Сосудики в углублении под ребром осмотреть было сложно: свет падал неудачно. Лезвие вполне могло их задеть, но хирург тщательно пропальпировал эту область и не заметил ничего подозрительного. Переставить торшеры ближе не получалось, и он попросил учителя перевернуться на бок, выгнуться влево и набрать в грудь как можно больше воздуху, чтобы углубление под ребром оказалось на свету. Учитель повернулся, обрамленная зеленой простыней рана раскрылась и закрылась, точно зев хищного растения, обагренный кровью жертвы. Наконец, пусть и не с первой попытки, но учитель все-таки принял позу, обеспечивавшую лучший обзор.

Артерия и вена сдулись под ребром, толком не разглядеть, где что. И кровь, которая могла бы указать на место надреза, не текла. Хирург провел пальцем по внутреннему изгибу ребра, но ничего не нащупал. Пожалуй, следовало предположить, что поврежден один из сосудов, да и перевязать их вслепую по обеим сторонам от раны. Он принялся отделять предполагаемую артерию и вену от того, что походило на нерв.

— И что вам сказал тот ангел, то бишь чиновник? Вы спрашивали его о боге?

— Спрашивал, но он ничего не ответил. Он о таких вещах старался не рассуждать.

— Неужели вы его не спросили, как возник мир? О загробной жизни? Об их чиновничьем аппарате?

— Об этом наш чиновник тоже умалчивал, но я там встретил одного скитальца, сагиб, очень странного человека, так вот, он утверждал, будто некогда был чиновником. И он сказал…

— Был чиновником? Почем вы знаете, что он не соврал?

— Не знаю. Я упомянул о нем потому лишь, что кое-какие его слова, быть может, ответят на ваш вопрос. Так вот, он говорил, что в качестве чиновника надзирал за одной провинцией. Следил за положением дел, вел списки рождений и смертей. Работа скучная, и он решил поиграть со своими подданными. Принял облик небесного посланца, спустился на землю…

— То есть во плоти?

— Именно. Кожа его сияла, как светлячок. Для небожителя это пара пустяков, но люди, завидев его, хлопались на колени. Он явился нескольким людям и сказал, что Бог дарует им великое могущество, если они докажут Ему свою преданность. Все эти люди бросили жен и детей, удалились в пещеры, питались кореньями и семенами, проводили дни в медитации. Особо рьяные едва не заморили себя голодом.

Чиновник подумал: к чему останавливаться на этом? И наделил их обещанным могуществом. Одному даровал силу десятка слонов. Другого научил заклинанию, чтобы вызывать огонь из воздуха. Третьему дал способность одним лишь взглядом насылать агонию. И такая началась жуть! Чиновник же смотрел и веселился.

Но он оказался слишком беспечен. Те люди сперва отомстили соседям, а потом принялись запугивать жителей других городов: мол, преклонитесь перед нами, а не то убьем вас и ваших детей. Тут-то другие чиновники и заметили этих чудовищ, наделенных нечеловеческими способностями. Мой знакомец в спешке разделался со своими творениями, чтобы замести следы, но было поздно. Правда выплыла наружу. Начальство признало его вину, отняло у него власть и силу и приговорило к худшему наказанию из возможных — вечному изгнанию на равнину смерти, причем обычным скитальцем.

Уж не знаю, так ли все было или мне попался полоумный, который и при жизни был не в себе (а может, тронулся умом после смерти). Он говорил, что обдумал свои проступки, переменился и раскаялся. И теперь желает лишь одного — нести в мир правду. Он-то мне и сказал, что даже чиновники не знают, есть ли бог. У них там своя иерархия, похожая на лестницу, ступени которой уходят все выше и выше: нижестоящие отчитываются перед вышестоящими и так далее. А что на самой вершине, никто не знает. Неизвестно даже, существует ли эта самая вершина.

Хирург завязал узелок под ребром учителя и сделал два надреза ножницами. Выудил кусок ткани, растянул между пальцами, повернул к свету. На стенке одного из сосудов — видимо, артерии — был надрез, как раз в том месте, где, скорее всего, и прошло лезвие ножа. Надрез был крошечный, но при определенных условиях и этого бы хватило, чтобы кровь залила всю грудную клетку. Хирург поворачивал ткань и так, и этак, разглядывал аккуратный квадратик в бликах света, пока не убедился, что действительно зашил смертельную рану. Поискал в душе хотя бы след облегчения, но не нашел.

На прореху в легком хирург наложил два шва. Нужно будет проделать отверстие в ребрах, чтобы вставить дренажную трубку. Он надрезал кожу вдоль нижнего ребра и углубил разрез, стараясь при этом не повредить диафрагму. Вставил трубку между ребрами и легким, так что внутренний конец оказался в грудной клетке, и петлями прикрепил к коже внешний. Убедившись, что трубка установлена как надо, соединил ребра и зашил мышцы между ними. Настала пора вернуть на место прочие слои грудной клетки — мышцы, соединительную ткань, кожу. Наконец он закончил, приподнял простыню — с левой стороны груди изгибался шов, точно губы, растянутые в жуткой улыбке. Хирург забинтовал его, закрепил лейкопластырем.

Он помог учителю сесть. Их взгляды встретились, и хирург прищурился, отвернулся, прикинувшись, будто осматривает шею мертвеца. Хирург позабыл, куда поставил стеклянную банку, и обшаривал глазами палату, пока учитель не указал ему на каменную полку. Хирург поправил торчавшие из крышки трубочки, чтобы внутренняя часть одной из них уходила под воду, а вторая на дюйм торчала над поверхностью. К внешнему концу погруженной в воду трубки он присоединил гибкую трубку подлиннее, а к той — внешний конец дренажной трубки, расположенной между ребер учителя. Трубки плотно вошли друг в друга. Убедившись, что крышка крепко закрыта, хирург попросил учителя покашлять. В трубку поступил воздух, и вода в банке вспузырилась.

— Носите банку с собой, и смотрите не уроните: она, конечно, прочная, но мало ли что. Да старайтесь не наклонять, чтобы не разлить воду — конец трубки всегда должен быть под водой. В течение часа подносите ко рту эту перчатку и надувайте, как воздушный шар. Под давлением легкое распрямится. У вас в грудной клетке, там, где была кровь, скопился воздух, но как только легкое вернется к обычным размерам, он уйдет.

Перед операцией он не снял наручные часы, и сейчас они подсказали, что уже пятый час утра. До рассвета менее двух часов. И все же за те полтора часа, что они провели в операционной, учитель не задал единственный вопрос, которого боялся хирург. Теперь, спустившись со стола, он наконец спросил:

— Она будет жить?

И хирург ответил единственное, что мог: «Не думаю».