2

575 Поскольку Всеведущий читает в сердцах, а очи Яхве «объемлют взором всю землю»[681], для рассказчика 88-го псалма лучше не торопиться с осознанием (и утаивать от себя) своего тайного морального превосходства над бессознательным божеством, поскольку Яхве не по нраву критические мысли, как-либо преуменьшающие вожделенный для него приток почитания. Чем больше он громыхает своей мощью на все мироздание, тем уже становится основа (Basis) его бытия, которая нуждается как раз в осознанном отображении, чтобы существовать в реальности. Бытие реально, лишь когда оно кем-то осознается. Потому Создателю и требуется сознающий человек, пусть он предпочел бы, из-за своей бессознательности, препятствовать обретению человеком сознания. По той же причине Яхве нужны выражения бурного одобрения со стороны малого сообщества людей. Можно вообразить, что случилось бы, возжелай это сообщество вдруг прервать овации: последовало бы возбуждение с припадками слепой разрушительной ярости, за которым пришло бы погружение в адское одиночество и мучительное небытие, а далее началось бы постепенное пробуждение бессловесной тоски по чему-то такому, что позволило бы божеству ощутить себя самое. Возможно, именно поэтому все, сотворенное Создателем, даже человек — до того, как сделаться канальей, — обладало волнующей, волшебной красотой, ибо «в состоянии зачатия» все это, каждое «по роду его», являло собой нечто поистине драгоценное, вожделеннейшее и нежнейшее, будучи отблеском бесконечной любви и благости Творца.

576 С учетом несомненной губительности божьего гнева, во времена, когда люди ведали, что такое «страх божий», было вполне естественно, чтобы бессознательность отчасти вышестоящей позиции человека еще сохранялась. Могущественная личность Яхве, лишенного вдобавок всех предшественников (его изначальная соотнесенность с элохим[682] давно канула в Лету), вознесла этого бога над всеми божествами тогдашних народов (numina der gentiles[683]) и тем самым уберегла его от длившейся уже несколько столетий утраты языческими божествами былого влияния и положения. Именно эта подробность их мифологической биографии, бестолковость и непристойность которой становились все более явными с ростом человеческой способности к критическому суждению, сделалась роком этих божеств. А у Яхве не было ни личной истории, ни прошлого — за исключением миротворения, с которого начинается всякая история вообще, а также отношения к той части человечества, чей праотец Адам был создан по образу и подобию бога как Антропос, первочеловек, причем посредством особого акта творения. Другие люди, которые в то время тоже существовали, были, надо полагать, слеплены на божьем гончарном круге раньше, заодно со «зверями земными по роду их и скотом по роду его». Речь о тех людях, из которых Каин и Сиф взяли себе жен[684]. Если это допущение будет отвергнуто, остается всего одна, гораздо более предосудительная возможность — что они женились на своих сестрах (о чем Священное Писание умалчивает), как утверждал в конце девятнадцатого столетия философ истории Карл Лампрехт.

577 Особое провидение, выделившее евреев из числа осененных божественной милостью сообществ и сделавшее их избранным народом, исходно обременило их тяжким обязательством, которое они по понятным причинам всеми силами пытались обойти стороной, как обыкновенно и бывает с подобными закладными. Поскольку избранный народ всячески норовил отпасть от божества, а для Яхве было жизненно важно нерушимо привязать к себе необходимый объект, который он ради этой цели сотворил «богоподобным», то уже в начальные времена он предложил патриарху Ною «завет» между собой, с одной стороны, и Ноем, его детьми и их домашними и дикими животными — с другой стороны (договор, суливший выгоды всем участникам сделки). Дабы закрепить этот завет и удержать его в памяти, он в качестве зарока создал радугу. Потому в дальнейшем, когда он нагонял тучи, что несли молнии и водяные потоки, появлялась радуга, которая напоминала ему и его народу о договоре. Конечно, искушение использовать скопление облачных масс для эксперимента с потопом было немалым, а потому представлялось полезным иметь особый знак, заблаговременно предупреждающий о возможной катастрофе.

578 Вопреки таким мерам предосторожности договор с Давидом был порван в клочья; это событие оставило литературный осадок в Священном Писании — к огорчению немногих благочестивых людей, которые при чтении этих книг задумывались над описанием. При усердном чтении Псалтири кто-то из этих вдумчивых людей наверняка да запинался, доходя до 88-го псалма[685]. Как бы то ни было, фатальное впечатление нарушения договора никуда не делось, и хронологически вполне возможно, что этот мотив повлиял на составителя книги Иова.

579 Книга Иова ставит благочестивого и верного, но пораженного Богом человека на открытую со всех сторон сцену и заставляет излагать свое дело на глазах у всего мира. А Яхве удивительно легко и беспричинно поддается влиянию одного из своих сынов, духа сомнения[686], позволяя ввести себя в заблуждение относительно верности Иова. Ранимое и подозрительное божество обеспокоено простой возможностью того, что кто-то в нем сомневается, и этого было достаточно, чтобы Яхве разъярился и склонился к тому двуличному — ни «да», ни «нет» — поведению, примером которого уже послужил рай, когда бог обратил внимание прародителей человечества на райское древо и одновременно запретил им есть от него. Тем самым он во многом предвосхитил грехопадение, явно вначале не предусматривавшееся. А верный раб Иов без повода и цели оказался обречен на моральное испытание, хотя Яхве был убежден в его верности и стойкости; вдобавок, внемли он своему всеведению, ему не составило бы труда определенно в этом удостовериться. Зачем же тогда понадобилось, несмотря ни на что, создавать искушение и без всякой ставки держать спор с бессовестным шептуном за счет безответной твари? Сколь поспешно Яхве предал в руки духа зла своего верного раба, сколь холодно и равнодушно он дал тому погрузиться в пучину физических и моральных мучений — все это поистине удручающее зрелище. Поведение Яхве с человеческой точки зрения столь возмутительно, что поневоле спрашиваешь себя, а не кроется ли за этим всем что-то еще? Может, Яхве испытывал тайную неприязнь к Иову? Это объяснило бы его уступчивость по отношению к Сатане. Но что есть у человека такого, чего может недоставать богу? Из-за своей малости, ничтожности и беззащитности перед могуществом Всевышнего он, как мы уже дали понять, обладает несколько более острым сознанием, проистекающим из саморефлексии; чтобы выжить, ему постоянно надлежит осознавать собственное бессилие перед лицом всемогущего бога. Божество же не нуждается в такой осторожности, ибо никогда не сталкивается с непреодолимыми препятствиями, которые побуждали бы его мешкать и, следовательно, оценивать свои силы. Может быть, Яхве подозревал, что человек владеет светом — пусть неизмеримо меньшим, зато куда более насыщенным, чем у бога? Такого рода ревность, пожалуй, могла бы объяснить поведение Яхве. Вполне понятно, почему подобное — лишь смутное и едва ли желательное — отклонение от установленных простой твари пределов так взбудоражило божью недоверчивость. Слишком уж часто люди поступали не так, как им было заповедано. В конце концов, не исключено, что и верный Иов вынашивал исподволь коварный замысел… Отсюда поразительная готовность Яхве внимать нашептываниям Сатаны вопреки собственным убеждениям!

58 °Cразу следует похищение у Иова стад, умерщвляются его рабы, сыновья и дочери гибнут, а сам он недугом доводится до края могилы. Дабы целиком отнять у него душевный покой, на него натравляют жену и ближайших друзей, что ведут неправедные речи. Его обоснованная жалоба не достигает слуха судьи, восхваляемого за праведность. Иову отказано в справедливости, ибо Сатане предписано разыграть свою ставку.

581 Нужно помнить, что темные дела сменяют друг друга в кратчайшие сроки: тут и грабеж, и убийство, и умышленное членовредительство, и отказ в праве на суд. Усугубляется все тем, что Яхве не выказывает понимания, сожаления или сострадания, с его стороны налицо только беспощадность и лютость. Мольба к бессознательному бесполезна, ведь божество вопиющим образом нарушает по меньшей мере три заповеди из тех, что само же выдало на горе Синай.

582 Друзья Иова вносят посильный вклад в его моральные мучения и вместо помощи от всего сердца человеку, которого бог столь вероломно покинул, слишком по-человечески, то бишь откровенно глупо, морализируют, лишая его даже поддержки в виде участия и человеческого понимания, причем невозможно окончательно отделаться от подозрения в божьем попустительстве.

583 Не совсем ясно, почему муки Иова и божественные происки столь внезапно обрываются. Поскольку Иов не умирает, бессмысленное страдание может продолжаться бесконечно. Впрочем, следует изучить подоплеку этих событий: быть может, найдется нечто такое, что будет постепенно проявляться — в качестве воздаяния Иову за безвинные муки (они не могли оставить Яхве безучастным, даже пусть он имел о ней лишь смутное представление). Невиновный мученик, сам того не ведая и вопреки намерениям божества, мало-помалу тайно вознесся над богом в богопознании. Обратись Яхве к своему всеведению, у Иова не было бы никакого превосходства. Но тогда, конечно, не случилось бы и многого другого.

584 Иов познает внутреннюю антиномичность Бога, благодаря чему его познание обретает степень божественной нуминозности. Возможность такого развития заключается, надо полагать, в богоподобии, каковое вряд ли следует сводить к морфологии человека. Подобное заблуждение упредил сам Яхве, запретив поклоняться идолам. Иов, настаивая на необходимости изложить дело богу даже без надежды быть выслушанным, проявляет стойкость и тем творит затруднение, вынуждающее бога раскрыть свою сущность. На этой драматической ноте Яхве вдруг решительно обрывает свое жестокое развлечение, но немалое разочарование ожидает того, кто подумает, что гнев божества обратится теперь против клеветника. Яхве не намерен привлекать к ответственности своего сына, уговорам которого он последовал, и ему не приходит на ум объяснить свое поведение и дать Иову хотя бы какое-то моральное удовлетворение. Он предпочитает разразиться в своем всемогуществе грозой и наброситься на полураздавленного человеческого червя с упреками:

585 С учетом дальнейших речей Яхве тут вполне уместно задаться вопросом: а кто и какое провидение омрачает? Ведь омрачено-то оно как раз с тех пор, как бог решил биться об заклад с Сатаной. Вовсе не Иов омрачил что-либо, менее всего — провидение, о котором речи вообще не было и впредь не будет. Заклад, по всей видимости, не предполагал никакого «провидения»; если, конечно, сам Яхве не подстрекнул Сатану к спору, дабы в конце Иов был возвышен. Такое развитие событий, естественно, было заранее предречено всеведением, и слово «Провидение», может быть, указывает на это вечное и абсолютное знание. Если так, то отношение Яхве выглядит тем более непоследовательным и непонятным: ему следовало бы тогда раскрыть Иову глаза, что, раз уж человек пострадал несправедливо, было бы честно и подобающе. Поэтому я отвергаю эту возможность.

586 А чьи слова, собственно, «без смысла»? Яхве, по всей видимости, не подразумевает друзей Иова: он осуждает самого Иова. Но в чем же тот виновен? Единственным, что можно поставить ему в вину, является оптимизм, с каким он верит в возможность взывания к божественной справедливости. В этом он ошибается, что и доказывают дальнейшие речи Яхве. Бог вовсе не стремится быть праведным, кичится своим могуществом, которое выше всякого права. Иов не в состоянии понять подобного, ибо привык считать бога воплощением морали. Он никогда не сомневался в могуществе бога, но также уповал на его праведность. Впрочем, эту ошибку он сам и исправил, познав противоречивую природу божества и тем указав праведности и доброте Божьим их место. О недостатке проницательности здесь говорить не приходится.

587 Значит, ответ на вопрошание Яхве будет следующим: сам Яхве омрачает собственное провидение и не выказывает ни малейшего понимания. Он, так сказать, переводит стрелки на Иова и порицает того за собственные деяния: человеку не позволено иметь мнение о божестве, особенно же возбраняется прозорливость, которой божество лишено. На протяжении семидесяти одного стиха Яхве вещает о могуществе творца мира, обращаясь к несчастной жертве, что посыпает себя пеплом и скребет свои струпья, сполна успев осознать сверхчеловеческое насилие. Иову совершенно не нужно вновь и вновь слушать об этом могуществе. Яхве в своем всеведении мог бы, конечно, постичь, сколь неуместно в подобной ситуации запугивание. Ему нетрудно было бы увидеть, что Иов по-прежнему верит в его всемогущество, как верил и раньше, никогда в нем не сомневался и никогда не предавал своего бога. Но бог уделяет Иову так мало внимания, что по праву возникает подозрение в наличии какого-то другого, более важного для него мотива: Иов — не более чем внешний повод к разбирательству внутри самого божества. Громогласно вещая Иову, Яхве настолько очевидно общается не с тем, с кем следует, что поневоле замечаешь: бог сильно занят самим собой. Эмфатическое выпячивание собственного всемогущества и величия с его стороны не имеет никакого смысла для Иова, ведь последний и без того не нуждается в убеждении; оно становится понятным лишь тому, кто сомневается в боге. Этот дух сомнения — Сатана, после своих злодеяний вернувшийся в отчее лоно, дабы продолжить свою подрывную деятельность. Разумеется, Яхве должен был видеть, что верность Иова непоколебима и что Сатана проиграл спор. Также он должен понимать, что, ввязываясь в этот спор, сделал все, чтобы довести своего верного раба до измены, даже до совершения целого ряда преступлений. Но отнюдь не раскаяние, не говоря уже о моральном ужасе, возникает в его сознании; скорее, появляется смутное ощущение того, что присутствует сомнение в его всемогуществе. (В этом отношении Яхве особенно чувствителен, ибо «сила» — великий довод. Однако всеведение знает, что силой нельзя оправдать что угодно.) Такое подозрение относится, конечно, к тому в высшей степени неприятному обстоятельству, что Яхве поддался на уговоры Сатаны. Правда, этот изъян не осознается ясно, поскольку к Сатане проявляют великое терпение и оглядку. Его интриги явно упускаются из виду в ущерб Иову.

588 По счастью, Иов, внемля возвышенным речам, понимает, что речь идет обо всем, кроме его права. Он осознает, что прямо сейчас невозможно отстаивать свои права, ибо предельно ясно, что Яхве нисколько не заинтересован в деле Иова, что бог занят собственными вопросами. Сатана же должен как-то исчезнуть. Это и происходит, благодаря тому, что на Иова падает подозрение в бунтарстве. Тем самым ситуация преображается, а случай с Сатаной остается необсужденным и неосознанным. Зрителю не совсем очевидно, почему всемогущество показывается Иову посредством грома и молнии, однако зрелище само по себе оказывается достаточно внушительным и убеждает не только всю публику, но и в первую очередь самого Яхве в неоспоримом божественном могуществе. Сознает ли Иов, какое насилие тем самым Яхве чинит над своим всеведением, — этого мы не знаем, но его молчание и смирение оставляют открытым ряд возможностей. Так что Иов просто вынужден по всей форме отозвать свой иск, вот он и отвечает уже приведенными словами: «Руку мою полагаю на уста мои».

589 Он никак не проявляет и следа возможного reservatio mentalis (душевной сдержанности). Его ответ не оставляет сомнений в том, что он всецело и без возражений подчиняется воздействию грозного божественного зрелища. Таким результатом мог бы удовлетвориться самый ревнивый тиран, будучи уверен, что у раба — уже от страха, не говоря о безусловной верности — отныне и впредь пропадет охота лелеять хотя бы одну несогласную мысль.