это первенец, за которым появится неуклонно возрастающее число братьев и сестер. Но они не будут, конечно, ни зачатыми Святым Духом, ни рожденными девой. Это может повредить их метафизическому положению, однако сугубо человеческое происхождение ничуть не угрожает их будущему почетному месту при небесном дворе и не препятствует им творить чудеса. Более низкое происхождение (из класса млекопитающих) не мешает вступать в близкородственные отношения с Богом как отцом и с Христом как «братом». В переносном смысле это даже «кровное родство», ибо они обретают свою долю крови и плоти Христовой; такое приобщение есть нечто гораздо большее, нежели простое усыновление. Подобные существенные изменения в человеческом статусе являются непосредственным результатом искупительного подвига Христа. У спасения, или избавления, имеются разные аспекты, важнейшим среди которых выступает искупление грехов человечества посредством крестной — жертвенной — смерти Христа. Его кровь смывает с нас дурные следы греховности. Он примиряет Бога с человеком и освобождает людей от нависшего над ними рока — гнева Божьего и вечного проклятия. Совершенно очевидно, что подобные представления все еще рисуют Бога-Отца как грозного и потому нуждающегося в задабривании Яхве: мучительная смерть Сына должна давать удовлетворение за некую обиду; Он испытывает побуждение страшно отомстить за некую tort moral. Тут мы снова сталкиваемся с разладом между Создателем мира и его творениями, которые, к досаде Творца, никогда не ведут себя так, как задумывалось. Приблизительно так чувствовал бы себя человек, сумевший вывести какую-нибудь культуру бактерий, которая отказывалась соответствовать его ожиданиям. Он может проклинать судьбу, но вряд ли станет искать причину ошибки в самих бактериях и пытаться подвергнуть их моральной каре. Ясно, что он найдет более подходящую для них питательную среду. Яхве ведет себя по отношению к своим творениям в противоречии со всеми требованиями так называемого «божественного» разума, обладание которым должно отличать человека от животного. К тому же бактериолог может ошибиться в выборе питательной среды, и человеку это простительно, однако всеведущее божество, если только оно обращается к своему всеведению, ошибаться не вправе. Оно исходно снабжает людей толикой сознания и, следовательно, дарит им соответствующую степень свободы воли, но ему надлежит знать, что тем люди ввергаются в искушение, в соблазн опасной самостоятельности. Этот риск был бы не так уж велик, имей человек дело с благим Творцом. Но Яхве не замечает своего сына, Сатану, коварству которого даже сам иногда поддается. Как же может он ожидать, что человек с его ограниченным сознанием и несовершенным знанием справится лучше? Еще он не хочет видеть, что чем больше у человека сознания, тем дальше люди отходят от своих инстинктов, которые, пусть изредка, позволяют прикоснуться к сокровенной мудрости бога, и тем больше подвержены ошибкам. А уж постичь коварство Сатаны им и вовсе не дано, если даже Создатель не может или не хочет сдерживать этого могущественного духа.

10

659 Факт божественной бессознательности проливает нежданный свет на учение о спасении: человечество избавляется не столько от грехов, даже в том случае, когда крещение происходит по всем правилам и тем самым душа полностью отмывается, сколько от страха перед плодами греховности, то есть перед гневом божества. Искупительный подвиг должен, таким образом, спасти человека от страха Божия, что, конечно, возможно лишь там, где вера в любящего Отца, пославшего своего единорожденного Сына для спасения рода людского, вытеснила веру в упрямого Яхве с его склонностями к опасным решениям. Такого рода вера предполагает, впрочем, недостаток рефлексии, или sacrificium intellectus («жертвоприношения интеллекта»), причем сомнительно, чтобы то и другое имело моральные обоснования. Не стоит забывать, что сам Христос учил пускать в рост взятые в долг таланты, а не зарывать их в землю. Не нужно притворяться глупее и бессознательнее, чем мы есть, ибо во всех других отношениях нам заповедано быть трезвомыслящими, критически настроенными и осознавать себя, дабы «не впасть в искушение» и дабы испытывать «духов», что тщатся овладеть нами, «от Бога ли они», — тогда-то мы и сможем познавать ошибки, которые допускаем. Чтобы избежать коварных ловушек Сатаны, потребно даже сверхчеловеческое разумение. Такие обязательства неизбежно обостряют понимание, любовь к истине и позыв к знаниям, каковые, будучи сугубо человеческими добродетелями, могут считаться и проявлениями того Духа, что «все проницает, и глубины Божии». Эти интеллектуальные и моральные способности обладают божественной природой, а потому не могут и не должны ущемляться. Посему путь к наиболее мучительным вызовам долга пролегает именно через соблюдение христианской морали. Таких вызовов избежит лишь тот, кто привык на все смотреть сквозь пальцы. Тот факт, что христианская этика вводит человека в борьбу за душу, говорит в ее пользу. Вызывая неразрешимые конфликты, а вместе с ними и afflictio animae (скорбь душевную), она приближает человека к богопознанию: все противоположности заключены в боге, а потому человек должен взваливать на себя эту ношу. Если он так и поступает, это значит, что бог завладел им во всей своей противоречивости, воплотился в нем. Человек становится сосудом, в который вливается божественный конфликт. Мы по праву связываем идею страдания с состоянием, в котором противоположности мучительным образом сшибаются, но боимся принимать подобное переживание за искупление. Однако нельзя забывать, что великий символ христианской веры — крест, к которому воплощенным страданием прикреплена фигурка Спасителя, — вот уже почти два тысячелетия во всей своей выразительности предстает взорам христиан. Эту картину дополняют образы двух разбойников, из которых один попадает в преисподнюю, а другой входит в рай. Выразить всю противоречивость центрального символа христианства более удачно попросту невозможно. Почему именно этот неизбежный результат психологии христианства должен означать спасение, понять трудно, но тут важно следующее обстоятельство: процесс осознания противоположностей, сколь бы болезненным он ни был, влечет за собой непосредственное ощущение искупления. Это, с одной стороны, избавление от раздражающего состояния глухой и беспомощной бессознательности, а с другой стороны — растущее постижение божественной противоречивости, соучаствовать в которой человек может в том случае, если не станет избегать ранения «мечом разделяющим», то бишь Христом. Именно в самом предельном и роковом конфликте христианин испытывает чувство божественного спасения, если сумел уцелеть в столкновении и взвалил на себя бремя избранного Богом. Только таким образом реализуется в нем Imago Dei, вочеловечение Бога. Седьмую просьбу «Отче наш» — «избавь нас от лукавого» — в этом отношении следует понимать в том же смысле, какой имеет молитва Христа в Гефсиманском саду: «…Если возможно, да минует Меня чаша сия». В намерения Бога как будто не входило избавлять человека от конфликта, а стало быть, и от лукавого, поэтому выражать подобное желание вполне по-человечески, однако его невозможно возвести в принцип, потому что оно направлено против Божьей воли и порождается исключительно человеческой слабостью и страхом. Этот страх, разумеется, в некотором смысле оправдан, поскольку для исчерпания конфликта необходимы сомнения и неуверенность в том, не потребуется ли чрезмерного напряжения сил.

660 Поскольку образ Божий пронизывает собой всю человеческую область и вынужденно предстает в человечестве, можно предположить, что и существующая вот уже четыре столетия церковная схизма, и нынешний политический раскол мира выражают неосознаваемую полярность этого доминирующего архетипа.

661 Традиционное представление об искупительном подвиге соответствует одностороннему подходу, как бы мы его ни оценивали — в качестве чисто человеческого или же одобренного Богом. Иной взгляд, рассматривающий крестную жертву не как перекладывание человеческой вины на Бога, а как заглаживание несправедливости, причиненной Богом человеку, мы в общих чертах изложили выше. Этот взгляд, как мне кажется, лучше отражает и охватывает реальные противоречия. Ягненок, конечно, может мутить воду, которой хотел бы напиться волк, но другого вреда он причинить не в состоянии. Творение, сходным образом, может разочаровать Творца, но вряд ли нанесенная им обида будет сколько-нибудь заметной. Лишь Творцу по силам совершить нечто такое в отношении бессильного творения. Правда, уже божество оказывается повинным в неправедности, но это вряд ли хуже, чем подозрение в том, что замучить Сына на кресте до смерти понадобилось лишь для того, чтобы утолить гнев Отца. Что это за отец, который предпочитает убить сына, а не простить великодушно человечество, развращенное и соблазненное другим отпрыском бога — Сатаной? В чем смысл такого показательно зверского и архаичного жертвоприношения Сына? Может, это Божья любовь? Или Божья непримиримость? На примерах из книг Бытие (гл. 22[707]) и Исход (22:29) нам известно, что Яхве проявлял склонность использовать такие меры, как умерщвление сына и умерщвление первенцев — либо для испытания твердости веры, либо для утверждения своей воли, пусть ни всеведение, ни всемогущество вовсе не подсказывали столь жестоких процедур, которые, помимо всего прочего, служили дурным примером для власть имущих среди людей. Вполне понятно, что наивный разум тяготеет к бегству от подобных вопросов наутек и к тому, чтобы приукрашивать такой поступок как sacrificium intellectus. Если кто-то предпочтет не читать 88-й псалом, иными словами, выберет побег, то дело на этом еще не будет кончено. Кто однажды себя обманул, будет делать это опять и опять, притом отлично сознавая собственную провинность. Но именно самопознание и требуется — в форме исследования совести — по христианской этике. Крайне благочестивые люди утверждали некогда, что самопознание прокладывает путь для богопознания.

11

662 Вера в бога как Summum Bonum невозможна для рефлектирующего сознания. Оно вовсе не чувствует себя избавленным от страха перед богом и потому обоснованно спрашивает себя, что же, собственно, означает для него Христос. Это поистине принципиальный вопрос: можно ли сегодня, в наши дни, как-то истолковать Христа? Или следует довольствоваться историческими истолкованиями?

663 Несомненно, пожалуй, лишь одно: Христос — фигура предельно нуминозная. Восприятие Его как Бога и как Сына Божия соответствует такому пониманию. Древний взгляд, опиравшийся на учение самого Христа, гласил, что он пришел в сей мир для спасения человечества от угрозы божественного гнева, страдал и умер. Кроме того, Он верил, что Его телесное воскрешение из мертвых станет залогом, и всех чад Божьих ожидает такое же будущее.

664 Мы уже ранее отмечали и останавливались на том, сколь странное впечатление производит эта спасательная акция Бога. Ведь фактически Он, в облике Своего Сына, Сам спасает человечество от Себя Самого. Такая мысль не менее причудлива, чем старинное раввинистическое представление о Яхве, который прячет праведников от своего гнева под своим же престолом, где, разумеется, не может их видеть. Как если бы Бог-Отец и Бог-Сын были разными богами, что, конечно же, совершенно бессмысленно. Подобное допущение не является, кстати, и психологически необходимым, ведь для объяснения странного поведения бога достаточно очевидной нерефлектированности его сознания. Поэтому страх Божий справедливо считается источником всяческой мудрости. С другой стороны, восхваляемые благость, любовь и праведность Творца не следует рассматривать лишь как задабривание; нужно трактовать их как подлинное переживание, поскольку Бог есть coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей). Оправдано и то и другое — и страх перед Богом, и любовь к нему.

665 Более дифференцированное сознание уже затрудняется, рано или поздно, испытывать любовь к богу как к доброму отцу, которого надо опасаться ввиду свойственных ему припадков безотчетного и внезапного гнева, непостоянства, несправедливости и лютого нрава. Упадок античных божеств вполне доказывает, что человек не оценивает по достоинству слишком человеческие проявления непоследовательности и слабости своих богов. Моральный провал Яхве в истории с Иовом тоже не обошелся, похоже, без скрытых последствий: случилось явно непредусмотренное возвышение человека, а также произошло возмущение бессознательного. Поначалу первое последствие остается просто фактом, не откладывается а сознании — но запечатлевается в бессознательном. Это вмешательство в бессознательное усугубляет его возбуждение, и тем самым оно получает более высокие в сравнении с сознанием возможности: человек в бессознательном добивается большего, нежели осознанно. При таких обстоятельствах возникает движение от бессознательного к сознанию, и бессознательное прорывается в сознание в виде сновидений, образов и откровений. Датировка книги Иова, к сожалению, ненадежна. Как уже упоминалось, она была составлена в промежутке от 600-х до 300-х гг. до Р. X. В первой половине шестого столетия появляется Иезекииль[708], пророк с так называемыми «патологическими» чертами, которые среди профанов считаются характерными для его видений. Как психиатр я просто обязан подчеркнуть, что видения и сопровождающие их явления нельзя некритически оценивать в качестве патологических. Подобно сновидениям, они необычны, но естественны, а потому могут быть названы «патологическими», лишь когда доказана их болезненная природа. С чисто клинической точки зрения видения Иезекииля имеют архетипическую природу и свободны от каких бы то ни было патологических отклонений. Нет оснований причислять их к патологическим[709]. Они служат симптомом того расщепления, что уже в ту эпоху существовало между бессознательным и сознанием. Суть первого большого видения составляют две упорядоченные и плотно сбитые четвертичности — образы целостности, которые сегодня мы часто можем наблюдать в виде спонтанных феноменов. Их quinta essentia (пятая сущность, квинтэссенция) представлена фигурой «как бы подобия человека». Вообще считать, будто всякое видение патологично уже как таковое — заблуждение. Иезекииль ухватил тут важную содержательную особенность бессознательного, а именно — идею высшего человека, которому Яхве морально проиграл и которым после этого захотел стать сам.

666 В Индии то же самое стремление проявилось почти одновременно в лице Гаутамы Будды (р. 562 г. до Р. X.), считавшего, что предельно развитому сознанию по силам превзойти даже верховных божеств брахманизма[710]. Такая линия развития была логическим следствием учения о Пуруше — Атмане[711], сложившемся из внутреннего опыта йогических практик.